Дневниковые записи как источник по изучению повседневной жизни Екатеринбурга

http://atlasch.narod.ru/

Уральский город XVIII - начала ХХ в.: история повседневности. Екатеринбург, 2001. С. 35-46

Дневниковые записи как источник по изучению повседневной жизни Екатеринбурга на рубеже XVIII-ХIХ веков

Голикова С. В.

        Круг источников по истории повседневности весьма разнообразен: среди них выделяются наиболее информативные, а встречаются и специально созданные для описания (фиксации) реалий повседневной жизни. Именно к таким относятся дневниковые записи.      
Несколько лет назад автору данной статьи вместе с коллегами удалось издать часть дневника протоиерея Екатерининского собора г. Екатеринбурга Федора Львовича Карпинского за 1798-1807 гг. [1]. Ограниченный объем публикации предполагал только краткие вступительные замечания. Изучение этого интересного документа остается делом будущего. В данной статье предпринята попытка дать характеристику этого источника и выявить его информативные возможности для исследования повседневности уральского города.         
        Повседневность получила свой научный статус благодаря труду Броделя о структурах повседневности и термину Ж. ле Гоффа - "повседневный человек" (l'homme quotidien), но как научное направление - Аlltagsgeschichtе - оформилось в недрах немецкой истории. "История повседневности" акцентирует внимание на жизненном мире простых людей, ее интересует, что совершалось с ними и вокруг них, как соотносились перемены с их ценностной системой и каков был механизм внедрения ценностей в ментальность этих людей [2].
В поисках путей, позволяющих приблизиться к пониманию прошлого непосредственно через его субъекта и носителя - человека, историческая наука рассматривает понятие "повседневная жизнь" в качестве интегративного метода познания, который предоставляет возможность реконструировать историческое бытие в его тотальности, осмыслить внутренние социальные, психологические связи, проступающие в реалиях повседневности [3].       
      Подобный подход из арсенала средств социально-культурной антропологии, в рамках которой происходит переориентация социокультурной истории от социальной истории культуры к культурной истории социального, предполагает конструирование бытия посредством культурной практики. "Праксиологический поворот" рассматривает общество как социальную практику "действующих лиц" и направлен против упрощенного понимания взаимосвязи между поведением индивида и социальной структурой, разрешая проблему "присвоения" отдельным \С.36\ человеком надиндивидуальных явлений. Действие базовых общественных структур исследуется при этом не абстрактно, а посредством их влияния на конкретных субъектов, способных испытывать и преобразовывать это воздействие сугубо индивидуально [4].            
      Избрав в качестве метода изучения повседневности микроисторию, представители авторитетного научного направления - Аlltagsgeschichtе - также сосредоточили свое внимание на анализе поведения "маленьких людей", посредством которого конструируются и меняют форму идентичности коллективов. Процесс развития при этом уже не мыслится в терминах необходимости, а выступает как совокупность попыток, выборов, определений позиций, как поле возможностей, где исторические персонажи должны были сделать свой выбор, а задача исследователей показать, как в этом хаосе они находили смысл[5].            
       Связать анализ деятельности с исследованием социальной сферы помогает также история ментальностей, в качестве ключевой проблемы которой выступают вопросы изменения обыденного сознания и соответствующих ему матриц поведения. При соединении истории ментальностей с историей структур в центре внимания также оказывается специфика человеческого опыта переживания исторических событий и процессов, а ментальность раскрывает внутренние логические связи разных систем мышления и поведения, соответствующих образу жизни людей, выступая в роли "внутрикультурного интегратора" [6].      
       Дневниковые записи современные исследователи рассматривают как "повод к интерпретации, а не самодостаточное изложение истинного положения дел". Поставив проблему познания "нарративной структуры" самой жизни, историки много позаимствовали за последнее время у сопредельных наук в плане методов и подходов к анализу эго-документов. Предметом изучения становится личный опыт, помещенный в контекст и этот контекст проясняющий (равно как и с его помощью проясняемый). В фразе "я описываю свою жизнь" прежде делали упор на существительном "жизнь", затем на местоимение "я", сейчас на глаголе "описываю", то есть организации сообщения. Связь формы текста с жизненным опытом, процесс отражения опыта в дневниковых записях выступает как проблема обусловленности текста переводом невербальных образов памяти в вербальные образы текста. План выражения зависел от способности и возможности облекать свои чувства и мысли в словесную форму, какую дают индивидуальность, профессия, сословие, эпоха, культура [7].
          Прежде всего, речь идет об изначально заданной интегральной исследовательской установке на изучение индивидуального в качестве особого измерения исторического процесса, на выявление социального контекста, на выход в макроисторическое пространство, что вовсе не исключает, а напротив, предполагает понимание значения системно-структурных и социокультурных исследований и взаимодополнительности всех перспектив в целостной картине прошлого. Реконструкция личной жизни и судеб отдельных индивидов, изучение формирования и развития их внутреннего мира, всех сохранившихся следов их деятельности рассматривается не только как главная цель исследования, но и как адекватное средство познания того исторического социума, в котором они жили и творили, радовались и страдали, мыслили и действовали. В фокусе исследования оказывается внутренний мир человека, его эмоционально-духовная жизнь, отношения с родными и близкими в семье и вне ее. При этом индивид выступает и как субъект деятельности и как объект контроля со стороны семейно-родственной группы, круга близких, формальных и неформальных сообществ, социальных институтов и властных структур разного уровня[8].            
         На уровне обобщения методологические проблемы перехода между полюсами индивидуальности и коллективности в гуманитарном знании остаются актуальными. Пока индивид скорее выступает как силуэт на фоне эпохи, больше проявляя ее характер, чем свой собственный [9].        
       Внедрение дневниковой формы фиксации событий в повседневную жизнь - явление Нового времени.       Самостоятельный видовой комплекс этих источников стал формироваться в России с начала XVIII в., когда люди начали остро ощущать переменчивость окружающего мира, влияние общественных изменений на их собственную жизнь, признали необходимость в определенных случаях располагать точной информацией, касающейся определенных моментов времени и персонажей и наряду с этим столкнулись с неспособностью человека удерживать эту информацию в памяти на длительный срок. В последней трети XVIII в. под влиянием сентиментализма и, особенно "Исповеди" Ж.Ж. Руссо, произошло обогащение содержания дневников новой информацией - собственными авторскими переживаниями ("движениями сердца"). Теперь в них наряду с событийной канвой фиксировалась внутренняя жизнь автора, что позволило им превратиться в средство самопознания и познания действительности. Уже в первой половине XIX в. ведение личного дневника приобрело "чуть ли не соблазнительную привлекательность моды", а расцвет практики ведения регулярных подневных записей приходится в России на вторую половину XIX - начало XX в. По неполным данным справочника "История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях", текстов, датированных 1801-1856 гг., было опубликовано в пять раз меньше, чем за следующий период - 1857-1917 гг. Дневники рано стали объектом собирательства. \С.38\ В конце XIX - начале XX в. значительные коллекции этих источников отложились в библиотеках и научных обществах [10].
         Краткий исторический экскурс помогает определить место дневника Ф.Л. Карпинского в развитии этого жанра. Призыв эпохи "пишите себя" этот автор услышал намного раньше большинства своих современников, однако ко времени написания им дневника уже были выработаны "классические" формы изложения действительности в дневных записках, которым он мог при желании следовать. Опубликованная нами часть рукописи Федора Львовича дошла до читателя весьма традиционным путем - попав в хранилище Уральского общества любителей естествознания. Однако судьбу заключительной части дневника (за 1807- 1831 гг.) прояснить пока не удается. Известно, что она оказалась в руках протоиерея А. Здравомыслова и еще в дореволюционный период была частично опубликована им в прессе, но место нахождения подлинника нам не известно.
Несмотря на то, что слова "дневник" и "повседневность" имеют даже общую, лексическую основу, изучение этих источников весьма опосредовано связано с исследованиями повседневной жизни. Анализ этих текстов являлся традиционным направлением отечественного источниковедения, которое относило их к "материалам личного происхождения" [11]. Однако это обстоятельство парадоксальным образом помогает раскрыть информативные возможности дневниковых записей для реконструкции повседневности. Избрав для выявления особенностей личных дневников прием их сопоставления с так называемыми "официальными" дневниками (различными журналами и проч.), А.Г. Круглова убедительно показала, что только первые, благодаря субъективизму их авторов, могут описать повседневность во множестве ее проявлений [12].       
          Сфера, породившая источники личного происхождения, которые называют еще "эго-документами", "свидетельствами о себе", "автобиографическим письмом" и которые включают в себя письма, дневники, мемуары, автобиографии, устные рассказы о жизни, прямые высказывания личного характера, связана с индивидуальными запросами человека, проявлениями его социальной активности, интеллектуальным развитием, профессиональными интересами. Созданные в частном порядке, с целью самовыражения, самоосознания, самоутверждения личности автора, они, кроме того, выполняют важную роль в достижении взаимопонимания между людьми, демонстрации многообразия человеческой природы, входящей в сосуществование с культурой и духом эпохи. Человек раскрывающийся делает не только себя более близким и понятным другим, но и делает более понятными друг \С.39\ другу и иных людей, поскольку предоставляет для них материал о широчайшей вариабельности и глубине человеческих чувств. В таких свидетельствах откладывается для последующих поколений грамматика чувств и образы мыслей [13]. Произведения автобиографического жанра остаются наиболее изученными и востребованными в исторической науке. Дневники становились объектом исследования, особенно источниковедческого, гораздо реже.       
          Назначение "ведущихся изо дня в день записей различного содержания" заключается в накоплении и сохранении информации для анализа ее в будущем. Исходя из этого, в разряд дневников включают также записные книжки, рабочие блокноты с записями, полевые книжки, календари с записями и пометками, алфавиты адресов и телефонов [14]. Тексты давнего времени не имеют подобной специализации, хотя могут содержать в себе информацию подобного содержания. Так, в дневнике Ф.Л. Карпинского под датой 4 сентября 1803 г. содержится список из 18 пунктов, больше напоминающий записную книжку: "1 - велеть написать к дьякону Коневу, не согласится ли во священника в полк, об етом удержаться, пока я переговорю еще. 2 - через неделю спосылать к Якову Алексеечу Фелкнеру..." [15]. Дневник постоянно использовался для записи Карпинским чужих и своих долгов. В конце текста дневника содержался список коллекции табакерок, собирание которых было хобби автора (в публикацию не вошел).           
        Содержание дневников как документов личного происхождения часто полифонично: один и тот же автор мог оставить в них свидетельства, существенные для изучения очень разных тем. Поэтому единая общепринятая классификация этого рода текстов не выработана. Наибольшее распространение получила их группировка по двум признакам: преобладанию тематико-хронологического содержания и социально-профессиональной принадлежности автора. Согласно ей, дневник Ф.Л. Карпинского отражает жизнь г. Екатеринбурга на рубеже XVIII-XIX вв. с точки зрения священнослужителя. Это во многом условное описание позволяет фокусировать внимание на основном содержании источника и выделить то особенное, что характеризует позицию автора по отношению к описываемым объектам.
         Личный дневник обычно начинали писать в юношеском возрасте. Однако не каждый из числа тех, кто заводил его в эти годы, продолжал подобное занятие на протяжении всей своей жизни. Карпинский – относился как раз к последним. Вопрос о том, когда он стал поверять свои мысли бумаге остается открытым. Мы встречаемся с Федором Львовичем на страницах его дневника (опубликованной нами части) на сороковом году его жизни, когда он был уже вполне сложившимся человеком. Первая запись датирована январем 1798 г. и вполне согласуется с традиционным моментом начала всех дел: начало года - начало дневника. Однако отсутствие приемлемой для такого случая преамбулы, объясняющей желание человека взяться за перо, и строгая система заполнения дневника, отступление от которой автор себе позволил только с сентября 1803 г. указывают на то, что он уже "набил руку" в подобном занятии и возможно вел записи ранее.  
          Единое назначение разнообразных по содержанию дневников порождает единую форму их текстов, основной структурной единицей которых является подневная запись. В пределах таких записей повторяющимся элементом выступает календарная дата. Она объединяет самые разные события и организует изложение о них. Чаще всего запись о событии производится в тот день, когда оно произошло и об авторе дневника говорят, что он идет "вслед за жизнью", фиксирует произошедшее "по горячему следу". Это означает, что информация о событиях представлена в источнике по мере того, как они разворачиваются. Однако сам по себе принцип хронологически последовательного изложение событий фиксирует их механически: с минимальной внутренней связанностью, без организации по их значимости. В дневниковых же записях имеет место селекция повседневности - текущие события фиксировались выборочно, что определялось свойствами личности их создателя. Дневник выступал средством работы человека с воспоминаниями о происшествиях дня, пропущенными через внутреннюю цензуру, в результате которой дискретные события объединялись в цельное повествование. В этом проявлялась "собирательная" роль автора по отношению к хаосу фрагментов повседневности прошлого. Частица повседневной жизни, которую доносит дневник, очерчивал сам автор по своему усмотрению.      
        Его произвол распространялся даже на ежедневный порядок записей. Создатель текста мог в любой момент начать дневник, прервать свои занятия или возобновить их. Была допустима нерегулярность записей и различные способы их датирования. Согласно этому, дневник Карпинского можно поделить на две части: за 1798 г. - 1 февраля 1799 г. и с сентября 1803 г. до середины июля 1807 г., исключая лакуну между ними. Эти периоды отличались по степени периодичности в заполнении дневника, характером пропусков и формой датировки. Весь 1798 г. дневник велся Карпинским весьма аккуратно, записи следовали по дням одна за другой, пропуски, если и встречались, то не через день или два, а по несколько дней кряду. Первый продлился с 24 января по 13 февраля, второй - с 21 февраля по 30 марта, третий - с 8 по 17 апреля, четвертый - с 15 по 30 мая, пятый с 15 июня по 1 июля, шестой - с 25 сентября по 28 октября, седьмой - с 10 декабря по 16 января уже 1799 г. Объяснение перерывов в работе над дневником было дано Федором Львовичем только один раз - под датой "25 сентября" он записал: "по указу Духовной консистории отправился в Челябу для следствий, где и пробыл октября до 22 числа, домой приехал 27 числа" [16]. Система проставления календарных дат за весь первый период ведения дневника абсолютно однотипна: перечислялись лишь числа месяца, а его название указывалось только с первым числом, перед календарной датой была проставлена первая буква обозначающая день недели. Например, приходившийся на понедельник первый день марта 1798 г. был обозначен как "п марта 1 числа". С 1803 г. автор вел дневник крайне нерегулярно, допускались пробелы записей за один-два дня, перестановка календарной последовательности дат, повествование о событиях разных дней под одной календарной датой, что ранее встречалось как исключение, например, в связи с отъездом Карпинского, исчезли даже краткие указания на день недели, в сентябре - октябре 1803 г. название месяца наряду с числом фигурировало в каждой записи, затем оно пропадает.
По мнению современного обществоведения, репрезентация своего опыта в тексте эго-документов связана с тем, как человек видит себя в обществе, то есть с его Я-концепцией, которая связывает самопознание с нахождением смысла собственной жизни, с самоопределением в истории, культуре и в повседневном существовании. Например, в процессе ведения дневника у его автора формулировалось представление о ресурсах, способностях, возможностях и призвании, препятствиях и противоречиях его личности, порожденное вопросом "Кто я?". Таким образом, описание событий в "эго-документах" давалось сквозь призму их восприятия автором и вследствие этого являлось формой самохарактеристики. Однако у разных видов источников личного происхождения она не одинакова в силу разницы их адресности. По сравнению с письмами и воспоминаниями, дневниковые записи представляли собой более непосредственную форму самовыражения личности - в идеале наедине с собой. Поверяя бумаге свои наблюдения, чувства, мысли, автор дневника обычно не предполагал постороннего читателя (автокоммуникация). Он как бы смотрелся в зеркало, которое могло отражать разное в зависимости от того, видел ли автор прежде всего "эпоху в себе" или "себя в эпохе", обращал ли внимание прежде всего на внешние обстоятельства или свою внутреннюю самость, на семейные и матримониальные события или на интеллектуальное развитие. Поэтому принятые в ту или иную эпоху, в том или ином социальном слое способы словесного описания по отношению к тексту дневника становятся чрезвычайно важными и настолько значимыми, что переформулируют вопрос о достоверности этого вида источников - как недостаток следует оценивать не столько содержащийся в них вымысел, сколько неумышленные или сознательные умолчания.        
         По мнению исследователей, характерной чертой "автобиографического письма" XVIII столетия было "вписывание себя в нормативный контекст социума". Большинство "свидетельств о себе" направлено на утверждение социокультурного статуса личности и ее восприятия окружением. Автор "подстраивал" себя под требования общества, культуры, эпохи и т.д. Это считалось куда важнее, чем рассказ о неповторимых личностных чертах [17].           
         В это столетие писать о самом себе было делом психологически очень сложным и для большинства просто невозможным. Память чувств еще находилась в поисках своего языка. Эмоциональным жестом был сам факт ведения дневника. Записи Карпинского это скорее дневник-хроника, чем дневник-фотография или размышления. Их содержание до известной степени исчерпывается схемой "кто", "что сделал", "где", "когда", "зачем", "почему". Отмечая встречи и события день за днем, он обычно воздерживался от их оценки. Достаточно типичным для него может быть следующее сообщение: "ч. 22 числа служил литургию, после оной был у Ярцова, где и обедал, оттуда у г. коменданта, сидел до 10-го часа ночи, где и ужинал, у него выпил 2 стакана пуншу, тут же был только один Сергей Семенович" [18]. Для автора дневника-хроники характерно описание различных событий как одинаково важных, он как бы наблюдал за ними со стороны, а также проявление постоянного интереса к определенным темам. Для Федора Львовича ими были чтение книг, количество выпитого им и другими дома и в гостях, его личное самочувствие, прием гостей и хождение в гости, различные встречи, балы, табакерки и проч.
При отсутствии эмоций у Карпинского преобладал объективированный стиль изложения, внешнесобытийные повседневные записки давали скупую хронологию событий внешней жизни автора, запечатлевали в основном лишь важные с его точки зрения события ("вступление" полка в Екатеринбург, присвоение "сильным мира сего" из его окружения очередных званий) и важных персон, оказавшихся связанными с жизнью автора, например, пермского губернатора Модераха, который "обошелся" с ним "весьма милостиво и благосклонно". Совокупность подобных сообщений дает основание рассматривать казалось бы информацию сугубо личного характера в общем контексте общественно-значимых фактов истории Екатеринбурга. На написание писем, на сообщение тех или иных деталей своей жизни решаются в общем-то все, а на долгое из года в год ведение дневника, - лишь часть людей, - те, кто считает интересными свой собственный голос и опыт, те, кому позволяют это обстоятельства и способности. Применительно к XVIII столетию речь шла не только о способности к самовыражению, а именно о способности выразить себя на бумаге, поскольку к письменному тексту относились с благоговением и почтением, как к чему-то не так часто встречающемуся в повседневности. Карпинский безусловно обладал перечисленными способностями и имел возможности вести дневниковые записи. Сам стиль изложения, те краткие суждения и оценки, которые он себе все-таки позволял на страницах дневника и прямые высказывания в его адрес окружающих свидетельствуют о признании за ним статуса "острослова" и любителя "точить балы". Его богатая афоризмами речь сочеталась со стилем проповедей, которым он владел как священнослужитель. Особенно яркое проявление это нашло в сентенциях по поводу смерти его знакомых. Так, 4 сентября 1803 г. Федор Львович записывает: "преставился Яков Федорович Карнаухов. Человек был доброй и обходительной. Господи! упокой душу его со святыми. Вот долго ли умереть, а мы не казнимся и не помышляем о смерти. О, Господи! Чтоб из памяти моей не исходил час смертной, по благости твоей мне даруй" [19].             
        Видимо, в данном случае следует согласиться с мнением современной историографии о том, что люди XVIII столетия смущались необходимостью говорить о себе. Они пытались рассказать о своей жизни, оставляя свою личность в тени. Тем более, что нормы этики не допускали открывания личной жизни перед публикой. Описание событий частной жизни, ее малых происшествий и переживаний оправдывалось тем, что записки о себе создавались не для широкой публики, а для самого себя. О том, что Карпинский не предусматривал обнародования своих записок свидетельствует ряд содержательных моментов. Имена некоторых упоминавшихся в тексте лиц переданы только инициалами. Благодаря чему достаточно трудно, например, расшифровать содержание следующей записи: "...ночью приснилось мне, что Ал. К. М. умер, о чем я весьма тужил, много раз пробуждался и опять все тоже грезилось" [20]. Иногда Федор Львович скрывал информацию от посторонних глаз, применяя латынь или другой иностранный язык. Из контекста не всегда ясно, какие причины побуждали его к этому. Так, 13 сентября 1803 г. на смеси языков "французского с нижегородским" была сделана безобидная с виду запись: "был подле меня Василий Селянин и сидел до 9 часа" [21]. Впервые упоминаемые автором лица включались в повествование, как правило, без каких-либо комментариев, нередко отсутствовали указания на их титулы, социальное и профессиональное положение, на их связи между собой. Все это указывает на то, что, заполняя дневник, Карпинский не думал, как, например, автор мемуаров, о возможных читателях, поэтому обходился без пояснений к тому, что лично для него было очевидным: его родственные, дружеские, служебные, соседские связи.
Содержание личного дневника во многом определялось представлениями его создателя о сущности жизни, которым в свою очередь была присуща изменчивость в зависимости от возраста, образования, профессиональных и общественных интересов, места проживания, круга общения и т.д. Сами записи отражали разные состояния, в которых пребывал автор. На фоне единообразия сюжетов, могли появиться такие, которые говорили о его глубоких переживаниях, вызванными недовольством собой, сомнениями и надеждами. Содержание дневника Карпинского претерпело подобную эволюцию. При чтении страниц дневника создается впечатление, что первую и вторую его часть писали весьма разные люди. Если обратиться только к записям 1803-1807 гг., то из поля зрения пропадает Карпинский-книгочей. Он стал больше уделять внимание хозяйственным, практическим делам, видимо, здесь сказалась смерть жены, а язык его комментариев стал более язвительным и резким. Подобная калейдоскопичность усиливала многообразие отражений действительности в дневниковых записях. Поэтому для анализа дневниковых записей историку необходимо по мере возможности диагностировать психологическое состояние автора, его главные проблемы, интересы, взгляды, сферу деятельности в продолжение всего периода времени ведения им дневника.     
        Исследователи социальной истории подчеркивают, что чем шире представительность в дневнике лиц из разных слоев, тем более он становится первостепенным источником по социальной истории. Интересные результаты получаются при использовании сетевого анализа частоты и направленности отмеченных в дневниковых источниках социальных связей, контактов между людьми, их объединений во что-либо. Эго-документы чрезвычайно существенны для прояснения многих базовых социальных отношений. В структуре этих отношений становится видимой сеть индивидуальных контактов и степень их воздействия на участвующих лиц [22]. Значение записей Карпинского для применения социальных и антропологических моделей сетевого анализа межличностных взаимоотношений жителей Екатеринбурга на рубеже XVIII-ХIХ вв. трудно переоценить. Он был чрезвычайно общительным человеком. При этом следует говорить не о круге, а о кругах его общения: с чиновниками, военными, священнослужителями, врачами, заводчиками, служащими частных заводов, купечеством, словом, практически все социальные категории города, вплоть до мастеровых, нашли отражения на страницах его рукописи. Типичным примером его социальных контактов может быть следующая запись от 19 июля 1798 г.: "... поутру был дома, днем у г.коменданта на минуту, оттуда у Толстикова, там же был Маркловской и Ширяев, после того у Маркловского, у Безпалого, у Сафкова с Ширяевым"[23]. При издании источника был сделан упор на определение, упомянутых в нем лиц. Значительная часть этой работы была проделана при его публикации и получила отражение в примечаниях. Однако однозначно указать, о ком собственно в источнике идет речь, удавалось, в связи с упомянутыми выше трудностями, не всегда.            
        Ведение подневных записей длительное время свидетельствует о намерении автора писать дневник "для себя", заполнение его страниц становится не просто привычкой, а постепенно превращается в необходимость, даже в "своего рода средство нравственной гигиены". Например, в сентябре 1803 г. Федор Львович записал: "... в вечеру был у г. Розсказова и сидел с 4-го до 9-го часа, и было у него приятно, как он рассуждает чисто, здраво, откровенно, у него есть, что с пользою послушать, вот доброй и честной человек!"[24].
Создавая дневник, человек изо дня в день накапливал в нем факты из своей жизни, свои чувства и эмоции, реакцию на события, произошедшие непосредственно с ним или услышанные им от других лиц, впечатления от встреч и разговоров с другими людьми, надежды на будущее. О подобном тексте можно сказать, что это частица жизни того, кто его создал. Однако это не только лично пережитое. Так называемый индивидуальный жизненный опыт включает разные компоненты. Его можно рассматривать и как преимущественно рассказ о себе, направленный "вовнутрь", и как рассказ о третьих лицах, значимых для автора встречах, то есть рассказ, направленный вовне. Иначе говоря, в дневниковых записях Карпинского существуют две повседневности. В них отражена повседневная жизнь Екатеринбурга и повседневная жизнь одного из его горожан - самого священнослужителя Федора Львовича. Реконструируя их следует помнить, что дневник не существовал изолировано. Он был результатом комплексного взаимодействия материала и потребностей, мотивов, целей автора в момент его написания. Исследователь вынужден иметь дело с двойной селекцией - бессознательной и сознательной.

1. Байдин В.И., Голикова С.В., Дашкевич Л.А., Нечаева М.Ю. Дневник священника // Уральский исторический вестник. № 2. Культура провинциальной России. Екатеринбург, 1995. С.114-143.            
2. Оболенская С.В. Некто Иозеф Шефер, солдат гитлеровского вермахта. Индивидуальная биография как опыт исследования "истории повседневности" // Одиссей. 1996. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. М., 1996. С. 129, 135; Леви Д. К вопросу о микроистории // Современные методы преподавания новейшей истории. М., 1996. С.182.    
3. Ястребицкая А.Л. Повседневность и материальная культура средневековья в отечественной медиевистике // Одиссей. Человек в истории. 1991. М., 1991. С.93, 96; Она же. История повседневности и проблема исторического синтеза // Социальная история: проблемы синтеза. М., 1994. С.75.            
4. Бессмертный Ю.Л. Что за "Казус"?... // Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. 1996. М., 1997. С.15, 18-19; Гренди Э. Еще раз о микроистории // Там же. С.296; Репина Л.П. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории // Одиссей. 1996. С.31.5. Ревель Ж. Микроанализ и конструирование социального // Современные методы преподавания... С.246, 258.          
6. Лурье С.В. Историческая антропология. М., 1997. С. 45; Репина Л.П. "Новая историческая наука" и социальная история. М., 1998. С. 22; Она же. Смена познавательных ориентаций и метаморфозы социальной истории // Социальная история. Ежегодник. 1997. М., 1998. С.21, 28.
7. Безрогов В.Г. Память текста: автобиографии и коллективный опыт коллективной памяти // Сотворение истории. Человек. Память. Текст. Казань, 2001. С.57, 59.     
8. Репина Л.П. Персональные тексты и "новая биографическая история": от индивидуального опыта к социальной памяти // Сотворение истории. С.345-346, 348.       
9. Там же. С.345-346.      
10. Голиков А.Г., Круглова Т.А. Источниковедение отечественной истории. М., 2000. С.172-173, 185-186, 395, 416-417.
11. См., например: Источниковедение: Теория. Метод. Источники российской истории, М., 1998; Голиков А.Г., Круглова Т.А. Источниковедение отечественной истории.           
12. Голиков А.Г., Круглова Т.А. Источниковедение отечественной истории. С.171-186.      
13. Безрогов В.Г. Память текста... С.11.   
14. Вульфсон Г.Н. Методика работы с текстами личного происхождения // Сотворение истории... С.105.   
15. Байдин В.И., Голикова С.В., Дашкевич Л.А., Нечаева М.Ю. Дневник священника… С.128.          
16. Там же. С.126.            
17. Безрогов В.Г. Память текста... С.15.   
18. Байдин В.И., Голикова С.В., Дашкевич Л.А., Нечаева М.Ю. Дневник священника… С.123.          
19. Там же. С.129.            
20. Там же. С.137.            
21. Там же. С.129, 142.   
22. Репина Л.П. Выделение сферы частной жизни как историографическая и методологическая проблема // Человек в кругу семьи: Очерки по истории частной жизни в Европе до начала нового времени. М., 1996. С.41.
23. Байдин В.И., Голикова С.В., Дашкевич Л.А., Нечаева М.Ю. Дневник священника… С.122.
24. Там же. С.129.