Хорошкевич Л. "... Это были годы разрушения, а не строительства"

 

http://www.rusarchives.ru/publication/khoroshkevich.shtml

"Отечественные архивы" – 2007 - № 3

 

"…Это были годы разрушения, а не строительства"
Из воспоминаний художника Л.Н. Хорошкевича. 1914-1919 гг.

Вступительная статья, подготовка текста к публикации и комментарии В.К. Шахбазовой.

       Леонид Николаевич Хорошкевич (1902-1956) - московский художник-реалист, живописец и график, портретист и пейзажист, талантливый педагог, оставивший глубокий след в душах учеников, многие из которых стали профессионалами, человек нелегкой судьбы. Он пережил разрушение старой России, жизни и быта интеллигенции, до последнего своего дня много и честно трудился. Его творческое наследие невелико и рассеяно в разных странах - России, Украине, Казахстане, Англии, Германии, Польше.

       Сын преуспевавшего московского архитектора эпохи модерна, Николая Порфирьевича Хорошкевича ^[1], он сформировался в условиях традиционного семейного уклада. "В традициях семьи моей, вышедшей некогда из польской Малороссии, - писал Леонид Николаевич, - были унаследованы православные обычаи. Терпеливое, истовое чтение молитв перед образами Христа и Николая Чудотворца происходило каждый день" ^[2]. Большое влияние на него оказала и европейская культура, в первую очередь архитектура, о которой много рассказывал его отец, бывавший в Австрии, Германии, Греции, Италии, Франции. Кроме того, воздействие на юношу имел крестный, архитектор Иван Павлович Машков, видный археолог, реставратор Кремлевских соборов, строитель стены нового кладбища Ново-Девичьего монастыря. Отец всячески поощрял желание сына рисовать и отвел его в 1916 г. в студию К.Ф. Юона ^[3]. После 1917 г. детям Н.П. Хорошкевича - Елизавете и Леониду, их старшей сводной сестре, Надежде, заменившей младшим погибшую в 1905 г. мать, пришлось самим зарабатывать на жизнь.

     С 17 лет Леонид Николаевич преподавал рисунок и черчение в детской колонии "Марфино" (1919-1920 гг.), в свибловской (1920-1922 гг.) и кусковской (1926-1930 гг.) школах; фабрично-заводском училище метростроевцев (1930-1935 гг.) и Московском художественном училище памяти 1905 года. Одновременно он продолжал образование в мастерских В.Н. Мешкова ^[4], П.И. Келина, в Первых государственных свободных художественных мастерских у А.Е. Архипова ^[5], во ВХУТЕМАСе (до 1924 г.) на графическом и живописном факультетах ^[6]. Учебу прервала служба в Красной армии (1924-1926 гг.), которую Леонид совмещал с оформлением многотиражки "Сигнал" и журнала "Геодезист".

     В 1920-е гг. Л.Н. Хорошкевич занимался преимущественно графикой, требовавшей меньших материальных затрат, поскольку бумагой служила оборотная сторона архитектурных проектов отца. Позднее увлекся живописью, прежде всего портретной. Работы этого периода ("Матушка Софья", "Девочка с козликом") хранятся в музеях г. Томска и г. Гурьева.Принимал участие в выставках "Жар-Цвета" ^[7], молодых художников. В 1931 г. стал членом Всероссийского комитета советских художников, затем Московского товарищества художников. Тогда были созданы политические плакаты для Комитета Севера при ВЦИК, выполнена серия рисунков и акварелей на тему колхозного строительства (приобретена Государственным историческим музеем для отдела "Соцстроительство"), полотно "Инженеры" (1933 г.) для треста "Эмбанефть" и др. В 1935 г. награжден почетным знаком Моссовета за участие в оформлении станций Московского метро. К этому времени относятся пронзительная по искренности передачи атмосферы убогого и серого быта картина "Комната" (1934 г., ГРМ) и несомненно подтверждающее влияние импрессионизма "Кафе" (1935 г.).

      Эпоха "большого террора" сопровождалась тяжелым психологическим срывом Л.Н. Хорошкевича, удрученного предшествующими семейными неурядицами. Преодолев кризис, художник возвратился к преподаванию в Московском институте прикладного и декоративного искусства ^[8] (1939-1941 гг.) и творчеству (панно "Спорт" для Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, 1941 г.).

      Во время Великой Отечественной войны Леонид Николаевич, оставшись в Москве, создал серию, посвященную противовоздушной обороне столицы (ГТГ, ГРМ, частные коллекции в России и Франции). Осенью 1942 г. он поступил в Центральную студию изобразительных искусств ВЦСПС - единственное не закрывшееся во время войныхудожественное образовательное учреждение ^[9] и проработал там до его закрытия в 1948 г. ^[10] ввиду начавшейся борьбы с космополитизмом.

      Условия для занятийбыли тяжелыми: полы часто покрывались льдом, вода для акварели замерзала, ночами дежурили на чердаках, опасаясь зажигательных бомб. Однако студийцев это не останавливало. Одна из учениц Хорошкевича И.С. Богданова так вспоминает об этом времени: "Война. 42-й год. Хмурая, какая-то отчужденная Москва. Рано темнеет, холодно. Страшно, налеты по вечерам. Зима. Казалось бы, что могло в этой страшной, такой непривычной жизни обрадовать? А вот было то, что никто из нас, уже людей немолодых, не может забыть никогда. Был красивый дом, входя в который, окунаешься в великое прошлое, была в нем художественная студия. И был там человек, которого мы помним, любим и чтим всю свою жизнь... и ему было хорошо с нами. Это был оазис среди сумрака и тревог войны. У каждого из нас кто-то был на фронте, каждый носил в себе тревогу о близком. И поэтому радость была особенно нужна всем. Леонид Николаевич входил к нам немножко ироничный, всегда с какой-то прячущейся улыбкой и с сиянием глаз. И все уходило куда-то далеко, далеко, и начиналась прекрасная жизнь искусства, которая до сих пор только одна поддерживает меня на плаву, дает силы в жизни, дает забвение неприятностей, болезней и трудностей нашей жизни. Мы были счастливы, мы приходили и включались в эйфорию загадочных ощущений" ^[11].

      В работе изостудии деятельное участие принимал К.Ф. Юон, занятия вели его ученики (в частности М.А. Добров) и не уехавшие из столицы преподаватели высших учебных заведений. Проводились литературные чтения, в том числе и дома у преподавателей, классика литературы дополнялась и классикой зарубежного искусства. В полотнах студийцев преобладали военные темы. В 1942 г. были проведены выставки - "Оборона Москвы", "Осень и зима 1942 г.", в 1943 г. - "Великая Отечественная война в произведениях ее участников".

      После закрытия изостудии ВЦСПС и изгнания в 1955 г. из МОСХ "за формализм и эстетизм" Л.Н Хорошкевич пробавлялся преподаванием в студиях ЦДСА, театральных художников, Дома моделей. К счастью, ему поступило предложение Е.П. Пешковой написать картину "Горький читает рассказы Чехова крестьянам села Мануйловка", где в ту пору действовал музей великого писателя. Впервые выехав в Полтавскую область летом 1949 г. и встретив там радушный прием сельчан, Леонид Николаевич даже после выполнения заказа для тамошнего музея (оригинал работы - в музее им. А.М. Горького в с. Мануйловка, ее вариант - в коллекции В.Ф. Карпова, Москва) продолжал посещать эти места. Его живопись - виды с. Мануйловка и р. Псел в разное время суток, серия портретов тружеников украинской земли, многочисленные жанровые композиции - освещена любовью к далекой прародине, наполнена солнцем и оптимизмом. Недаром его литографии, представленные на выставке 1953 г., удостоились лестной оценки в прессе. Л.Н. Хорошкевича не стало 25 января 1956 г.

     В творческом наследии художника наряду с рисунками и живописью представлены стихи, проза ("Флорентийские вечера", "Палата № 6" и др.) и воспоминания.

      К написанию мемуаров Леонид Николаевич обратился в 1940-х - начале 1950-х гг. по настоянию сестры Надежды. Они представляют собой тетрадь объемом 80 л., заполненных трудно разбираемым почерком. Часть страниц уничтожена, предположительно, в связи с арестом в 1947 г. его друга, поэта и философа Даниила Андреева, сына известного писателя ^[12]. Повествование охватывает период с 1906 по 1919 г. Имеется глава о поездке на Украину в 1950-е гг.

     В середине 1990-х гг. воспоминания в составе других документов (письма, фотографии, дипломы, статьи дочери художника, доктора исторических наук А.Л. Хорошкевич и т.д.) архива Хорошкевичей-Шахбазовых были переданы в отдел рукописей тогда еще Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина. Для публикации отобраны фрагменты воспоминаний периода Первой мировой и Гражданской войн. Из-за плохого почерка часть текста не поддается прочтению, эти места заключены в угловые скобки. Родные Л.Н. Хорошкевича готовят его мемуары к изданию в полном объеме отдельной книгой.

     Точный взгляд художника и прекрасная память придают мемуарам зримую осязательность, характеризуя мировосприятие далекой от политики художественной интеллигенции второго, а может быть и третьего ряда, тех людей, которые создавали духовную атмосферу интеллигенции того времени.

 

^[1]Николай Порфирьевич Хорошкевич (1868-1927) - техник-строитель, с 1900 г. архитектор, член московского Археологического и Фотографического обществ.

^[2]ОР РГБ. Ф. 875. Описание документов фонда ведется старшим научным сотрудником Л.И. Кучлюковской.

^[3]Юон Константин Федорович (1875-1958) - пейзажный и жанровый живописец, работы которого выдержаны в мажорных тонах, театральный художник, член Союза русских художников, действительный член Академии художеств СССР (1947 г.), народный художник СССР.

^[4]Мешков Василий Никитич (1867-1946) - живописец, график, народный художник РСФСР.

^[5]Архипов Абрам Ефимович (1862-1930) - член Товарищества передвижных выставок. С 1894 г. преподаватель в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. С 1924 г. член Ассоциации художников революционной России. Один из первых советских живописцев, получивших в 1927 г. звание народного художника республики.

^[6]Первые государственные свободные художественные мастерские (ГСХМ), созданные на базе Строгановского училища, в 1920 г. были преобразованы в Высшие художественно-технические мастерские. (См.: Хан-Магомедов С.О. ВХУТЕМАС-ВХУТЕИН. М., 1990.)

^[7] "Жар-Цвет" - общество московских и ленинградских художников и графиков. Создано в Москве в 1923 г. А.П. Остроумовой-Лебедевой, М.А. Волошиным, Н.Е. Лансере, К.С. Петровым-Водкиным и др. В него также вошли бывшие члены общества "Московский салон" М.А. Добров, И.И. Захаров, М.Е. Харламов и др. Существовало до 1929 г. В Москве состоялось пять художественных выставок его членов.

^[8]Московский институт прикладного и декоративного искусства в 1940 г. переименован в Центральное художественно-промышленное училище, а 5 февраля 1945 г. училищу вернули наименование "б. Строгановское". В мае 1948 г. преобразовано в Московское высшее художественно-промышленное училище (б. Строгановское).

^[9]Самодеятельная Студия изобразительных искусств ВЦСПС создана на волне "упорядочения" творческого дела и партийно-государственной регламентации художественных процессов в 1935 г. Позже получила наименование Центральной студии изобразительных искусств ВЦСПС.

^[10]В 1946 г. руководство изостудии ВЦСПС сменилось. В 1947 г. была арестована преподававшая там А.А. Андреева, жена поэта Д.Л. Андреева. Другие преподаватели военного времени (С.Н. Борисов-Мусатов, М.А. Добров, Л.Н. Хорошкевич) в эпоху начинавшейся борьбы с космополитизмом оказались не ко двору, равно как и сама студия. За безыдейность и космополитизм (в студии не проходили марксизма и сталинской "Истории ВКП(б)") в марте 1948 г. она была закрыта.

^[11]Богданова И.С. Свет на пути // Каталог выставки. М., 1993. С. 13.

^[12]Андреев Даниил Леонидович (1906-1959) - поэт, участник обороны Ленинграда. В 1947 г. репрессирован. В заключении написал поэму "Русские боги", трактат "Роза мира" (опубликован в 1991 г.) и поэтическую драму "Железная мистерия" (опубликована в 1990 г.). Реабилитирован в 1957 г. Сын писателя Л.Н. Андреева (1871-1919).

 

Из воспоминаний Л.Н. Хорошкевича

1950-е гг.

Война

        Война 1914 г. застала нас троих: меня, Литу и Натю ^[1] в Ассари под Ригой. Вызванные в Москву телеграммой отца, мы уезжали в переполненном до крыш поезде, наслышанные об ужасах наступившей войны, мимо Риги, через Тукум и застали Москву в состоянии крайней взбудораженности. Патриотический подъем, первые раненые воины, первые отряды сестер, формирующиеся части для отправки на фронт, манифест царя - все волновало. Волновали известия о первых победах. Русское воинство шло победоносно, взяв Кенигсберг на Севере и дойдя до Ченстохова в Польше.

       Каждый вечер я выбегал из дома, чтобы купить газетку "Копейку". Ее распродавали, и газетчики выкрикивали сенсационные победы. Мы были рады каждой победе, но осенью фронт встал. Москва переполнилась беженцами, польками из-под Ченстохова, Львова... Как река, выйдя из берегов, крутит, ломает, топит, бросает и затопляет все большее и большее пространство, так все слои населения, захлестнутые войной, вошли в круговорот, и началось движение внешних и скрытых сил. Оно затронуло глубокие провинциальные углы, а Москва жила, кутя, молясь, пируя, достраивая свои сооружения, спекулируя, сиротея и богатея. У Иверской Божией Матери шло непрестанное молебствие.

      Осенью уехал прапорщиком на фронт мой двоюродный брат Леонид ^[2] и зимой, приехав на неделю в Москву, новый, крепкий, весь в запахах ремней, сапожной мази, он рассказывал о фронтовой жизни, о жизни в окопах, о немецких "чемоданах" ^[3]. Как мы учились? Как могли учиться? Как могли тогда бессовестно предаваться забавам, играм и озорству? Я был увлечен только рисованием, все другое меня мало касалось - и предметы школьного изучения, и политика.

      В 1916 г. я поступил на воскресные занятия в классы рисования и живописи К.Ф. Юона и жил одной мыслью от воскресенья до воскресенья. <…>

 

В студии Юона

      Mы шли по Арбату, и я задавал папе множество вопросов, вертевшихся возле одного и того же, а он был озабочен и рассеян.

      В этот час Арбат был малолюден. Воскресный отдых соблюдался строго. Полотняные козырьки над окнами магазинов не были спущенными, сентябрьское солнце светило неярко и осенняя дымка слегка затушевывала перспективу переулков, дома с мезонинами и садами и повороты Арбата. Арбат был мне знаком хорошо. Вот магазин Шахворостова, где всегда пахло сухими грибами, мукой и цикорием, вот "Ницца" с блестящими витринами красок, палитр и кистей, вот кривые, стертые ступени вылезших на тротуар старых домов, вот на вывесках кукольного вида дамы в боа и франты с откинутыми полами пальто.

       Истекал третий год войны, а два прошли в переменных радостях и волнениях, в надеждах на победу и конец. Победу над Вильгельмом должен был принести главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, тот, чья сухопарая старческая фигура внушала мне наивную мысль о неподдельном величии. А фронт не двигался, Москва переполнялась военными, ранеными и беженцами. Не найти было семьи, в которой брат, сын, муж или отец не были на фронте.

       Папа был озабочен. Кругом все чаще и настойчивей говорили о революции. В доме отца изменился состав клиентов: исчезли знакомые Гарфункель и herr Chekles, и какие-то еще менее знакомые люди просиживали подолгу в кабинете отца и в гостиной, ожидая. Они оставляли после себя крепкий запах сигар, папирос и духов. На круглом столике гостиной вместе с журналами "Столица и усадьба" валялись газеты и журналы с карикатурами на курящих гимназистов, на мужей, изменяющих женам, на женщин в юбках цвета танго с разрезом вдоль ноги возле колена и изредка едкие, политические карикатуры.

      По дороге в гимназию я не раз видел узкую, не новую вывесочку на выступе крыльца "Классы рисования и живописи К.Ф. Юона и Дудина". Классы помещались на втором этаже в доме "Общества русских врачей" на углу Арбата и Староконюшенного переулка. Приемная студии со старинными книжными шкапами в металлических скрепах, с конским черепом, тканями и гипсами и большим письменным столом носила отпечаток порядка и деловитости. Я разглядывал предметы, наполнявшие комнату, когда в приемную вошел Юон. Черная борода резко выделялась на белом воротничке, своеобразная голова с вдумчивыми глазами имела нечто поражающее, так же как и весь он в темном костюме, красивый в движениях, произвел на меня впечатление человека особенного, сильного, счастливого и светского в лучшем смысле этого слова.

      Теперь я припомнил то, о чем говорили взрослые: лето в Воскресенске, строящуюся по проекту отца школу, торговую площадь и двух моих товарищей по играм: Игоря и Бориса - детей художника; лестницу на второй этаж и бородатого человека в белой косоворотке, со строгим видом приоткрывшего нам, держа в руке палитру и кисти, после чего мы горошком скатились с лестницы.

     Фразы, сказанные Константином Федоровичем после того, как он внимательно посмотрел все мои рисунки, показались мне очень значительными - о том, что надо учиться, что очень хорошо иметь интерес к истории и что моя акварель верно передает весенний воздух. Последнее замечание меня смутило, так как жилой бревенчатый домик с открытыми окнами, тюлевыми занавесками и солнечными тенями был нарисован с натуры не весной, а осенью.

     В студии оказалось пять комнат, и в каждой работали разное: гипсы, Венеру Медицейскую, столики с группами предметов и живую натуру. В первой комнате висел перечень красок нормальной палитры живописца (по Петрушевскому ^[4]). Стену одной из комнат заполняли мастерски написанные этюды: прекрасные по живой мимике женская голова и студеная темная река на снежной опушке леса с подписью "Бялыницкий-Бируля" ^[5]. В маленькой кладовушке можно было купить все необходимое для занятий: французскую бумагу для угля, альбомы, закрепители, холст, краски и кисти. Все было обдумано, все было устроено так, как надо.

      В первый день я сухим углем осторожно сделал контур черепа и ушел домой с радостным чувством приобщения к чему-то великому. С этого же дня я стал гордым патриотом студии и другие московские студии Рерберга ^[6], Мешкова, Харламова ^[7] мне казались недостойными сравнения. Кстати, я знал о них только понаслышке. С первого же дня во мне поселилась бодрая уверенность, а в своем ничтожестве я не убеждался даже тогда, когда оно было очевидно. Присмотревшись, я убедился, что почти все учащиеся в студии были старше меня.

На воскресные занятия приходило много молодых людей: гимназисты, реалисты и кадеты, а также молодые дамы, заполняющие, очевидно, все студии мира и вносящие с собой шумное оживление, улыбки, восторги. Но на дам я посматривал осторожно, а думал о них нелестно и очень консервативно. Искусство, сделанное женскими руками, в то время, за очень редким исключением, не содержало для меня ценных качеств. В живописи дам я не замечал смысла, а говорливость их меня смущала, как нечто недостойное. Незадолго до поступления в классы Юона я видел выставку женщин-художниц. Выставка была устроена в пользу раненых. На этой выставке было много нарисованных кошмаров, вампиров, снов, призраков и т.п., и с тех пор мне начало казаться, что женщины слишком восприимчивы к веянию непонятного и пустого декаданса.

      Сосредоточенный ум в 14 лет имеет возможности полного и острого внимания к происходящему. Я ходил сторонкой и старался ничего не пропустить. Помощник Константина Федоровича, Михаил Алексеевич Добров, был серьезен и ласков, но к приходу Константина Федоровича все становилось напряженнее и деятельнее. Имя и власть гипнотизируют людей. Юон приходил в студию бодрый, мужественный, в чудном расцвете душевных и физических сил. Переходя от одного к другому, он садился, брал уголь и очень энергически вносил поправки, сопровождая их ясным и логическим объяснением. Он говорил то, что интересно слушать, что кажется понятным, но обычно ускользает, что понимается позже или не понимается вовсе. Расстояние между учителем и учеником всегда очень велико. Сколько заботы учителю исправить то, что неверно видят и неверно передается. Несмотря на множество моих ошибок, мне казалось, и это действовало бодряще, что Константин Федорович Юон оценивает меня положительно, как будто предполагал за моей молчаливой сдержанностью какие-то большие качества. Это было тем дороже, что он стал для меня единственным авторитетом. Еще не зная полностью его произведений, я чувствовал, что около меня мастер и художник огромной культуры и дарования. Ошеломляюще действовала его способность сгруппировать и обобщать явления жизни.

      Объясняя и задержав перед мольбертом протянутую руку с угольком, Константин Федорович обращал взгляд к стоящему ученику, и мне казалось, что он взвешивает: дойдет ли сказанное и кто перед ним. Сказанное доходило. Как весенний дождь на землю падали на мои неопределенные взаимоотношения с натурой ясные слова о лепке формы, о характере, о распределении света, об анатомических признаках. В эти минуты нельзя было не отвлечься им самим, его мыслящими глазами и движениями крепкой и небольшой руки. Я видел, как спутанные и вялые работы под его рукой наполнялись энергичными контрастами золотистых, ярких тонов и окружались звучными тонами теней.

     В одно из первых воскресений я рисовал студента в позе играющего на гитаре. Мне удалось в линиях передать движение и круглое лицо с глуповатыми навыкате глазами, но рисунок стал лучше, когда по указанию Юона я прибавил по два сантиметра к каждой ноге студента.

       В воскресных занятиях, бывших для меня несравненной радостью, утвердился мой интерес к рисунку, и глаз приобрел новое внимание к изображению характерного. Нам позировали: круглолицая девушка с пылавшими от смущения щеками; монах в засаленной ряске, обросший, с разрезом глаз, похожим на волчий; худенький старичок в очках из богадельни, опирающийся на палочку; мальчик, обнаженный до пояса, и другой мальчик, тонкий, с впечатлительными "по-нестеровски" глазами. Во время перерывов монах с внушительной серьезностью, но украдкой, раздавал маленькие лубочные образки святых, отпечатанные на бумаге, и рассказывал о Старом Афоне. <…>

 

Прошло три года

      Прошло три года с дней, на которых я кончил предыдущую главу. Течение этих трех юношеских моих лет, так же как и предыдущих, связано с судьбой моего отца, а он, в силу своей слабости, стал мне ближе и дороже. В 1918 г. все его скромное состояние было утрачено. Лежавшие в сейфе драгоценные вещи и деньги, доверенные банку Юнкер ^[8], были конфискованы в пользу государства на общем основании по декрету Ленина о конфискации. Страховое общество "Якорь" ^[9] закрылось. Отец мой, надломленный происходящим, стал на службу архитектором-контролером строительного Госконтроля. Но это были годы разрушения, а не строительства.

Огромные корпуса начатых до революции сооружений выделялись мрачными силуэтами. На Миусской площади выложенный из кирпичей до куполов стоял незаконченный огромный храм в честь трехсотлетия дома Романовых. К Преображенской площади, вдоль Бужениновской улицы тянулись тяжелые корпуса завода с нишами и окнами, поросшими травой. Казанский вокзал стоял в лесах. Недостаток топлива и продуктов мучил Москву.

      Когда один из московских институтов предложил моему отцу переоборудовать под клуб здание церкви, он отказался, ответив: "Я строил храмы и ломать их не буду". На следующий день невропатолог профессор Крамер констатировал у моего отца кровоизлияние в мозг.

       Так начались трудные дни, которые в радостные цвета могла окрасить только юность. Было непривычно и горько видеть лицо отца с полотенцем на лбу и искаженное гримасой паралича. "Вениамин мой ^[10], сын мой", - говорил он, проводя рукой по моему лбу и волосам, и отворачивался, и я видел, что по его щекам текут слезы. Я знал, что напоминаю ему мою мать. <…> Но мудрая старость была еще вдалеке, и отец переживал неожиданную болезнь, раздраженно волнуясь, болезнь озадачила его, она не входила в его жизненные планы. <…>

      Хлеб продавался из-под полы. Натя приносила круглые буханки, купленные у спекулянтов. В Лебяжьем переулке от этих буханок пахло чесноком, но и они были лакомством, а из дома уходили картины и другие ценные вещи.

      Я продолжал созерцательную жизнь. Лита, следуя нелепой моде, спустила себе кудрявую челку на лоб и свесила кудряшки около ушей. Это было безвкусно, кудряшки никому не нравились, даже вызывали отвращение, и отец сердился на Литу.

      В эти дни я исполнял простые обязанности. Заказывал и получал в аптеке лекарства, ходил в лаборатории и выполнял разные поручения отца, навещая по делам его прежних деловых знакомых. Во время этих походов я, забывая о домашних горестях, наблюдал явления новой жизни. Над Москвой реял свежий воздух свободы, новизны, трагичное сменялось праздничным. И часто, возвращаясь домой, я заставал у памятника Александру III митинги ^[11]. Возвышаясь над толпой, ораторы, забравшись на огромный пьедестал, произносили речи. Некоторые выкрикивали: "Война до победного конца!", и толпа раздваивалась в своем сочувствии. Многие свистели и шикали, и толпа слушала следующего оратора, который начинал речь, выкрикивая: "Мир без аннексий и контрибуций!" Потом митинги стали реже, а чудовищный памятник царю Александру, с сапогом, попирающим горностаевую мантию, со скипетром и державою в руках, короной на голове и с четырьмя орлами, шипящими в четыре стороны, - этот памятник окружили несложенными лесами, поотвинчивали гайки у болтов, скреплявших мантию, и корпус, и огромная голова с короной величиной в два человеческих роста, и орлы долго валялись на земле.

       На набережной храма Христа Спасителя три дня околевала лошадь. Два утра я рисовал ее. Я ревностно наполнял альбом набросками виденного и пробовал писать акварели. Противоположный берег Москвы-реки был укреплен круглыми булыжниками и летом весь зарастал травой. Возле двух быков Каменного моста образовались каменистые отмели, весь берег напоминал тихую провинцию. Рыбаки, как прежде, удили рыбу, и стада гусей дорисовывали идиллию. Среди деревьев белели церкви и виднелся таинственный дом Малюты Скуратова ^[12]. Налево, за Каменным мостом светил закатными красками Кремль, а вблизи, возле памятника, под горой покосилась доживавшая старинная кирпичная церковь, заложенная в XVII в. по завещанию Башмакова ^[13], о чем для грамотных людей гласила процарапанная на каменных плитах неразборчивая надпись.

      Несокрушимый мир отрочества и юности. Как приятны мне воспоминания о нем. Совсем недавно вокруг этой милой церквушки в пасхальную ночь ходил крестный ход, и в весеннюю темноту этой ночи огни множества свечей освещали церковное облачение и ризы, и цветы, украшавшие гирляндами иконы.

       Совсем недавно возле казенной будки, крашенной черными и белыми полосами, выстаивал бородатый гренадер, одетый в полную форму 1812 г. Лохматая, черная шапка в полметра высоты, с лентой увенчивала эту стражу. Это были бездействующие стражи, музейные экземпляры когда-то сильного воинства. Один из таких бородачей жил в том же доме, где жили мы, в маленькой подвальной квартирке и вместе со своей женой верил в царскую святую власть. Теперь они были не нужны.

      Царский памятник явил собой для меня жалкое зрелище. Горностаевая мантия оказалась приделанной большими болтами к корпусу фигуры. Медный корпус обнажился и оказался, как грубый манекен в слоях металла, одетых один на другой. Кухня искусства обнажилась, и вместе как будто обнажилась уродливая старая муза истории, показывая будущему гнилые зубы. Вскоре описанные места стали местом трагической развязки.

 

Осень 1919 г.

        Наступила третья осень, самая жестокая. Вид Москвы переменился. Ее жители, приспособившись к новому мелочному быту, понуро сновали там и тут, пересекали заснеженные улицы, тянули за собой самодельные санки, тащили кочаны мороженой капусты, мешок картофеля, бидон с маслом или керосином, мешочки муки. Жители назывались гражданами, и каждому гражданину полагался государственный паек, а так как он был ничтожным, то инициативные граждане складывали средства и от корпораций, и учреждений, получали право на провоз продуктов из провинции. Несмотря на декреты, карающие спекулянтов, спекуляция неслыханно разрослась.

       Ресурсы нашей семьи истощались. Натя, обремененная заботами, ходила по комнатам в мужском пиджаке, подпоясанная веревкой, в валенках, с лицом, постоянно измазанным сажей, и руками, огрубевшими от быстрых перемен холода и печного тепла, от чистки картошки, от всякой возни в замерзшей кухне.

       Доктор Крамер благородно и спокойно навещал папу и зачастую не брал гонорара. В это время он был одним из врачей, лечивших Владимира Ильича Ленина.

     Проболев корью в колонии, близ станции Жаворонки ^[14], я вернулся домой, ослабевший и с аппетитом жеребенка. Чувство голода мучило и казалось унижающим. По утрам полулитровая кружка кофе на сахарине и без молока и лепешки из кофейной гущи уделялись мне на завтрак.

      Все мы находились в одной комнате, в нашей бывшей гостиной. Холод заставил нашу семью запереть одну за другой все комнаты, и мы остались в одной, где дымила наскоро сложенная печка, и ржавые капли падали из отпотевших грязных труб, пересекавших всю комнату по диагонали. Под капли подставляли миски и тазы, а капли начинали падать в других местах. Теснота, нагромождение вещей и эти падающие капли, наша неприспособленность действовали тяжело. Комната напоминала баркас в океане, описанный Байроном в первой песне Дон-Жуана.

       И моя полулитровая кружка кофе рассердила отца, и он говорил, что этой кружкой я раздуваю себе живот. Наконец произошло самое страшное - в сердцах я запустил кружку куда-то мимо лежащего моего отца, и мы оба были потрясены случившимся.

        Московский отдел народного образования помещался в Леонтьевском переулке, в двухэтажном здании бывшего Канцовского училища ^[15]. Там также дымили железные печки, и сотрудники работали, не снимая зимних пальто. По совету Нати я искал место в подмосковную школьную колонию, чтобы учить ребят изобразительному искусству. Предполагалось, что я знаю и умею достаточно.

      Анна Борисовна Лампрехт, заведующая отделом колоний, приняла меня и тут же объявила, что я слишком молод для "инструкторской", как тогда называлось, работы, однако рекомендация Юона, работавшего тут же через комнату, спасла меня. Юон, как всегда деятельный и аккуратный, заведовал отделом ИЗО, составлял новые программы, подбирал руководителей. "Мнение Константина Федоровича для нас обязательно, - сказала Лампрехт, - но я направляю вас в очень трудную обстановку". Все это было не в двух словах и вовсе не просто, напротив, именно с этого момента я постиг, что значит долгое томительное ожидание в коридорах, прокуренных и заплеванных посетителями.

       В ледяное утро декабря я вышел из дома у Большого Каменного моста. Из-за домов, из-за Кремля, из-за тяжелой седой хмары поднялось багровое солнце. На Октябрьском (Николаевском) вокзале, на сквозняке дебаркадера толпа ломилась на чуть ли не на единственный в сутки поезд. Охрана из ВЧК поддерживала порядок и проверяла документы. Но никакого поезда не было. Подъездные пути Николаевской дороги тянутся на несколько километров. То, что пробегает скорый поезд за одну-две минуты, для пешехода тянется часами: паровозы, ломаные вагоны, водокачки, паровозное депо, стрелки, разъезды, семафоры, фонари, будки, сигнальщики, заборы и дома вдоль пути под шапками снега - все сложное хозяйство дороги. На дороге не было движения, я шагал беспрепятственно.

      В нескладном зимнем пальто, в вязаном шлеме, оставшемся от школьных лет, непомерно вдруг выросший, в промежуточном возрасте между юностью и взрослостью (мне исполнилось 17 лет), я не ценил в себе молодости и не находил в себе душевных сил. Мне нравились мои до колен ботинки со шнурками, черные вельветовые штаны и шерстяная куртка - английские вещи, привезенные отцом из Архангельска ^[16], но сам я себе не нравился - гадкий утенок, каким я и был.

      Работа, на которую я шел, временами рисовалась мне интересной: программы, данные мне Юоном, были написаны как-то живо и увлекательно. Скоро ли? В мыслях мешались воспоминания школьных лет, быстрой перемены жизни, последние впечатления. Грузовики, наполненные доверху голыми трупами умерших от тифа. Их провозили по Москве, слегка прикрыв рогожами. На Семеновском кладбище их сбрасывали в общие ямы, а мы, в нескольких метрах от них, тогда еще школьники, набивали мешки капустой - продовольственная база и мы находились рядом.

       Диктатура пролетариата, разруха, дезертирство, голод, спекуляция, беспризорность - таковы были новые слова и понятия, грубо входившие в сознание через быт, декреты и плакаты. Я становился очевидцем огромных событий России, и это огромное будущее казалось непонятно, страшно и мерзостно.

Но вот - полустанок, мирные бревенчатые дома Останкино, старые дубы вдалеке, женщины с ведрами воды, румянец зимы, как на картинках, поле, занесенное снегом, тропинка, протоптанная вдоль лесной опушки, и за оврагом - кирпичный, скучный казенный дом - Марфинская сельскохозяйственная колония, бывший приют для солдатских детей. <…>

ОР РГБ. Ф. 875. Автограф.

 

^[1]Сестры Леонида Николаевича Хорошкевича, Елизавета и Надежда.

^[2]Леонид Николаевич Прозоровский, сын сестры Н.П. Хорошкевича. Убит на австрийском фронте в 1916 г.

^[3]Имеются в виду немецкие снаряды.

^[4]Петрушевский Федор Федорович (1828-1904) - физик, академик АН России. Увлекался живописью. Автор монографии "Краски и живопись" (2-е изд. М., 1904).

^[5]Бялыницкий-Бируля Витольд Каэтанович (1872-1957) - живописец, действительный член АХ СССР, народный художник БССР и РСФСР.

^[6]Рерберг Иван Иванович (1869-1932) - архитектор, инженер-строитель. Участвовал в постройках зданий в Москве, в частности дома на углу ул. Куйбышева и Новой площади (1912 г.). Принимал участие в проектировании российских железных дорог.

^[7]Харламов Алексей Алексеевич (1840-1925) - художник. В 1874 г. написал портрет императора Александра II.

^[8]Банк основан И.В. Юнкером в 1818 г. В 1915 г. получил название Промышленного и перешел во владение "Товарищества А.Ф. Второва с сыновьями", занимавшегося торговлей мануфактурой на всей территории России. В мае 1918 г. банк прекратил свое существование. (Боханов А.Н. Деловая элита России 1914 г. М., 1999; Второв О.А. Представители промышленного мира России на рубеже XIX - XX вв. на примере "Товарищества А.Ф. Второва с сыновьями" // Экономическая история: Обозрение. М., 2001. Вып. 7. С. 85-87.)

^[9]Страховое общество "Якорь" существовало в 1873-1918 гг. Н.П. Хорошкевич работал там до революции.

^[10]От французского benjamin (библейское Вениамин - сын Иакова) - младший в семье, любимый.

^[11]Памятник Александру III с восточной стороны храма Христа Спасителя был открыт весной 1912 г. Авторы: профессор архитектуры А.Н. Померанцев и скульптор А.М. Опекушин. Громадный и тяжеловесный, он отличался необычайным количеством и богатством материала, затраченного на его сооружение. (По Москве. М., 1917. С. 259.)

^[12]Речь идет о доме Московского Археологического общества, на Берсеньевской набережной. Московская легенда называет его домом Малюты Скуратова, который будто бы даже провел от дома тайный ход к Кремлю. На самом деле это сохранившаяся от XVII в. постройка - дом дьяка Аверкия Кириллова, построенный в 1657 г. (Там же. С. 260.)

^[13]Церковь Похвалы Пресвятой Богородицы (1705 г.). Стояла на Волхонке, на Алексеевском холме близ храма Христа Спасителя и Каменного моста, в местности, названной "Башмачки" по имени Дементия Минича Башмакова (?-1700) - думного дворянина, главы приказа Тайных дел в 1658-1664, 1676 гг. В конце XVII в. Башмаков перестроил церковь. Она была разрушена вместе с храмом Христа Спасителя. (Там же. С. 94.)

^[14]Надежда, Елизавета и Леонид Хорошкевичи устроились на работу в детскую колонию, находившуюся близ станции Жаворонки.

^[15]Ныне Государственная образовательная гимназия № 1520 им. Канцовых (Леонтьевский переулок, д. 19).

^[16]В 1916-1917 гг. Николай Порфирьевич работал на участке Кандалакша - Кола Мурманской железной дороги, которая строилась "по обстоятельствам" военного времени.