Отечественная социальная история: вопросы историографии и методологии

 

http://www.kostov.ru/Works%20on%20History%20in%20Russian/Russian%20Socia...

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ:

ВОПРОСЫ ИСТОРИОГРАФИИ И МЕТОДОЛОГИИ

Костов С.В.

 

ГЛАВА 1

СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ И ЕЕ МЕСТО В ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ

 

       Конкретная историческая эпоха порождает свою специфическую проблематику, которая фиксируется учеными и вербализируется ими в новую эпистему [1]. Историки, будучи погружены в эпоху, а более конкретно — в ее специфическую информационную среду, ангажированы определенным состоянием науки, т.е. определенной научной парадигмой и конкретными дискурсивными [2] практиками. Если методы, практикуемые в научной среде не позволяют разрешить порожденную эпохой проблематику, то естественно создаются новые методы, новые дискурсивные практики и естественно меняется существующая научная парадигма.

        Иными словами, эпоха делает «вызов» в виде новой эпистемы, а историки дают «ответ» в виде новой парадигмы, и в научной среде происходит переход из одного информационного состояния в другое.

       В конце XIX — начале XX вв. в исторической науке произошел очередной эпистемологический поворот, вследствие чего мировая историография оказалась в переходном состоянии, т.е. очередной вышеописанный фазовый переход уже начался, но еще не достиг своей парадигматической фазы — состояния с конкретно очерченной парадигмой.

        Иными словами, в мировой историографии возникла «тенденция к переосмыслению традиционных схем историописания, вошедших в непреодолимое противоречие, с одной стороны, с массой нового фактического материала, накопленного в результате открытого позитивизмом экономического и социального измерения прошлого, потребность в его систематизации и новом синтезе, а с другой, с социальным опытом, обретенным в результате первой мировой войны и революционных потрясений». У историков стали появляться «мысли о непригодности методов историописания, отводящих историку роль либо рассказчика, повествователя, регистратора сообщений, почерпнутых из источников, либо «прокурора» или «адвоката» истории. Это побуждало к переосмыслению самих ключевых понятий, таких как историческая наука, ее предмет, исторический факт и источник, историческое сознание, наконец, самой специфики методов исторической науки и ее отличия от наук естественных» [3].

        В силу своеобразия исторически сложившихся национальных школ «ответ» историков каждой школы на «эпистемологический вызов» был в той же мере своеобразен. В каждом конкретном случае имело место собственное развитие, сказывалась национальная научная традиция. Во Франции одними из первых, принявших «вызов» времени, были А. Берр, М. Блок и Л. Февр; в Германии — К. Лампрехт, Н. Элиас, Э. Калер и др.; в Бельгии — А. Пиренн; в Нидерландах — Й. Хейзинга; в Великобритании — кембриджские историки античности Дж.Э. Харрисон, Ф.М. Корнфорд, лондонская школа экономики (Р.Э. Тоуни; деятельность семинара по социальной антропологии Б. Малиновского, позднее — Л. Витгенштейна); в США — Дж.Э. Робинсон, Л.-В. Хендрикс, Н. Бернет; русский историк античности М. Ростовцев; в России новая социально и культурантропологически ориентированная парадигма была последовательно сформулирована Л.П. Карсавиным.

        В условиях эпистемологического «вызова» каждая национальная школа отреагировала сугубо частным образом, т.е. только на определенный круг вопросов, отвечающий ее своеобразию. Таким образом, не охватывая всю эпистему в целом, каждая школа разрабатывала свою собственную «новую историческую науку», базируясь на решении своих частных новоэпистемологических задач. Именно такая историографическая ситуация и породила как терминологический разброс в названиях новых направлений, так и семантическую неопределенность самих терминов «новая история», «новая историческая наука», «новая социальная история», «социальная история», «историческая антропология», «культурная история», «история повседневности», «история ментальностей» и т.д. В условиях фазового перехода от одной научной парадигмы к другой это вполне естественное явление. Поэтому, чтобы не утонуть в этой семантической несогласованности и терминологическом плюрализме, чтобы ясно определить «что есть что», необходимо понять ситуацию в целом.

       Прежде всего, нужно прояснить суть эпистемологического поворота в самых общих чертах.

        Итак, исторический процесс, как известно, непрерывен. Однако, сосредотачиваясь на его отдельном хронотопе, историк по сути дела фиксирует отдельный его момент. Этот выделенный момент исторического прошлого определяется двумя обобщенными характеристиками — субъективной и объективной, т.е. распадается на два момента: СМ и ОМ.

     СМ — субъективный момент исторического прошлого: система мировоззренческих представлений, система ценностных ориентаций, система этических норм и другие неотрефлексированные формы сознания.

     ОМ — объективный момент исторического прошлого: государственный строй, экономический уклад, материальная база, общественные структуры, географическая среда, состояние биосферы и космоса.

       На стыке СМ и ОМ находится психосоциальная индивидуальность: человек, социум, класс, народ, человечество.

       Например, эпистема «менталистов» (историков ментальностей) сосредоточена на СМ, а эпистема позитивистов — на ОМ.

       Суть эпистемологического поворота в том, что в историографии стали появляться труды, в которых весь комплекс задач мог быть разрешен исследованием либо исключительно СМ, либо наряду с изучением ОМ. Иными словами, традиционная позитивистская историография никуда не исчезла, она, сосредоточенная на исследовании ОМ, продолжала решать свои задачи в русле старой эпистемологии. Но одновременно появились труды по исследованию СМ исторического прошлого, всю проблематику которых задавала новая эпистема. Поэтому более точно такой историографический процесс следует называть не эпистемологическим поворотом, а эпистемологической бифуркацией, т.е. раздвоением историографии на две эпистемологические ветви.

      Новая историография, решая задачи в новом проблемном поле, вынуждена либо разрабатывать свою собственную методологию, отличную от традиционной, либо заимствовать готовую из других дисциплин, проблематика которых оказалась в этом же поле. В свою очередь, исследования на базе новой методологии порождают новую дискурсивную практику, формируя при этом новую парадигму в исторической науке.

      Итак, новая эпистема меняет методологию и дискурс, а те, в свою очередь, меняют парадигму.

        Помимо всего вышеизложенного, историческая наука в отличие от других наук имеет еще одну особенность. Как   известно, историческое познание представляет собой реконструкцию прошлого и его интерпретацию. В современной исторической науке практикуются два типа реконструкции, что является прямым следствием двух способов познания прошлого — научного и художественного [4]. Научная реконструкция на сегодняшний день представлена в двух развитых формах — логической и герменевтической [5], а художественная — историческим нарративом. Такой реконструктивный дуализм — естественное следствие двух типов методологии истории — художественно-описательного и научно-описательного [6] с соответствующими им одноименными дискурсами. Инструментарий художественно-описательного типа методологии включает в себя жанры нарратива, сюжетопостроение, архитектонику, стилистику и концепцию, а инструментарий научно-описательного типа методологии — теоретико-концептуальный подход, моделирование, принципы и методы различных научных дисциплин в рамках существующей парадигмы и заданной эпистемы.

       Если проанализировать эволюцию методологии истории в целом, то можно вычленить три этапа в ее историческом развитии:

1) монополия художественно-описательной методологии в Античности, Средневековье, Возрождении и в Новое время;

2) зарождение научно-описательной методологии, ее бурный рост (как следствие экспансии позитивизма с его крайне сциентистской ориентацией на превращение истории в точную науку) и последующее двоевластие двух типов методологии в XIX в.;

3) преобладание научно-описательной методологии в XX в. вплоть до постмодернистской экспансии с ее крайне антисциентистской ориентацией на «возрождение нарратива» и реабилитацию художественно-повествовательных методов.

         Художественно-описательная методология истории характеризуется следующими чертами:

1) преобладание концептуальности над теоретичностью вследствие отсутствия или игнорирования единой научной парадигмы — общепризнанной совокупности верифицируемых эмпирических теорий;

2) локализация эпистемы не в научной, а в мировоззренческой сфере;

3) преобладание художественного творчества над научным;

4) предпочтение нарративного способа изложения фактов научному: преобладание наррации над аргументацией и произвольное выстраивание исторических фактов в зависимости от авторских пристрастий;

5) акцент на смыслосодержании событий и уникальности авторской точки зрения;

6) в зависимости от понимания места человека в мире выбор определенного сюжетопостроения: романтическое повествование, трагедия, комедия, сатира;

7) наличие идеологической ориентации;

8) вместо теоретического языка использование художественного, тропоцентричного, избираемого в соответствии с замыслом интерпретации: метафоричного, если явление описывается по аналогии или сходству; метонимичного, если явление характеризуется через свои признаки; ироничного, если оно отрицается на уровне подтекста и т.д.;

9) характерное наличие такой чисто литературной атрибутики как яркий стиль и увлекательность [7];

10) интертекстуальность [8].

       Эволюция данного типа методологии имеет две характерные и очень существенные особенности: это, во-первых, медленный исторический дрейф эпистемы из теосферы в антропосферу, а во-вторых, резкая смена концепций времени с циклической на линейную [9], доминирующую с IV в. до н.э., и с линейной на нелинейную, возникшую в XX в. в связи с представлением об ускорении исторического времени и в рамках синергетической парадигмы.

       Нарративная история традиционно возникла на базе художественной реконструкции, прошла вполне определенный путь своего развития, сохранила себя и после эпистемологической бифуркации, а с конца XX в. переживает расцвет, известный в современной историографии как «возрождение нарратива» [10]. Методология и дискурс нарративной истории в течение всего эволюционного развития сохранили свою традиционную специфику, т.е. остались художественно-описательными в своей основе.

       Гораздо сложнее с другой эпистемологической ветвью историографии, опирающейся на другой тип дискурса, научно-описательный, так как именно она испытала свое необычайно бурное развитие в XX в., попутно породив многочисленные семантические и терминологические неурядицы, связанные с проблемами идентификации, что вполне объяснимо как «издержки роста». Проблемы идентификации «социальной истории» имеют самое непосредственное отношение к этому явлению и представляют собой все те же «издержки», но в наиболее выраженной форме.

        Но прежде чем разобраться в этой проблеме, сделаем некоторые предварительные выводы, на которые и будем опираться в своей дальнейшей работе:

1) появление новой эпистемы породило историографическую бифуркацию;

2) новая эпистема генерировала новую методологию и дискурс;

3) историографическая бифуркация происходит по эпистеме, методологии и дискурсу.

 

 

       Необходимо отметить, что социальная история лежит в русле новой историографии, следовательно, коренное ее отличие от традиционной именно в эпистеме, методологии и дискурсивной практике. Поэтому и проблема ее идентификации лежит в этой же плоскости. Разрешить проблему — это значит устранить идентификационный беспорядок.

        Главное прояснить, что не предмет исследования, который является общим для обеих ветвей историографии, а возникшее множество методологических и дискурсивных новаций как многовариантный «ответ» на эпистемологический «вызов» — вот что является основной причиной семантической неопределенности термина «социальная история». За рубежом суть проблемы более или менее отчетливо сформулировал австрийский историк Р. Зидер: «отдельные социальные и гуманитарные науки отличаются друг от друга в первую очередь не “предметами” изучения, которые у них часто общие, а постановкой проблем и используемыми методами», с помощью которых, собственно, и «конституируется социальная история» [11]. Если же отталкиваться от самого предмета, то вся история как наука всегда была, есть и будет социальной историей, а отсюда и любой исторический труд всегда был, есть и будет трудом по социальной истории, и никакой проблемы идентификации не возникало бы вообще.

       Но проблема существует и плодит массу работ, авторы которых пытаются если не снять проблему, то, по крайней мере, прояснить ее существо. Поэтому следует обратиться к обширной историографии, посвященной этому вопросу, и более обстоятельно разобраться, что к чему.

        Итак, что думает по этому поводу научное сообщество? Вот что, например, пишет о социальной истории редакционный совет альманаха THESIS: «предмет социальной истории не поддается определению, ибо в рамках самой общей дефиниции (“социальная история — это история общества или история социальных структур, процессов и явлений”) диапазон тематики то безгранично расширяется, то оказывается предельно узким». Вполне понятно, что в самом семантически широком понятии «социальный» уже «заложена способность к почти неограниченной экспансии», которая и проявилась в «стремлении представителей социальной истории к использованию методологического инструментария других общественных наук: демографии, экономики, антропологии, культурологии и, главное, социологии». Естественно, что «введение в социальную историю методологии этих дисциплин» меняло «не только аспекты, но и объекты исследования», поэтому «социальная история то становилась почти экономической, то преимущественно культурной, то, как в последние годы, тяготела к изучению повседневности» и т.д. Вполне логичен и окончательный вывод, к которому приходит редакционный совет альманаха: «С одной стороны, социальная история — это история конкретных социальных явлений: детства, досуга, семьи, болезней и врачевания; с другой — реконструкция прошлого маленьких городков, рабочих поселков и сельских общин; с третьей — исследование психологической мотивации и менталитета. Но одновременно это и история громадных территориальных и временных пространств (см. работы П.Н. Стирнса, Ч. Тилли, Э. Хобсбоума, Ф. Броделя, Э. Ле Руа Ладюри, В. Конце, Ю. Кокки и др.), массовых социальных движений и насилия в истории, социальных процессов исторической трансформации (миграции, урбанизации, индустриализации)» [12].

      А вот как «проясняет» ситуацию один из крупных представителей англо-американской школы Т. Зелдин: «Социальная история — это область истории, которая сталкивается с наибольшими трудностями в определении своего предмета… Тем, кто занимается социальной историей, нравится считать себя пионерами, которые не просто раздвигают границы знаний, а преображают сами исторические методы. Социальная история стала синонимом новой истории» [13].

        Более того, Т. Зелдин выдвинул «трехъимпульсную теорию» возникновения социальной истории:

1. «В своих ранних формах социальная история означала прежде всего демократизацию истории. Она отвлекала внимание от королей, политиков и парламентариев, утверждая, что и у других людей тоже есть история».

2. «Второй основой для мятежа было стремление подорвать господство политической истории. Но и этот бунт не вполне достиг цели. Самое известное определение социальной истории дал Дж. М. Тревельян, когда назвал ее историей без политики».

3. «Третьим импульсом, вызвавшим к жизни социальную историю, стал бунт против выделения истории в особую дисциплину».

      Своеобразным «мультивибратором» третьего импульса выступил предтеча «анналистов» А. Берр, который «призывал историков бросить вызов общественным наукам, используя их для того, чтобы превратить историю в дисциплину, синтезирующую открытия других наук. Он считал, что история должна соединиться с психологией и социологией и попытаться объяснить эволюцию человечества содержательнее и глубже, чем любая отдельно взятая общественная наука» [14].

       Его последователи, историки «школы “Анналов”», — о которых, кстати, никак нельзя сказать, что они «бросили вызов», но нельзя и отрицать, что они сделали все возможное, чтобы претворить идею своего предтечи в жизнь, — попытались превратить историческую науку в «“центр”, “сердце”, “средоточие” общественных наук вообще» [15]. Им очень понравилось слово «социальная», поскольку оно — «одно из тех прилагательных, в которые в разное время вкладывался столь разный смысл, что они в конце концов вообще перестали что-либо значить». Л. Февр с М. Блоком даже изменили название «Анналов» на «Анналы социальной истории», чтобы показать, что «объект их исследований — вся жизнь». Кстати, и редактирование Февром «многотомной Энциклопедии, охватывающей всю сумму знаний», преследовало по существу все ту же цель, чтобы на основе социальной истории сложились «новые союзы наук, участвующих в междисциплинарных исследованиях». Однако «попытка социальной истории стать главным стержнем гуманитарных исследований также не удалась». Скорее наоборот, итог усилий «анналистов» получился обратный: именно «с тех пор сфера социальной истории как будто сжалась», а «последователи Февра, работы которых теперь считаются классикой социальной истории, умерили свои претензии или, по крайней мере, стали упорно считать социальную историю лишь одной областью истории» [16].

      Но нельзя сказать, что в научных кругах все разделяют подобную точку зрения. Вот, например, внутринаучный статус социальной истории, зафиксированный в 1969 г. историком Х. Розенбергом: «Так называемая социальная история стала для многих расплывчатым собирательным понятием всего, что в исторической науке считается… нужным и прогрессивным» [17].

      Более свежую информацию о состоянии социальной истории в немецкоязычном пространстве в те же годы можно почерпнуть из статьи Р. Зидера за 1990 г.: «социальная история в немецкоязычном пространстве в 60 — 70-х годах концептуально получила двоякое толкование: под «социальной историей» стали понимать (и понимают) как «одну из дисциплин исторической науки», так и «историю общества или всеобщую историю под социально-историческим углом зрения» [18]. Причем, «двояко толкуя» социальную историю, Р. Зидер ссылается на немецкого историка Х. Риттера, который, в свою очередь, в словаре «Словаре исторических понятий» (N.Y., 1986) предложил в качестве актуального следующее, более вразумительное, определение: «Социальная история — это форма исторического исследования, в центре внимания которой находятся социальные группы, их взаимоотношения, их роли в экономических и культурных структурах и процессах; она часто характеризуется использованием теорий общественных наук и количественных методов» [19]. После явного «опредмечивания» существа проблемы в окончании фразы неожиданно появляется проблеск методологического понимания ее сути. И, тем не менее, в целом это всего лишь частный взгляд на проблему сквозь узконациональные очки.

        Сколько школ — столько и подходов к проблеме, сколько ученых — столько и взглядов: американский историк и социолог Ч. Тилли «провозгласил главной задачей социальной истории реконструкцию человеческого опыта переживания крупных структурных изменений»; мнение одного из ведущих британских социоисториков К. Райтсона аналогично: «главная задача социального историка состоит в том, чтобы уловить процесс общественной динамики, одновременно обнаруживая долговременные сдвиги в социальной организации, в общественных отношениях и в тех понятиях и ценностях, в которых эти социальные отношения воплощаются»; английский историк-медиевист Ч. Фитьян-Адамс определил социоисторию «как историю структур и способа их взаимосвязи в развивающейся социальной системе и в изменяющейся культурной среде, которая эту систему поддерживает и оправдывает». Таким образом, с одной стороны, «предмет социоистории отличается и от истории общественных институтов, и от истории социальных классов и групп, и от истории ментальностей» и т.д., а с другой стороны, именно «в социоистории все эти и другие подходы соединяются с целью осуществления ее главной — интегрирующей функции» [20].

      Но встречаются и совершенно узкие дефиниции социальной истории, например, определение из словаря «Американа»: социальная история — это «направление современной историографии, изучающее социальные и этнические отношения, историю семей, общин и маленьких городков, географическую мобильность граждан, их образ жизни и социальное положение» [21]. Такое «отпредметное» определение, в основе которого просто фиксируется конкретный предмет исследования, имеет глубокие англосаксонские корни: ведь по сути дела, как в стародавние времена пещерного капитализма, практикуется «огораживание» по произволу. Но такое «огораживание» предмета изучения не устраняет саму проблему, так как в рамках уже «огороженного» предмета можно еще отгородить «участочек» и предела такому дроблению нет. Вот типичный пример такого «огораживания» в «огораживании»: в том же словаре дается определение «новой рабочей истории» как «ветви в рамках «новой социальной истории», в которой предметом исследования является «история рядовых рабочих и членов профсоюзов». Ведущие «огородники» этой сугубо частной школы «огораживания»: Г. Гутман и Д. Монтгомери [22].

     По сравнению с такими «ультраспециализированными» трактовками довольно умеренным, хотя опять же «околопредметным», выглядит определение, данное известным отечественным социоисториком А.К. Соколовым: социальная история — это прежде всего «история общества (организация производства, жизнедеятельности, власти, управления и т.д.)», а не «обособленное направление исследований». При таком «особом» понимании «все остальное в общественной жизни — экономика, государственные институты, культура и пр. рассматриваются как производное» [23].

        Более того, существует и обратный процесс, в котором «предметные» рамки дефиниций неограниченно расширяются, что в пределе может выродиться в совершенно беспредметную дефиницию. Например, «понятие “социальная история” так и не приобрело терминологической устойчивости и не располагает трактовкой, однозначно воспринимаемой учеными и специалистами» — это исходная посылка, на которой базируется чрезвычайно широкая по предметной всеохватности дефиниция: «предметом “Социальной истории России” является изучение социально-исторических событий, социально-экономических и политических процессов, духовного развития российского общества в разные периоды его жизни и их разрешение» [24].

      Но, к счастью, не все так печально в нашем «социальном государстве».

        Наиболее полное и четкое представление о социальной истории, ее положении в мировой историографии, эволюции и перспективах дано в историографической критике Л.П. Репиной [25].

        Основываясь на материалах международной научной конференции «Социальная история: проблемы синтеза», проведенной Институтом всеобщей истории Российской Академии наук в октябре 1991 г., Л.П. Репина делает вывод о существовании «двух главных направлений современной социальной истории — историко-социологического, сосредоточившегося на движении разнообразных социальных структур, развертывающихся на протяжении большой исторической длительности, и историко-антропологического, изучающего умонастроения, психологию, морально-этические нормы, или, как еще принято говорить среди историков, культуру и менталитет самых разнообразных слоев, прежде всего народных низов» [26]. Сказанное верно, но для дальнейших выводов более важно выделить в ее работе два момента, демонстрирующих абсолютно точный взгляд на существо проблемы (два великолепных и точных удара «репинской кисти»!).

       Вот первый момент, фиксирующий истинное положение вещей: «Становление и расцвет социальной истории как ведущей исторической дисциплины справедливо связывается с интенсивным процессом обновления методологического арсенала исторической науки, развернувшимся в послевоенные десятилетия. Главной и определяющей чертой развития историографии середины XX в. было движение за аналитическую междисциплинарную историю, обогащенную теоретическими моделями  и исследовательской техникой общественных наук, в противоположность традиционной истории, которая рассматривалась исключительно как область гуманитарного знания»; в общем, «речь шла об ориентации… на разработку научных принципов и критериев анализа, на использование в историческом исследовании аналитических методов, моделей, понятий общественных наук».

      И второй момент — «момент истины»: «Имманентная открытость социальной истории проявлялась в неизменной приверженности к междисциплинарному диалогу в самых разных его конфигурациях, опиравшемуся на неизменное стремление к созданию научной истории» [27].

      Это же подтверждается и общей тенденцией в эволюции социальной истории.

Если обратить внимание на хронологию социальной истории, то она испытывала в разные годы влияние различных дисциплин: в 1960-ые — социологии и исторической демографии, в 1970-ые — социальной и культурной антропологии [28], а также психологии [29], а позже в 1980-ые и 1990-ые вбирала в себя лингвистику и литературную критику.

      Во второй половине 1980-х годов в социальной истории усилилась теоретико-методологическая разобщенность и концептуальный разброс, помимо этого дробление в исследованиях по микроистории породило проблему включения локально-исторических пластов в общую картину макроистории [30].

Вышеизложенное подтверждает, что коренным отличием социальной истории от всех других исторических наук является не предмет исследования, не его новизна, а переход к научно-описательному типу реконструкции прошлого с привлечением методологии других наук [31], разнообразие которых и число вовлекаемых в ее сферу  непрерывно и лавинообразно возрастало по ходу ее эволюции.

       На этом краткий по необходимости историографический обзор можно закончить и перейти к выводам.

1. Социальная история — это та область аналитической истории, в которой используются какие-либо теории общественного развития и методы современных наук.

Так, например, использование макросоциологических методов в историческом исследовании дает социальную макроисторию, а применение микросоциологических (эмпирических) методов — социальную микроисторию и т.д. [32]

       Но социоисторик использует не только методологию социологии, но и методы других наук, технологические приемы исследования из различных областей гуманитарно-социального знания, например, структурно-функциональные, социокультурные (антропологические, лингвистические), социально-психологические подходы и пр.

2. Социальная история — это общественно-научная история, чья область значительно шире узкой междисциплинарной области, возникшей от примитивной социологизации истории. Полидисциплинарная методология в «освещении прошлого» — вот новейший инструментарий социоисторика.

        Используя эти два обобщенных вывода как исходные посылки к окончательному, можно дать наиболее сжатую формулировку социальной истории.

3. Итак, социальная история — это научная история, то есть история как научное творчество, в отличие от которой ее противоположность, уже обозначенная в этой работе как нарративная история (событийная, традиционная), — это художественная история, то есть история как художественное творчество. Нарративная история пользуется интуитивным, художественным способом постижения истории, а социальная история — логическим, научным.

       Тогда эволюционную модель историографической бифуркации, приведенную выше, следует интерпретировать как разделение на две эти разновидности.

 

 

       Итак, вся логика вышеизложенного требует в итоговом определении (дефиниции) социальной истории сменить определяемое (дефиниендум) на определяющее (дефиниенс). Проще говоря, переставить их местами, и тогда проблема идентификации автоматически снимается. Иными словами, термин социальная история изжил себя и обречен на забвение [33]. Его появление, действительно, можно отнести к «издержкам» переходного процесса, т.е. к начальному периоду историографической бифуркации. Можно обозначить эти самые «издержки» и на модели:

 

 

      Итоговый вывод: социальная история — это научная история, которая в своем методологическом и теоретическом арсенале либо уже использует, либо потенциально содержит методологию и теорию любой науки, уже существующей, и любой науки, которая возникнет в будущем.

 

 

Примечания

1. Эпистема — проблемное поле либо конкретной научной дисциплины, либо науки вообще.

2. Дискурс — существующий стереотип научных рассуждений, определенный способ изложения мыслей в рамках устоявшейся или еще только складывающейся научной парадигмы.

3. Ястребицкая А.Л. Вступительная статья к «Введению в историю» Л.П. Карсавина // Вопросы истории. 1996. №8. С. 103.

4. См.: Савельева И.М., Полетаев А.В. История и время. В поисках утраченного. М., 1997. С. 64.

5. См.: Русакова О.Ф. Философия и методология истории в XX веке: школы, проблемы, идеи. Екатеринбург, 2000. С. 58.

6. Там же. С. 56-58.

7. См.: Там же. С. 305-324.

8. Интертекстуальность — термин, обозначающий спектр межтекстуальных отношений и постулирующий, что любой текст всегда является составной частью более широкого культурного текста, т.е. всегда вписан в некий «“универсум текстов”, в котором отдельные безличные тексты до бесконечности ссылаются друг на друга и на все сразу, поскольку все вместе они являются лишь частью “всеобщего текста”, который, в свою очередь, совпадает со всегда уже “текстуализированными” действительностью и историей» (См.: Ильин И.П. Постмодернизм. Словарь терминов. М., 2001. С. 102).

9.  См.: Савельева И.М., Полетаев А.В. Указ. соч. С. 280-281.

10. См.: К новому пониманию человека в истории: Очерки развития сов­ременной западной исторической мысли /Под ред. Б.Г. Могильницкого. Томск, 1994. С. 38-44; Русакова О.Ф. Указ. соч. С. 305-306.

11. Зидер Райнхард. Что такое социальная история? Разрывы и преемственность в освоении «социального» // THESIS: теория и история экономических и социальных институтов и систем. Т. 1. Вып. 1. 1993. С. 163-164.

12. THESIS. Т. 1. Вып. 1. 1993. С. 152.

13. Зелдин Теодор. Социальная история как история всеобъемлющая // THESIS. Т. 1. Вып. 1. 1993. С. 154-155.

14. Там же. С. 155-156.

15. Бессмертный Ю.Л. Пути междисциплинарных подходов и опыт «Анналов» // Споры о главном: Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов». М., 1993. С. 81.

16. Зелдин Теодор. Социальная история как история всеобъемлющая. С. 157.

17. Цит. по: Зидер Райнхард. Что такое социальная история? С. 163.

18. Там же. С. 172.

19. Цит. по: Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история. М., 1998. С. 8.

20. Репина Л.П. Социальная история на пороге XXI века: от междисциплинарного анализа к новому историческому синтезу // Социальная история: проблемы синтеза. М., 1994. С. 13-14.

21. Американа. Новая социальная история // http://www.americana.ru/new_social_history.htm.

22. Американа. Новая рабочая история // http://www.americana.ru/labor_ history.htm.

23. Соколов А.К. Социальная история России новейшего времени: проблемы методологии и источниковедения // Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999. Вып. 2. С. 68. Трактовка социальной истории в «Курсе» аналогична (См.: Соколов А.К. Курс советской истории. 1917-1940. М., 1999. С. 9).

24. Жуков В.И., Еськов Г.С., Павлов В.С. и др. Социальная история России. М., 1999. С. 3, 6.

25. Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история; Она же. Смена познавательных ориентаций и метаморфозы социальной истории // Социальная история. Ежегодник. 1997. М., 1998. С. 11-52, Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999. С. 7-38 (продолжение); Она же. Социальная история и историческая антропология: новейшие тенденции в современной британской и американской медиевистике // Одиссей. Человек в истории. 1990. М., 1990. С. 167-181 и др.

26. Социальная история: проблемы синтеза. С. 8, 11. См. также: Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история. С. 70.

27. Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история. С. 9-10.

28. Там же. С. 12-21.

29. Репина Л.П. Социальная история на пороге XXI века. С. 11.

30. Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история. С. 26-31; Она же. Социальная история на пороге XXI века. С. 11-13.

31. См. также: Савельева И.М., Полетаев А.В. История и время… С. 115.

32. Аналогичный вывод сделан Савельевой и Полетаевым: они тоже определяют «микроисторию как историографическое направление, изучающее прошлую социальную реальность на основе микроаналитических подходов, сформировавшихся в современных социальных науках (прежде всего в социологии, социальной психологии, экономической теории и культурной антропологии), включая как выбор объектов исследования, так и соответствующие им методы (теоретический и эмпирический инструментарий)» (Савельева И.М., Полетаев А.В. Микроистория и опыт социальных наук // Социальная история. Ежегодник. 1998/99. Вып. 2. С. 101).

33. К аналогичному выводу пришла и Репина: социальная история «перерастает субдисциплинарные одежды и перестает нуждаться в уточняющем определении. Рождающаяся в этой интегративной практике очередная стадиальная форма развития исторической науки станет, возможно, «новой историей XXI века» (Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история. С. 72).