Кузьмин А. Борьба за Москву и митрополию во второй половине XV века

 

http://www.portal-slovo.ru/history/35304.php?ELEMENT_ID=35304

Борьба за Москву и митрополию во второй половине XV века

Кузьмин А.

 

РУСЬ, ОРДА И ЛИТВА ПОСЛЕ НАШЕСТВИЯ ЕДИГЕЯ

        Вторая половина княжения Василия Дмитриевича отражена источниками отрывочно и бессистемно, как бессистемным было и само его княжение. Разорение и разграбление Северо-Восточной Руси ратью Едигея могло бы иметь и более серьезные последствия, но обстоятельства складывались относительно благоприятно, хотя и не совсем устойчиво. Прежде всего, неустойчивым было положение самого Едигея в Орде. Подтверждая ярлык на великое княжение Василия Дмитриевича, Едигей, согласно софийско-новгородским летописям, упрекал его: "Тохтамышевы дети у тебя, и того ради пришли есмы ратию". В литературе высказывалась мысль о том, что и попытка переворота в Орде во время нашествия Едигея была организована из Москвы. Видимо, кто-то из сыновей Тохтамыша в годы своих скитаний попадал в Северо-Восточную Русь (в некоторых источниках к таковым относится Керим-берды), но главным центром притяжения для них оставалась, конечно, Литва, где сохранялась большая пришедшая с Тохтамышем татарская колония.

        Именно угроза со стороны Литвы побуждала Едигея искать примирения с Москвой. Победа над Тевтонским орденом в грандиозной Грюнвальдской битве 15 июля 1410 года, в которой на стороне победителей помимо поляков, литовцев, русских и наемников из Валахии и Богемии, участвовали также татарские отряды, не могла не вызывать тревоги Едигея. В 1411 году старший сын Тохтамыша, участник Грюнвальдской битвы Джелаль-Еддин, укрепился в Крыму и в схватке с ним ордынский хан Булат-Салтан был убит. Едигею удалось остановить Джелаль-Еддина, возведя на ханский стол Тимур-хана, но скоро ему пришлось бежать от своего ставленника в Хорезм. При поддержке Витовта Джеллаль-Еддин в 1412 году на некоторое время утверждается ханом в Орде. Он организовал набег татарских и нижегородских отрядов на город Владимир, где был разграблен Богородичный храм (Успенский собор) — место вступления в должность многих митрополитов Руси.

         Летом 1412 года в Орде начинается новая усобица, в ходе которой Джелаль-Еддин был убит и к власти пришел Керим-берды, сторонник Едигея. К новому повороту политики Орды имели отношение и события в Северо-Восточной Руси. По некоторым данным, Киприан перед кончиной пытался закрепить на митрополичьей кафедре своего племянника Григория Цамблака. Но Константинополь решил направить на Русь грека Фотия. Едва ли не главным аргументом для Константинополя были материальные расчеты: откуда придет большая "милостыня" — из Вильно, или из Москвы. Угроза полной турецкой оккупации побуждала последних властителей некогда могучей Византии искать поддержку в православных землях Восточной Европы.

     Фотий (ок. 1371 — 1431) прибыл на Русь в 1409 году и первоначально остановился в Киеве, тем самым как бы выполняя требование Витовта считать именно Киев центром "митрополии всея Руси". Но уже через полгода он перебирается в Москву. Не последним аргументом в пользу Москвы послужили богатые дары московского князя и духовенства Северо-Восточной Руси, переданные Константинопольской патриархии. Известная напряженность в отношениях между новым митрополитом и княжеским двором сохранялась, но татаро-нижегородский набег на Владимир, мишенью которого и был новый митрополит, приехавший во Владимир на торжественное посвящение в сан (самому Фотию удалось укрыться в окрестностях Владимира), способствовал сближению великого князя и владыки.

       Сменивший Джелаль-Еддина Керим-берды был, видимо, наиболее расположенным к Москве чингизидом. Именно он, согласно восточным авторам, некоторое время скрывался в Москве, и, видимо, этого сына Тохтамыша имел в виду Едигей, упрекая московского князя. Но в данном случае для Едигея была важна позиция в отношении Литвы, а Керим-берды был последовательным ее антагонистом. Воспользовавшись благорасположенностью Орды, московский князь изгнал из вновь отделившегося от Москвы Нижегородского княжества Даниила и Ивана Борисовичей и их потомство. В это же время при посредстве митрополита Фотия наследник византийского стола Иоанн VIII Палеолог женится на Анне, дочери Василия Дмитриевича.

     Изменение в расстановке сил в связи с воцарением Керима-берды подтолкнуло Вильну и Краков к очередной унии. В 1413 году в Городло Ягайло с польской знатью и Витовт со знатью литовской подписали соглашение. Подтверждалась прежняя договоренность об объединении, в рамках которого княжество Литовское ставилось в зависимость от Польши. Согласно городельскому соглашению, католичеству предоставлялось решительное преимущество. Термин "бояре" заменялся "баронами" и "нобилями", а наследовать должности и владения могли только католики. Запрещались даже браки католиков с православными.

      Городельская уния обострила отношения между православной и католической общинами Польско-Литовского государства. Витовт быстро терял почву под собой и вновь начал искать возможностей для восстановления своего влияния через Орду и русскую митрополию. В 1414 году в Орде (или в ее части) утверждается ставленник Витовта Кепек. Нижегородским князьям снова даются ярлыки на независимое от Москвы княжение. На Волгу вновь отправляется Юрий Дмитриевич Галицкий, и он не допускает в город ставленников Орды. Активизирует Витовт политику и в отношении Новгорода и Пскова. Но активизация деятельности в собственно православных землях требовала так или иначе решения вопроса о "митрополии всея Руси". Поэтому и поднимается вопрос о переносе митрополичьей кафедры в Киев и утверждения там племянника Киприана Григория Цамблака.

      В летописях рассказ об этих событиях изложен противоречиво, а наиболее обстоятельный рассказ в Никоновской летописи и "Истории Российской" В.Н. Татищева восходит, видимо, к разным источникам, сведенным в летописном своде некоторое время спустя после самих событий. Не ясно, сколько было соборов епископов Западной Руси, созванных Витовтом для решения вопроса о разделении митрополии. Как уже отмечалось, в летописях смешивались три разных стиля летосчисления (не говоря уже о записях в Западной Руси, сделанных по иной космической эре). В Никоновской летописи текст излагается по сентябрьскому стилю, но рассказ о попытках утвердить на митрополии Григория Цамблака включался в статьи уже имевшегося текста. Основные варианты рассказа датируются 1414 и 1416 годами. По тексту же Никоновской летописи — это осень 1413-го, лето 1414-го (как бы продолжение рассказа о соборе) и осень 1415-го годов, причем в первом случае кандидат именуется "Самлаком", а во втором правильно — "Цамблаком". В западно-русских же летописях 1414 годом датируется поездка Цамблака в Москву, причем ни цель, ни результаты поездки не объясняются.

      Некоторые вопросы снимаются сравнительно легко. В Никоновской летописи отмеченное всеми летописями солнечное затмение 7 июня упомянуто и под 1414, и под 1415 годом. Затмениям посвящена книга Даниила Святского ("Астрономические явления в русских летописях с научно-критической точки зрения. СПб., 1915), к которой специалисты обычно обращаются, разбираясь в хронологической путанице. В ряде летописей указано также, что 7 июня приходилось на пятницу, и все это указывает на 1415 год. Разноречия в тексте Никоновской летописи, следовательно, являются результатом соединения разно датированных записей об одних и тех же событиях. 1413 год может быть исключен и потому, что Витовт не стал бы затевать далеко идущих антимосковских интриг при промосковском хане в Орде, а пролитовский переворот в Орде произошел, видимо, в начале 1414 года.

      Личность Григория Цамблака весьма колоритна. Он подвизался в разных монастырях на Балканах, был чиновником при Константинопольском патриаршестве, известен как автор многих сочинений, одно из которых (около 1410 года) посвящено жизнеописанию Киприана, с которым он, вероятно, и оказался в Литве. В 1414 году Григорию было около 50 лет, после 1418 года Григорий отошел от дел и ушел в один из молдавских монастырей, как предполагают, под именем Гавриила, а его кончину в разных источниках относят к 20-м, 30-м, даже к 1450-му году. В Москве о Цамблаке существовала какая-то повесть, и может быть не одна. Особый интерес к его личности возникал в 40-е годы в связи с реакцией на Флорентийский собор и утверждением автокефалии русской церкви. Оценка его личности была в целом негативной, но неоднозначной, а аргументы в пользу автокефалии в известной мере повторяли аргументы за автокефалию на соборе, созванном Витовтом.

      В большинстве летописей соборным утверждением Григория Цамблака названа дата — 15 ноября, а собор проходил в Новгородке недалеко от Вильны (в "Черной Руси"). Дата 1415 год представляется достаточно определенной. Поэтому нет оснований говорить о двух и даже трех соборах, хотя какие-то предварительные консультации могли и должны были проводиться.

      Рассказ Никоновской летописи под 1414 годом начинается с того, что "неблазии человеци" из окружения митрополита "творили клеветы", ссоря митрополита Фотия с Василием Дмитриевичем и Витовтом Кейстутьевичем. и в итоге "сотвориша нелюбие". Суть претензий — увеличение митрополитом всюду даней и поборов, особенно в поездках за Днепр, на киевскую сторону. Витовту "неблагие люди" напоминали и о том, что митрополия некогда имела центром Киев, и митрополиты носили титул "киевского и всея Руси". Таким образом, перенос митрополичьей кафедры из Киева в Москву представляется как бы незаконным. Напоминание о причинах переноса — незащищенность перед угрозами татарских набегов — не принимается во внимание. В какой мере и в каком направлении в этой связи мог быть задействован Василий Дмитриевич — не сказано. Видимо, его просто настраивали против Фотия ради ослабления позиций митрополита. Витовту же давались в руки реальные аргументы. Вполне вероятно, что именно в Вильне зародилась сама идея подыскать в окружении Фотия людей, которые могли бы напомнить о прежней роли Киева (тем более что и сам Фотий начинал как митрополит "киевский").

      Витовт собирает епископов девяти епархий, входивших в состав Великого княжества Литовского, повторяет аргументы выдвинутые "неблагими людьми", и требует, чтобы епископы обратились к нему, князю, с жалобой, давая и примерное содержание этой жалобы: Фотий "грабит и изтощевает великую соборную митропольскую Киевьскую церковь, главу всей Русии". Епископы пытались возражать. "Витовт же со властию попрети им", и владыки выдали нужный документ. Витовт распорядился собрать материалы о каких-либо покушениях Фотия на материальные ценности в Киеве и прилегающих районах с тем, чтобы поставить вопрос о создании митрополии для Великого княжества Литовского. Фотий решается идти в Киев, чтобы попытаться договориться с Витовтом, а если не удастся — идти в Константинополь. Витовт перехватил митрополита, ограбил его и выпроводил назад в Москву. Выпроводил Витовт заодно и наместников Фотия на Киевщине, передав принадлежавшие им села "панам своим".

       Далее рассказ в летописи перебивается сообщением о пожаре в Москве и затмении 7 июня (которое было на самом деле годом спустя), после чего к Фотию явился "гость с торгом", погоревший в московском пожаре в мае и напуганный затмением. Пришедший из Литвы гость и сообщил митрополиту о замысле Витовта, покаявшись и о своей причастности к "клеветникам". Названо и имя информатора: Фома Лазарев, что может указывать и на какую-то современную запись о рассказе повинившегося и прощенного митрополитом "клеветника". А затем снова говорится о соборе епископов (но более глухо, без имен), на котором было решено избрать "Григориа Самлака", причем некоторые епископы с этим не согласились, предложив "смиритися с Фотеем". Но "Витовт же со властию попрети им, они же умолчаша". В Царьград к патриарху был направлен кандидат, а к императору также и грамоты. Патриарх и "царь" "не восхотеша сего". Витовт заставил епископов изложить "вины" митрополита. Но и на это последовал тот же ответ.

      Под следующим, 1415 годом дается иной вариант рассказа о том же соборе, что и названном в летописи годом раньше. Здесь повествование начинается сразу с главного: "Господь Бог попусти, грех ради наших, Киевской митропольи на две области разделитися, яже не подобает; глаголеть бо во священных правилех, яко не подобаеть быти во единой области двема митрополитом". Между князем и епископами разгорается своеобразный "научный" диспут. Витовт "рече" к епископам: "поставите ми в митрополиты на Киев Григориа Цамблака Болгарина". (Литературное происхождение рассказа видно уже в пояснении "болгарина", предназначенного широкой аудитории, а никак не епископам, хорошо знавшим племянника Киприана). Епископы возразили, ссылаясь на священные правила, а на запрос князя, о каких правилах идет речь, процитировали 20-ю главу священных правил и 12 главу решений Халкидонского собора, "яко не подобает быти в единой области двемя митрополитом". Далее следует дискуссия: Витовт настаивает на том, что это его область, а епископы — "но преже не твоя область бысть". А на возражение князя, что теперь иная ситуация, епископы разъясняли: "Аще и ты ныне приал ново Киевскую область, и се твоа есть земскаа власть, а не церковнаа святительскаа; ино бо есть власть святителскаа церковнаа, и ино есть власть царскаа земскаа; да ты своя земскиа вещи управляешь, яко царь, епископ же своя святительскиа вещи управляет, яко святитель; и во всей области Русстей един митрополит есть: аще и на Москве ныне пребывает нахожения ради татарьскаго, но Киевский есть, и един есть во всей области;... и тебе несть от сего ни единыа укоризны, ни протора (издержек), но паче похвала и приобретения, яко древнии обычаи и законы соблюдающе".

       Епископы повторяли аргументы Киприана о митрополии "всея Руси". Исчерпав же свои аргументы, Витовт "глагола им": "аще не поставите ми митрополита в моей земли на Киеве, то зле умрети". Григорий Цамблак был объявлен митрополитом, и уже при его участии должно было сочиняться "оправдательное слово", в котором, в частности, напоминалось и о прецедентах подобного рода на Руси и в других славянских землях. И в этих напоминаниях весьма заметны настроения 30-40-х годов XV века в самом Московском княжестве.

       Послание в Константинополь выдержано в весьма резких тонах и, видимо, связано с неудачной попыткой Григория Цамблака заручиться там поддержкой, предшествовавшей собору епископов. В основе летописного изложения, по всей вероятности, лежал подлинный текст послания, о чем, в частности, свидетельствует и заключающее его слово "индикт" — традиционный византийский счет лет, употребленный в данном случае бессознательно (не указано, какой именно год индикта — 15-летнего круга времени — имеется в виду). В тексте послания неоднократно упоминается о корысти властителей Константинополя при утверждении кандидатов на те или иные кафедры. На просьбу Витовта "царь же и патриарх не возхотеша послушати прошения сего праваго, неправедных прибытков деля". После похвалы Витовту, который собрал "в Новомграде Литовском" князей подвластных ему земель, бояр и вельмож, архимандритов, игуменов, иноков и попов, "советом и волей" которых избрали митрополита, вновь указывается на причину отрицательного решения Константинополя: "гораздо есмы розознали на них, что хотят они того, чтобы по своей воли поставили митрополита своего по накупу, кто ся у них накупить посулы, как они хотят, а то бы все было в их воли в таковой, что, зде будучи, митрополит их на Руси, грабя, насилуя, попы продавая, посулы емля, дани тяжкиа збирая, церкви пусты чиня, и к ним бы носил в Царьград и все провадил (доставил, препроводил. — А.К.)".

       Этот мотив возникает и далее, когда доказывается непорочность решения собора, его непримиримость к еретикам: "К сим же и Симонитьскую ересь анафеме предаем, продающую на злате и на сребре дар Святаго Духа, поставляющих в священничество мздою и посулы". Выражая почтение ко всем патриархам и патриаршествам, послание вновь делает оговорку: "Но точию отвращаемся, не могущи тръпети, еже есть на церковь Божию насилование царя Царегородскаго, ибо святый великий патриарх и божественный священный собор Констянтинаграда по правилом поставити митрополита не могут дати, но кого царь повелит по посулам. Увы! Отсюду продается и купуеться дар Святаго Духа, еже в поставлении, якоже отець его царь сотвори на церковь Киевскую во днех наших, еже о митрополитех русских: о Киприане, и о Пимине, и о Дионисии, и о инех многих, не смотряще на церковную честь и строение, но смотряще на посулы, на сребро и злато и на многоимание; отсюду быша долги велики, и протори мнози, и млъвы, и смущениа, и мятежи, и убийства, и — еже всех лютейши — безчестие церкви Русскиа митрополии".

       Не удивительно, что большинство летописей это послание даже не упомянуло, а Никоновская летопись дала его явно уже после кончины митрополита Фотия. Возражения самого Фотия, по летописи, носили как бы общий характер: "Оскорбися зело и много подвизася, еже бы како раздраниа та и разколы те церковныа совокупити воедино... И писаше грамоты, возбраняя раздираниа церковнаа...". И этот текст тоже явно написан уже спустя какое-то время после кончины митрополита, видимо, как и многие другие тексты начала столетия, в 40-е годы XV века, когда стоял вопрос именно об автокефалии русской церкви, и упреки в адрес Константинополя были одним из аргументов в пользу такого решения. Нет здесь и упоминания (именно в связи с "грамотами" Фотия) о соборном осуждении и лишении священнического сана Григория в Константинополе, хотя в некоторых летописях таковое имеется. Но Вильно, очевидно, проигнорировала осуждение патриарха Евфимия (видимо, не без участия Фотия) и созванного им собора, равно как подтверждение проклятия и отлучения от церкви Иосифом II (преемником Евфимия) в 1417 году.

      Удивительно, что в летописях не прозвучали упреки в адрес Витовта по поводу его уклона в католицизм, выразившегося в статьях Городельской унии, хотя такие упреки, наверное, были в "грамотах" Фотия, и они стояли на первом месте в соборных постановлениях Константинополя. Конечно, Витовт в вопросах веры был чистейшим прагматиком. Но большинство епископов, собранных им в Новгородке, явно осуждали католическую направленность этого "прагматизма". И выразил это беспокойство именно избранный митрополитом Григорий Цамблак. Под 1417 годом в летописях воспроизводится вопрос Цамблака Витовту: "Что ради ты, княже, в Лятцком законе, а не в Греческом?". Витовт на это якобы ответил: "Аще хощеши не токмо мене единаго видети в Греческом законе, но и всех людий моея земли Литовскиа, да идеши в Рим и пришися (споришь — А.К.) с папою и с его мудрецы; и аще их преприши, и мы вся в Греческом законе и обычаи будем; аще ли не преприши их, имам вся люди своея земли Греческаго закона в свой Немецкий закон превратити".

     В 1414 году в Констанце был созван собор, который начался с осуждения "ересей", прежде всего Яна Гуса и чешских реформаторов. Собор продолжался несколько лет, и одним из главных вопросов было преодоление "схизмы" — раскола церквей. В 1417 собор избрал нового папу Мартина V, с которым Ягайло договорился об участии в прениях о преодолении "схизмы" новоизбранного митрополита. Перед папой Мартином в 1418 году и была зачитана заготовленная в Вильне речь Григория Цамблака, возглавлявшего литовскую делегацию. Были в составе делегации также "наблюдатели" от Орды, где в это время снова утвердился Едигей, вновь пытавшийся балансировать на противоречиях Ягайло и Витовта, Витовта и московского князя и московского митрополита. Речь Григория имела значительный резонанс среди огромного количества делегаций и гостей. Но на унию Цамблак не согласился и, видимо, такая позиция была запланирована при подготовке речи в Вильне. Естественно, что подобной позицией был недоволен и разочарован Ягайло, вроде бы что-то обещавший Риму. Никоновская летопись сообщает о кончине Цамблака в 1419 году, давая, кстати, высокую оценку его как автора "книжных писаний". Но эта версия оспаривалась и современниками, и историками. И не исключено, что оказавшись между двух огней — Константинополя и Рима, и не надеясь на часто менявшего симпатии и антипатии Витовта — Григорий тайно покинул Литву и, как предполагают, укрылся в одном из валашско-молдавских монастырей.

      Уход с церковно-политической арены Цамблака побудил Витовта искать контакты с московским митрополитом Фотием. В Орде после нескольких лет преобладания Едигея происходит очередная усобица, в ходе которой Едигей был в 1419 году убит, и на великоханском столе утвердился пролитовски настроенный Улуг-Мухаммед. В этих условиях и Фотий стал искать контактов с Витовтом. А поскольку перевес сил вновь был на стороне Витовта, то и московский митрополит легко склонился на его сторону. Под 1422 годом в летописях появляется примечательное сообщение: "Тое же зимы княгини великаа Софья с сыном Васильем ездила к отцу своему Витовту в Смоленск, а князь великы отпустив ее с Москвы, сам иде на Коломну, да и Фотей митрополит был у Витовта, а ехал наперед великые княгини".

      Некоторые данные об изменениях в настроениях и Фотия, и московского князя по отношению к Литве и Витовту проявляются в загадочных недоговоренностях летописей. В свое время А.А. Шахматов предположил, что в основании летописания XV века лежит "Полихрон Фотия" 1418 года. Авторитет Шахматова и до сих пор удерживает эту гипотезу в построениях историков и филологов, хотя и обоснованные сомнения в ее правомерности тоже высказывались неоднократно. А одной из значимых "жертв гипотезы" явился сын Василия Дмитриевича — Иван. Он упомянут в первой духовной великого князя в 1406 году в качестве наследника, когда Ивану было 10 лет (он родился, согласно летописи, в 1396 году). А затем летописи его не упоминают, и большинство историков, вслед за Карамзиным, полагают, что мальчик скончался в детстве. Между тем, одно уникальное известие имеется в Тверском сборнике под 1416 годом. Здесь сообщается, что "на Москве, месяца генваря 31 день, князь великый Василей Дмитриевичь жени сына своего князя Ивана у князя Ивана у Пронского". (Иван Владмирович Пронский упоминается летописью также под 1408 годом в связи с усобицами в Рязанской земле, причем симпатии летописца на стороне пронского князя). Традиционная политика московских князей — поддерживать удельных князей "великих княжений". Но почему об этом весьма значительном с точки зрения Московского великокняжеского стола событии ничего не сообщили летописи, восходящие к пресловутому "Полихрону Фотия"? Свидетельством современности записей являются, как говорилось выше, указание точных дат, а на место записей обычно указывает фиксация современных событий, относящихся в Москве прежде всего к фактам внутрисемейной (рождения и кончины, браки детей) и внутри- и внешнеполитической жизни. Первого около 1418 года вообще нет, а о другом могли писать и со стороны, и по воспоминаниям.

     Фотий под духовными Василия Дмитриевича подписывался по-гречески, и нет данных о том, успел ли он, и захотел ли выучить русский язык. Летописания разных княжеских центров он, конечно, не знал, и никакой "Полихрон" составить не мог. Если же верны наблюдения о причастности Епифания Премудрого к канцелярии Фотия, то и в канцелярии никаких летописей не было. Именно поэтому Епифаний столь значительно расходился в своих воспоминаниях с летописными данными.

       Особое внимание в летописях к родившемуся в 1415 году Василию, сыну Василия Дмитриевича, связано с будущей ролью этого князя, и отражает летописание 30-40-х годов XV века, то есть годы феодальной войны. А кончина Ивана Васильевича (в летописях, восходящих к гипотетическому "Полихрону") — почему-то не отмечена. В них говорится о кончине другого Ивана Васильевича — князя суздальско-нижегородского, сына Дмитрия Константиновича. В некоторых списках в первоначальном тексте упоминался именно внук Дмитрия Донского, но текст правили, устраняя упоминание о нем. Однако летописи Никаноровская и Вологодско-Пермская, восходящие к Московскому своду 70-х годов XV века, 1417 год начинают сообщением о кончине сына московского князя. Сообщением о кончине "вятшего" (т.е. старшего) сына московского князя открывается 1417 год и в Псковской 3-й летописи. Имеется известие и в Новгородской 1 летописи, также независимой от московского летописания. В ряде летописей специально отмечается, что речь идет о нижегородском князе. Но, видимо, в позднейших летописях и списках летописей смешивают двух одноименных князей. И для различения их важны две детали: одна — князь умер по пути из Коломны в Москву. Коломна же, по духовной московского князя 1406 года, передавалась во владение сына Ивана, где, следовательно, и находился его удельный стол. Другая деталь — князь был похоронен в храме архангела Михаила, в котором хоронили только московских князей.

      Самая большая загадка — почему столь значительное событие отмечено только в летописях, сохранявшихся на периферии. Казалось бы, промосковские летописи должны были дать хотя бы некролог. Но ничего подобного в летописях нет. Кончина же Ивана объясняет, почему Василию Дмитриевичу в июле 1417 года потребовалось писать вторую духовную, в которой он двухлетнего сына Василия оставляет на попечении супруги Софьи Витовтовны. В позиции московского князя и митрополита Фотия, намечается изменение отношения к Литве. Может быть, на старшего сына делали ставку московские бояре — противники литовского князя? На этот вопрос, видимо, не ответить, но факт замалчивания кончины наследника сам по себе говорит о многом.

      Василий Дмитриевич, видимо, не отличался хорошим здоровьем. И в 1423 году он пишет третью духовную грамоту "по благословению отца нашего Фотея" (подпись его имеется на грамоте), в которой московский князь "приказал" "сына своего князя Василия и свою княгиню и свои дети своему брату и тестю, великому князю Витовту". Таким образом, московский князь собственноручно передавал Москву и Северо-Восточную Русь в распоряжение литовского князя. Упоминание в духовной собственных "братьев молодших" в этом контексте предполагает не просто заботу о малолетнем наследнике, а прямую конфронтацию с завещанием Дмитрия Донского. Феодальная война становилась неизбежной.

 

ФЕОДАЛЬНАЯ ВОЙНА ВТОРОЙ ЧЕТВЕРТИ XV ВЕКА

    Кончина Василия Дмитриевича в 1425 году обнажила расклад сил: в Москве великим князем был провозглашен десятилетний Василий Васильевич, а князь галицкий и звенигородский Юрий Дмитриевич, сын Дмитрия Донского, отказался приехать по призыву Фотия в Москву и ушел из подмосковного Звенигорода в другой принадлежавший ему город — Галич Мерский, защищенный от возможных военных акций Москвы трудно проходимым расстоянием. Причиной конфликта стал вопрос о престолонаследии. По завещанию Дмитрия Донского Московское великое княжество, как "отчину", наследовал старший сын Василий Дмитриевич. Но в случае смерти Василия Дмитриевича его "удел" должен был перейти к следующему по старшинству сыну, т.е. Юрию Дмитриевичу Звенигородскому и Галицкому. Ко времени составления завещания, у Василия Дмитриевича не было своих детей, и Дмитрий Донской заботился о преемственности власти, в случае смерти старшего сына. Поэтому после смерти старшего брата Юрий Дмитриевич не захотел подчиниться своему малолетнему племяннику.

      Юрий Дмитриевич пытается собрать в Галиче Мерском своих сторонников. Он согласен на перемирие, но не отказывается от завещанного ему и не обещает мира в будущем. Последовал рейд московских воевод во владения Юрия Дмитриевича, который ощутимых результатов, однако, не дал, может быть из-за отсутствия энтузиазма у посланных. Юрия хорошо знали как одного из лучших воевод, а Устюжский летописный свод (снова периферийный) прямо говорит, что направленный против галицкого князя во главе войска его брат Андрей, втайне был с ним солидарен. Летописец, как о само собой разумеющемся, пишет, что "князь великы слышав то совокупися со всеми силами", как будто что-то зависело от десятилетнего мальчика. Великий князь направляет, посылает, и, наконец, посоветовавшись "с отцем своим Фотием митрополитом", с матерью своей, с дядьями и, конечно, с дедом Витовтом, а также с иными князьями и боярами, решает направить на переговоры к Юрию Дмитриевичу митрополита Фотия.

      Митрополит "не отречеся" и с радостью взялся выполнить поручение. Летописец, явно негативно настроенный по отношению к Юрию Дмитриевичу, а заодно и к "черни", не без сарказма рассказывает, что галицкий князь "слышав то собра всю очину свою и срете его с детми своими, и чернь всю собрав из градов своих и волостей и сел и деревень, и бысть их многое множество. И постави их по горе от града того и поиде (митрополит. — А.К.) к соборной церкве". Естественно, что получить благословение от митрополита или хотя бы взглянуть на него было всегда лестно для каждого крестьянина-христианина. Но Фотию это не менее чем летописцу, не понравилось, и он выговорил князю: "Сыну, не видах столько народу во овчих шерьстех". "Вси бо бяху в сермягах", — поясняет летописец, а потому "святитель в глум сих вмени себе". Деталь сама по себе характерная: греки-митрополиты были далеки от идеалов печерских или троице-сергиевских подвижников, а к христианам-крестьянам относились с нескрываемым презрением. И не удивительно, что в развертывавшейся борьбе и этот фактор будет выдвигаться на первый план. Реабилитировать Митяя было некому, но имена Алексия и Дмитрия Донского будут звучать все чаще, а Сергию к собственно монашескому подвижничеству добавят и политические инициативы. На данном этапе Юрий уступил настояниям митрополита. Летописец пытается представить это как страх перед карой Божьей. Но дипломатический маневр был в духе эпохи: князь предложил отдать вопрос на усмотрение "царя", то есть ордынского хана, который оставался главным судьей в подобных спорах. А, как покажут будущие события, сторонники в Орде у князя были.

      В 1425 году было заключено какое-то "докончание" деда Витовта с внуком Василием Васильевичем, о котором задним числом напоминает Витовту "посол от великого князя Василья Васильевича с Москвы Александр Володимерович Лыков". Из московских летописей непонятно, почему после докончания Витовт организует грандиозный поход на Псков, в котором участвуют "земли Литовская и Лятьскаа, чехи и волохи", а также татары Улуг-Мухаммеда. Суть происходящего разъясняют псковские летописи. Еще в 1410 году псковичи заключили мир с немцами и с Витовтом одновременно, а через несколько лет мир был подтвержден. Витовт тоже неоднократно мирился с немцами, но эти замирения были весьма непрочными. В 1421 году Витовт потребовал от псковичей, чтобы они отказались от мира с немцами и поддержали его непосредственными боевыми действиями. Псковичи отказались нарушить "крестное целование". Это и явилось причиной негодования Витовта и постоянного желания наказать строптивых жителей русского города.

     Псков всегда был теснее связан с Владимиро-Суздальской Русью и затем с Москвой, нежели Новгород. В том же 1421 году псковичи просили у Василия Дмитриевича для себя князя, и по их просьбе к ним в следующем году прибыл Александр Федорович Ростовский. В 1423 году псковичи просят московского князя, "чтобы своему тестю князю Витовту за пскович доброе слово послал, абы гнева не дръжал и вины отдал; и князь великий не учини на добро ничего же". Может быть, в связи с такой позицией московского князя и Александр Ростовский "выеха изо Пскова и с челядью". Аналогичной была реакция московского князя и в следующем году, а также в 1425, незадолго до его кончины. В сущности, Василий Дмитриевич отдавал Витовту Псков, как отдал Смоленск и некоторые другие земли, а в последние годы своего княжения, по существу, и Москву. И именно фактически безраздельное господство Витовта в Москве побуждало разные города и различные социальные слои поддерживать так или иначе Юрия Галицкого, а его имя все чаще увязывалось с воспоминаниями о Дмитрии Донском, одного имени которого в прошлом боялась ныне всеми помыкающая "литва". И даже в летописях, сохраняющих ритуальное почтение к титулу "великого князя", появляются тексты, не согласующиеся с общей направленностью официозных летописных сводов. В этом плане показателен и упомянутый рассказ о походе Витовта ("поганого", "отступника христианьскыя веры") на Псков в 1426 году. Первым на пути войска литовского князя стал городок Опочка, расположенный на псковско-литовском пограничье. Псковские летописи сообщают, что города Витовту взять не удалось. Жители отбивались "каменьем ово колодьем", "и множество их побиша". Простояв у Опочки "два дни и 2 нощи", "отъидоша, не учинивше граду ничто же; Бог бо святый спас блюдяще град", Витовт двинулся далее вдоль реки к Вороначу. Характерно, что в московских летописях (Симеоновской, Московском своде конца XV века и др.) дается совершенно иной рассказ.

      Рассказ, конечно, фантастический, хотя какие-то реалии в нем есть, а в основе, возможно, лежит запись участника важной самой по себе победы над Витовтом. Набранное в разных странах войско подошло к Опочке. "Людие же в граде затворишеся, потаившеся, яко мнети пришедшим пусту его; и тако начяша татари скакати на мост на конех, а гражане учиниша мост на ужищах (т.е. на веревках. — А.К.), а под ним колья изострив побиша, и яко же бысть полн мост противных, и гражана порезаша ужища. И мост падеся с ними на колие оно, и так изомроша вси, а иных многых татар и литвы живых поимавши. В град мчаша (далее — о жестокой расправе с пленными. — А.К.)... бе и самому Витовту видети то, и всем прочим с ним... Витовт же видев то и срама исполнися поиде прочь". Витовт идет к Вороначу, продвигаясь вдоль реки в сторону Пскова. Псковские летописи говорят об обстрелах города ("пороки шибаху на град камение великое"). "Бе ворочаном притужно велми". Осажденные просят псковичей печаловаться от них Витовту: "не же челобитья не приять". Но происходит чудо: в ночь случилась страшная гроза. "Витовти в велицем страси быв, и призва к собе ворончан, и оболстив их, взя с ними перемирье". К Пскову Витовт двинулся, уже обеспечив себе тыл.

        Московские летописи начинают описания событий сразу с грозы, которая пугает только Витовта и его войско: "яко и живота сущим с Витовтом отчаатися, а он сам за столп шатерный ухватився, начат вопити: "Господи помилуй", стоный, трясыйся, мня ся уже землею пожрен быти и в ад внити". Стихла буря, и теперь явился к нему упомянутый московский посол Лыков, якобы от Василия Васильевича, упрекающего деда за разорение его отчины. Псковичи, согласно псковским летописям, готовясь к обороне, пожгли посады. Витовт потребовал с них 3 тысячи рублей откупа, но в конце концов сошлись на одной тысяче. Некоторые промосковские летописи, опять-таки выдавая желаемое за действительность, сообщают, что псковичи и вовсе не отдали обещанного. Но в псковских летописях сказано даже о сроке, когда эта тысяча должна была поступить в Вильно. Ранее, чем отвезти "серебро", псковичи снова обратились в Москву, на сей раз к Василию Васильевичу, дабы "послал своих бояр к деду своему князю Витовту, и вдарили бы челом за пскович". Но "бяше ему тогда брань велика с князем Юрьемь, стрыемь своим, о великом княжении". Тем не менее, внук Витовта, а точнее стоявшее за ним боярство, на сей раз содействие пообещало. В Псков прибыло московское боярство, которое вместе с псковичами повезли "серебро" Витовту. Присутствие московских бояр в составе посольства ничего не дало. Литовский князь "поганый, немилостиво имеа сердце, сребро взя, а пленных на крепости посади", позднее их пришлось выкупать за дополнительное "серебро".

        В 1428 году Витовт двинулся на Новгород. Новгородцы обратились за помощью к псковичам: "И псковичи отрекоша: как вы нам не помогосте, так и мы вам не поможем". Обычный, очевидный порок времен раздробленности. И весьма значимое следующее сообщение псковской летописи: "А князь великий тогда Василий Васильевич к деду своему князю Витовту и крест поцелова, что ему не помогати по Новегороде, ни по Пскове". Так Москва рушила с трудом завоеванное в XIV столетии право представлять всю Северо-Восточную Русь, по существу полностью капитулируя перед литовским князем. Не удивительно, что в этой ситуации тверичи участвовали в осаде Порхова (новгородский "пригород" в верховьях Шелони), где развертывались основные боевые действия. Это вытекало из "докончания" 1427 года тверского князя Бориса Александровича, фактически признавшего себя вассалом литовского князя. Новгородцы откупились огромными суммами (по разным сведениям от 10 до 15 тысяч рублей), что легло тяжелым бременем на все население принадлежавшего новгородцам севера Руси и зависимых от них народов. Но недовольство в данном случае закономерно обращалось вовнутрь, а не вовне, поскольку власть, терпящая поражения, уже не может быть уважаемой.

       Как и в эпизоде с обороной Опочки, московские летописи проявляют антилитовские настроения, вводя — может быть, и современные — фольклорные сказания. Так, сообщается, что под Порхов Витовт пришел, имея "и пушки, и тюфяки, и пищали". А одну пушку, именем "Галка", возили посменно — до полдня и после — по сорок коней. Мастер этой пушки немец Николай похвалялся перед Витовтом, что может сокрушить каменные укрепления города и находящуюся в городе церковь Николы. И действительно, ядро пробило стену крепости и стены церкви, пролетело на другую сторону города и там убило полоцкого воеводу и многих литовцев и их коней. Священник же церкви Николы, совершавший литургию, остался цел и невредим. Сам мастер-немчин был разметан, видимо, из-за разрыва пушки, так что ни тела, ни костей его не нашли. Все эти "патриотические" сказания поначалу, видимо, передавались изустно, и лишь на каком-то этапе попали на страницы летописей. Пока же антилитовские силы находились в глухой обороне.

      Как видно из упомянутого сообщения псковских летописей, после замирения в 1425 году. Юрий Галицкий пытался бороться за Москву еще в 1427 году. Но соотношение сил было явно не в его пользу, и в 1428 году он заключает "докончание" с племянником, в котором отказывается от притязаний на "великое княжение", однако не отступая в остальном от завещания Дмитрия Донского.

      Успехи Витовта в сокрушении Северо-Восточной Руси побудили императора Священной Римской империи Сигизмунда возвысить литовского князя до королевского уровня и через него продвинуть влияние католического Запада на всю Восточную Европу. На 1430 год была намечена коронация Витовта. Сначала в Троки, а затем в Вильно съезжались приглашенные из разных стран и земель. Одним из первых в Троки прибыл митрополит Фотий, к которому князь проявлял особое внимание. Естественно, прибыли и дочь Софья со внуком Василием Васильевичем, князь тверской Борис Александрович, "добившие челом" князья рязанский и пронский. Были также Ягайло, король чешский, курфюрст немецкий, кардинал от папы из Рима, магистры великий и ливонский, послы византийского императора, татарских ханов и множество других менее знатных владетелей.

      Но королевские регалии не дошли до Вильно. Ягайло все время вел двойную игру, опираясь на некоторые статьи Городельской унии 1413 года, дававшей преимущества литовским феодалам, принимающим крещение по католическому обряду, перед русскими православными, но оставлявшей саму Литву и литовского князя на вторых ролях как зависимое от Польши образование. Регалии были задержаны в Польше и, конечно, по распоряжению самого Ягайла. Гости разъехались, получив дары, но так и не преклонив колени перед новым королем. Витовт оставил у себя одного Фотия, но спустя 11 дней был "с дарами" отпущен и Фотий, а еще через некоторое время Витовт неожиданно скончался. В источниках нет сведений, чем была вызвана его смерть и была ли она естественной. В Литве сразу же начинается смута. Показательно, что почти единодушно литовские бояре избирают (вопреки статьям Городельской унии, предполагающей инициативу польского короля) Свидригайло Ольгердовича — одного из главных недоброжелателей Витовта. В Литовском княжестве он пользовался поддержкой русских земель и православной церкви, а на Москве, куда он ранее отъезжал от Витовта, был теснее всего связан с Юрием Галицким, "побратимом" (свояком) которого являлся. Ягайло же, уступая польским панам, явно поддерживает Сигизмунда Кейстутьевича, младшего брата Витовта. Литовское княжество распадается на части, причем южные ее пределы становятся добычей поляков, а земли собственно литовские (где закрепляется Сигизмунд) и русские фактически изолируются друг от друга.

      Серьезные изменения происходят и в Москве. В июле 1431 года скончался митрополит Фотий и Юрий Дмитриевич разрывает соглашение 1428 года, предлагая перенести решение в Орду. Любопытная деталь показывает, как именно осуществлялся отказ от ранее заключенного соглашения. На обороте сохранившегося текста договорной грамоты 1428 года имеется запись: "А сю грамоту князю великому прислал складную вместе князь Юрьи, к Орде идя". Сложенные вместе грамоты обычно и означали разрыв отношений.

Москва к Орде ближе, чем Галич, и московский князь оказался там раньше Юрия Галицкого. Выступал от имени юного Василия Васильевича Иван Дмитриевич Всеволожский. Московская делегация сразу связалась с Минь-Булатом — московской "дорогой" (от татарского "дарага" — чиновник в системе управления подвластными территориями). "Дороги", естественно, в первую очередь получали подарки от подопечного города и старались оказать ему те или иные услуги в Орде. В данном же случае цена была более чем высокой, и было ради чего постараться. Минь-Булату противостоял "князь великий ординский" Тягиня из рода Ширинов. Титулами он, несомненно, превосходил "дорогу" Минь-Булата и, похоже, на первых порах имел перевес в спорах о том, кому отдать ярлык на великое княжение. Иначе трудно понять, зачем Тягиня увел своего подопечного Юрия "в Крым зимовати". А пока друзья там "зимовали", в Орде настроения изменились, чему в большой степени способствовал боярин Иван Дмитриевич Всеволожский.

     Аргументы Юрия Галицкого очевидны: завещание Дмитрия Донского и давняя практика на Руси выявления "старейшего", запутавшая междукняжеские отношения еще в XI — XII веках. У Василия Васильевича тоже были основания ссылаться на "отчину и дедину", но Иван Всеволожский решил, что лучше "мертвой грамоте" противопоставить ханское жалование. Улуг-Мухаммед же (Махмет русских летописей) явно колебался, что и отразилось в летописях, различно толковавших окончательное решение ордынского хана (новгородские и псковские летописи вообще считали вопрос нерешенным). Согласно московским летописям, на хана подействовал намек Ивана Всеволожского, что в Литве теперь сидит "побратим" Юрия Свидригайло и что в самой Орде Тягиня с их помощью может возвыситься над всеми остальными. Хана подобные "аргументы", очевидно, более всего убеждали, и он отдал предпочтение Василию Васильевичу (или же пересмотрел прежнее решение). Видимо, не без участия Тягини в Орде началась очередная "замятня", когда против Улуг-Мухаммеда выступил поддерживаемый Тягиней Кичик-Мухаммед. Хан пошел на уступки прежде всего Тягини, передал Юрию Галицкому Дмитров и отпустил князей на свои отчины, так и не решив вопроса о "великом княжении". Однако несколько месяцев спустя на Москву явился ханский посол Мансыр-Улан, который и привез Василию Васильевичу ярлык на великое княжение. Возможно, новое решение хана было неожиданным для Юрия Дмитриевича. Он успел уже обосноваться в Дмитрове, но теперь был вынужден покинуть его и уйти в Галич. В свою очередь московский князь "взя Дмитров за себя и наместников его сослал, а иных поимал".

      1433 год в московских летописях содержит целый ряд сюжетов, способных привлечь исторических романистов. В большинстве сводов статья под 1433 годом открывается сообщением о бегстве боярина Ивана Дмитриевича Всеволжского от великого князя сначала в Углич, к Константину Дмитриевичу, некогда находившемуся в оппозиции к своему брату великому князю Василию Дмитриевичу, затем в Тверь, а позже в Галич. Из этих сведений не видно, что же было причиной размолвки князя и боярина, являвшегося первым советником Софьи и затем обеспечившего великокняжеский стол Василию Васильевичу. Л.В. Черепнин, стараясь объяснить столь неожиданный поворот, приводит интересные факты из биографии Ивана Всеволожского: он был связан с домом тысяцких Вельяминовых. Но эта связь объясняет как раз его близость к Софье, имевшей основания привечать недругов Дмитрия Донского, и в какой-то мере к Василию Дмитриевичу, но никак не к галицкому князю, постоянно напоминавшему об отцовском завещании. А простой ответ, похоже, содержится в Никоновской летописи, к которой исследователи обращаются в последнюю очередь из-за большого количества сомнительных, трудно проверяемых известий: "Боярин великого князя Василия Васильевича Иван Дмитриевичь, служивый ему со всем предложением и истинным сердцем во Орде, и великое княжение ему у царя взя, и восхоте за великого князя... дщерь свою дати; и о сем слово ему бысть с великим князем. И якоже бывшим им на Москве, и не восхоте сего князь великий... и мати его София Витофтовна, но восхотеша дщерь Ярославлю".

      "Дщерь Ярославля" — это Мария Ярославна, внучка Владимира Андреевича Серпуховского. Жених и невеста, таким образом, родственники в четвертом колене (христианство разрешает браки с третьей степени родства). Ярослав Владимирович в 1414 году отъезжал в Литву, а в 1421 году, когда противостояние Витовта и Фотия сменилось благорасположением, вернулся в Москву. В 1426 году он скончался и был похоронен в Архангельском соборе Кремля — московской княжеской усыпальнице. Выбор Софьей невесты для своего сына, очевидно, не был случайным.

      Скандал, происшедший на свадьбе Василия Васильевича и Марии Ярославны, летописи описывают в одних и тех же выражениях, следуя ранее записанному тексту, почти сказочного содержания. На свадьбе, состоявшейся 8 февраля 1433 года, среди прочих гостей были и сыновья Юрия Дмитриевича — Василий Юрьевич Косой и Дмитрий Юрьевич Шемяка. Наместник московского князя в Ростове Петр Константинович "познал" "на князе Васильи Юрьевиче пояс злат, на чепех, с камением, что был приданой князя великого Дмитрея Ивановича от князя Дмитреа Константиновичя Суздальскаго". Далее следует ремарка, восходящая к источнику многих летописей: об этом вроде бы маловажном эпизоде приходится говорить потому, что из-за него случилось большое зло. И последующую часть они излагают вполне идентично. Рассказ же интересен именно своеобразными цепями взаимосвязей, переходящих от поколения к поколению.

      Выше говорилось, что род тысяцких Вельяминовых был изначально враждебен Ивану Ивановичу и затем Дмитрию Донскому. И в этом рассказе в качестве негативной фигуры представлен тысяцкий Василий, сын Василия Вельяминовича. Василий Васильевич имел отношение к убийству в 1357 году тысяцкого Алексея Петровича Хвоста, близкого Ивану Ивановичу, а затем бежал с другими заговорщиками в Рязань, но через некоторое время был возвращен великим князем после встречи с двумя заговорщиками в Орде. Сын последнего тысяцкого Иван Васильевич открыто боролся против московского князя и в Орде, и в Твери, и в Серпухове, и по приказу Дмитрия был убит в 1379 году. Но другой сын — Микула погиб в следующем году на Куликовом поле, то есть оставался на стороне московского князя. Согласно рассказу о свадьбе, именно тысяцкий Василий подменил пояс: "Князю великому дал меншой, а тот дал сыну своему Микуле, а за Микулою была того же князя Дмитрия Константиновича... дочь его болшая Марья, и Микула тот пояс дал в приданое же Ивану Дмитриевичу; а Иван Дмитриевичь дал его за своею дочерью князю Андрею Владимировичю, потом же, по смерти Андрееве и по Ордынском приходе, Иван Дмитреевичь княжну Андрееву дщерь, а свою внуку, обручал за князя Василья Юрьевича и тот пояс дал ему; и на свадьбе великого князя Василиа Васильевичя был на нем". В этой истории преступник лишь один — тысяцкий Василий Вельяминов, укравший княжеский пояс. Микула был свояком Дмитрия Донского, а Иван Дмитриевич Всеволжский — зятем Микулы. Андрей — сын Владимира Андреевича Серпуховского, князь Волоцкий и Ржевский, скончался в 1426 году и был похоронен в Троицко-Сергиевом монастыре (монашеское имя Савва). О каком "ординском" приходе идет здесь речь — неясно. Набеги на Рязанские "украины" под такое определение явно не подходят, а большое вторжение, осада Галича и разорение областей Верхнего Поволжья в 1428 или 1429 году (в летописях дата воспроизводится по разным стилям) осуществлялась не "ординскими", а казанскими татарами. Об этом прямо сказано у Татищева, да и согласно летописным данным, московские воеводы преследовали их до Нижнего Новгорода. Значение же этой детали в том, что запись явно не московская, и представляется возможность искать какую-то немосковскую летописную традицию. Таким образом, сын Юрия Галицкого Василий женился на дочери Андрея Владимировича и внучке Ивана Всеволожского незадолго до описываемых событий, и в вместе с женой получил великокняжеский пояс Дмитрия Донского.

     Согласно летописному рассказу, Софья публично сорвала пояс с Василия Юрьевича, нанеся таким образом оскорбление, которое никто и никогда не прощал. Был ли такой факт? С точки зрения права, духовная Дмитрия Донского дает преимущество Юрию Дмитриевичу, а не Василию Васильевичу. "Царское жалование" личного имущества обычно не касалось. Другое дело, что подобное оскорбление могло символизировать объявление войны.

     Но в статье того же года в летописи указана и иная причина. Иван Дмитриевич Всеволжский сначала отправился в Углич к Константину Дмитриевичу. Из Углича он повернул — явно не по пути в Галич — на Тверь и лишь после этого, видимо, ничего не добившись у князей, не желавших определять свою позицию, направился в Галич. Все-таки, он опасался своего визита к князю Юрию Галицкому, против которого всего несколько месяцев назад интриговал в Орде. В летописях именно Иван Всеволожский подбивает Юрия Галицкого бороться за "великое княжение", и князь посылает за своими сыновьями, не зная, что произошло на свадьбе. В летописной статье явно соединены разные источники, по-разному объясняющие завязку многолетнего конфликта. Позднейший же летописец, соединяя их, не позаботился (к счастью для исследователей) о согласовании. Конечно, Юрию был нужен повод. А когда требуется повод, разные версии могут уживаться даже при их полной несовместимости. В данном случае, версия о происках Ивана Дмитриевича может быть связана с оправданием виновников его последующей трагической судьбы, а версия о "поясе" — оправданием непродуманных действий сыновей Юрия Галицкого.

     Вторичность и легендарность рассказа о "золотом поясе" проявляется и в том, что обозначенный "разоблачитель", ростовский наместник Петр Константинович, появится на Москве лишь после того, как войско, собранное Юрием, выступит в поход на Москву из Галича. Да и передать он, в крайнем случае, мог лишь придворную сплетню (Дмитрий женился почти за 70 лет до свадьбы Василия Васильевича). Тем не менее, в легенде заложено немало информации как чисто источниковедческого, так и политического (и придворного) характера, а события 40-50-х и отчасти 70-х годов XIV столетия без этого рассказа не могут быть вполне осмыслены.

     Скандал на свадьбе, согласно летописям, стал поводом к началу войны между Юрием Дмитриевичем и Василием Васильевичем. Москву Юрий Дмитриевич занял довольно легко. Московский князь и его советники не были готовы к отражению собранного галицким князем войска, мирные предложения их были отвергнуты, а москвичи и их воеводы не проявляли энтузиазма в обеспечении защиты своего князя. "От москвич не бысть никоея же помощи, — отметил летописец, — мнози бо от них пиани бяху, а и з собою мед везяху, что пити еще". Василий Васильевич вместе с матерью и молодой супругой Марьей спешно бежит в Тверь, а затем на Кострому. Юрий "сел на великом княжении", а затем направил своих сыновей и сам отправился к Костроме, где и пленил племянника. "Он же со слезами доби челом дяде своему", а гарантом искренности и верности племянника выступил любимец галицкого князя — боярин Семен Морозов. Юрий отнесся к племяннику по-родственному, но Иван Дмитриевич Всеволжский и другие был раздосадованы таким поворотом дела. И все же Семен Морозов уговорил князя Юрия заключить мир с племянником и дать ему удел в Коломне. "Князь Юрьи же Дмитриевичь сотвори пир на братанича своего, ... и даде ему дары многи и отпусти его на удел на Коломну, и всех бояр его с ним", — сообщает летопись. А на Коломне сразу же стали собираться все недовольные произошедшими переменами.

      Для феодальной системы характерны иерархии сословий, земель, городов. В любом княжестве столица и ее жители имели больше прав, нежели "пригороды" — города как бы второй категории. Московское боярство и дворянство к этому времени уже возвышалось над остальными, как привилегированное сословие. Появление в Москве многочисленных выходцев из небольших городов Поволжья задевало привычные чувства московских служилых людей, и они теперь ради возвращения неоправданного, но укоренившегося самосознания готовы были на время забыть и про свои беды. Именно этим объясняется, что Коломна стала центром притяжения для многих москвичей. В свою очередь, многие из тех, кто поддержали Юрия, были разочарованы: Москву заняли, но практически ничего от этого не получили. Юрия бросили даже собственные дети — Василий и Дмитрий Шемяка, возмущенные его мягкотелостью. Убив ненавистного им Семена Морозова, они бежали в Кострому. Ощутив себя всеми покинутым, Юрий, так и не доказавший ни себе, ни другим, что способен быть "великим князем", предложил Василию Васильевичу вернуться на великое княжение, сам отправился в Звенигород, а затем в Галич.

       Вернувшись в Москву, Василий немедленно потребовал от Юрия "детей своих к собе не приимати и помочи им не давати". Схваченного Ивана Дмитриевича Всеволожского он приказал ослепить, тем самым, предопределив и свою судьбу. На братьев-Юрьевичей была направлена рать во главе с князем Юрием Патрикеевичем, но московское войско потерпело сокрушительное поражение, а сам воевода попал в плен. Обвинив Юрия Галицкого в помощи сыновьям (а с ними были "вятчане и галичане"), московский князь направил войско теперь уже против Галича. Юрий бежал к Белоозеру, Галич был сожжен московским войском, "а люди в плен поведе и много зла сотвори земле той". Юрий отреагировал достаточно быстро, собрал большое войско, привлек и третьего сына — Дмитрия Красного, и одержал над московским князем и его воеводой Иваном Можайским убедительную победу. Московский князь бежал в Нижний Новгород, а Иван Можайский в Тверь. Уговорив его отстать от Василия Васильевича, Юрий вместе с ним вступил в 1434 году в Москву. Но на великом княжении он пробыл совсем недолго. Когда уже казалось, что вопрос окончательно решен, и Василий Васильевич, всеми оставленный, не смог сбежать в Орду, блокированный отрядами сыновей Юрия, пришла весть, что Юрий скончался, а на великом княжении сел его старший сын — Василий Косой. Он сам направил братьям уведомление о смерти отца и о своем вокняжении. Но два Дмитрия не приняли своего брата: "Аще не восхоте Бог, да княжит отець нашь, а тебе и сами не хотим". Они направляют посольство к Василию Васильевичу, приглашая его занять Москву и активно помогая ему в этом. В итоге, Василий Юрьевич уходит в Дмитров и затем в Кострому. Он продолжает бороться за великокняжеский стол, но теперь уже не в союзе с братьями, а против них. В 1436 году Дмитрий Шемяка явился в Москву, чтобы пригласить великого князя Василия Васильевича на свою свадьбу, но был схвачен и, закованный в железа, отправлен в Коломну. Теперь двор Дмитрия Шемяки переходит на сторону старшего Юрьевича, но меньшой — Дмитрий Красный остается с московским князем. С литовской помощью Василий Васильевич одерживает решающую победу над своим тезкой и продолжает счет жестоким казням, занесенным в свое время из Византии, но не применявшимся в княжеских усобицах с XIV века. Несмотря на сохранявшиеся противоречия на некоторое время вопрос о власти в Москве был закрыт.

 

РУССКАЯ ЦЕРКОВЬ В УСЛОВИЯХ ФЕОДАЛЬНОЙ УСОБИЦЫ

     Усобица князей имела поначалу одно примечательное следствие: обе стороны не спешили утвердить какого-нибудь кандидата на место умершего в 1431 году Фотия. Видимо, сказывались и опасения за возможную позицию будущего митрополита, и необходимость отправлять крупные суммы в Константинополь, поскольку эти суммы были крайне необходимы и самим обеим противоборствующим сторонам. Пока же в Москве раздумывали, Константинополь в качестве митрополита киевского и всея Руси утвердил представленного Свидригайло кандидата — смоленского епископа Герасима. Это имя значится в перечнях митрополитов, предваряющих текст Новгородской Первой летописи (оно в них последнее, чем датируется время составления этой летописи). В 1434 году на утверждение в Смоленск ездил новгородский архиепископ Евфимий. Василий Васильевич в это время также находился в Новгороде, но о его реакции на признание Новгородом правомерности ставленника Свидригайло никаких сведений нет.

      Согласно "Житию" митрополита Ионы, сохранившемуся в разных редакциях, Москва выдвигала в качестве своего кандидата рязанского епископа Иону. Какая сторона была при этом инициатором — не уточняется. К марту 1433 года относится послание Ионы в Нижегородский Печерский Вознесенский монастырь, где он называет себя "епископом, нареченным в святейшую митрополию Русскую". Согласно "Житию", в Константинополь Иона был направлен лишь "в шестое лето" после смерти Фотия, то есть в 1436 или 1437 году. И связано это было с тем, что смоленский соперник московского кандидата был устранен самим Свидригайло: Герасим был сожжен "за измену" — способ расправы с неугодными, характерный для средневекового католичества. Очевидно, что до 1436 года Иону потому и не направляли в Константинополь, что патриарх уже утвердил митрополитом Герасима, а пойти по следам Витовта, утвердившего Григория Цамблака вопреки Константинополю, видимо, не решались ни светские, ни церковные иерархи, хотя, судя по летописным комментариям к избранию Цамблака, проблема эта активно обсуждалась. Сказывалась, вероятно, и неуверенность противоборствующих сторон: кому будет помогать Иона в качестве митрополита? На этот вопрос не могут однозначно ответить и историки, поскольку вообще неясно, по чьей инициативе он выдвигался преемником Фотия. Версия позднейших житий, увязывающих его с Фотием, конечно, надуманна, и питалась она желанием придать больше "законности" избранию Ионы на митрополичью кафедру впоследствии.

     "Нареченным митрополитом" Иона стал, будучи епископом, в годы "великого княжения" Василия Васильевича. Церковные иерархи обычно поддерживали того из князей, кто наследовал отцу. Исключения были и в стародавние времена, и не только в "демократических" Новгороде и Пскове. С другой стороны, и указания на "апостольские правила", разрешавшие избрание митрополита на совете-соборе епископов, убеждали далеко не всех епископов, и не только радевших о Византийском императорском столе и патриаршей кафедре владык-греков. Избранного, в конечном счете, митрополитом Иону не хотел, например, признавать наставник Иосифа Волоцкого — Пафнутий Боровский. Поэтому независимо оттого, что думал Иона и кому он симпатизировал, выйти за пределы преобладающих настроений и традиции он не мог.

      В литературе обращали внимание на какую-то, не отраженную в житиях, изначальную близость Ионы к Дмитрию Шемяке. Между тем, такая близость совершенно естественна. Иона был родом из-под Галича, в Галицкой же земле в возрасте 12 лет постригся в монастырь. Можно отметить и то, что в упомянутой грамоте Иона не ищет для себя титула митрополита "киевского и всея Руси". То есть он, видимо, изначально связывается с теми кругами, которые ратуют за обособление русской церкви и от Литвы, и от Константинополя. Но в ком персонифицируются эти силы — сказать затруднительно. Василий Васильевич после мученической смерти Герасима решает направить Иону на поставление в Константинополь. Однако в Константинополе вопрос был решен без совета с московским и литовскими князьями: в 1436 году на Русь поставили сторонника церковной унии — Исидора.

      С начала XV века в Европе довольно широко развернулось "соборное движение". Цели при этом ставились разные. В одних случаях предполагалось ограничить самовластие римских пап, к этому времени основательно скомпрометировавших сам институт папства. В других — речь шла о воссоединении разных ветвей христианства на той или иной основе. Византия, благодаря правлению исихастов, доживала последние дни: турки командовали уже самими правителями империи, а надежда на помощь католического запада предполагала те или иные идеологические уступки. Именно поэтому в 30-е годы XV века исихасты, управлявшие константинопольским патриархатом, были готовы к заключению унии с римско-католической церковью.

      Вопрос об унии поднимался, как отмечено выше, на некоторых заседаниях собора в Констанце, продолжавшемся пятнадцать лет (1404 — 1418). Еще дольше длился Базельский собор (1431 — 1449), на заседаниях которого обсуждались вопросы реформации церкви и пытались найти компромисс, в том числе и с гуситами. Особое внимание уделялось вопросу создания наднационального христианского органа, который можно было бы возвысить над папами. Преемник папы Климента V Евгений IV сумел расколоть оппозицию, перетянув на свою сторону императора Сигизмунда III. Противники реформаторов собрались на параллельный собор сначала в Ферраре, а затем во Флоренции (1437 — 1439). Авторитет собора возрос благодаря тому, что на нем удалось склонить к унии византийскую церковь. Оставшиеся в Базеле объявили Евгения IV низложенным, но после десяти лет бесплодных дискуссий разъехались по домам по существу ничего так и не решив.

      Греки на Ферраро-Флорентийском соборе, естественно, спорили, сопротивлялись, а патриарх Иосиф вообще отказывался отступать от восточной ортодоксии. Но он и не дожил до подписания унии: было много разговоров о его насильственной смерти. В итоге же спорные вопросы были решены в пользу Рима: признавалось необходимость дополнения Символа веры понятием "филиокве" (исхождение Святого Духа не только от Отца, но и "от Сына"), уравнивались в правах "опресноки" и кислый хлеб в обряде причастия, а главное — признавался приоритет римских пап над константинопольскими патриархами. Рим же в это время интересовали не столько быстро таявшие остатки некогда могучей империи, сколько обширные просторы набиравшей силы Руси, хотя еще находившейся под игом Орды и раздираемой внутренними противоречиями. И Русь на соборе представлял грек или отуреченный болгарин Исидор.

     До поставления на Русь Исидор был игуменом монастыря святого Дмитрия в Константинополе. Упоминается он также в числе греческих делегатов под 1433 годом на Базельском конгрессе. На Русь он прибыл "во вторник светлыа недели по Велице дни" (2 апреля 1437 года). Никоновская летопись отмечает его достоинства: "многим языком сказатель и книжен". "И прият его князь велики Василей Васильевич честне, и молебная певше в святей соборней церкви пречистыа Богородици, и сотвори нань пирование велие князь велики Василей Васильевичь, и дары светлыми и многими одари его". Видимо, князь не очень сожалел о том, что прирожденного русского Константинополь не утвердил (если сожалел вообще). Но очень скоро пришло разочарование: митрополит оказался в Москве лишь проездом на "восьмой" собор в Ферраре и Флоренции, на котором предстояло воссоединить Рим и Константинополь.

      Митрополит ссылался на мнение патриарха Иосифа и императора Калуяна Мануиловича, убеждавших в необходимости такого собора. (Иосиф, как было сказано, как раз не соглашался с позицией Рима). Великий князь достаточно твердо напоминал, что "при наших прародителех и родителех соединения закона не бывало с Римляны, и яз не хощу, понеже неприахом мы от Грек в соединении закона быти с ними". При всех внутренних разногласиях, подобные настроения на Руси явно господствовали, а униатская пропаганда в Литве лишь укрепила отрицательное отношение к ней в Северо-Восточной Руси. Но митрополит, похоже, и не стремился в чем-то убеждать князя: вопрос о проведении собора был решен, и уже в начале сентября 1437 года он в сопровождении большой свиты отправился к назначенному пункту через Тверь, Новгород и Псков и далее на Ригу и Любек.

     Поездку на собор описал один из спутников суздальского епископа Авраамия — это сохранившееся в более чем десятке списков и, как обычно, нескольких редакциях "Хождение на Флорентийский собор". "Хождение" рисует примерно тот же путь в Рим, которым по летописному преданию шел некогда апостол Андрей. До Любека, который, кстати, помещался в "Русской земле", шел путь морем и берегом, а далее по территории Германии. Выбор русских городов явно был не случаен. Это города, так или иначе признававшие перед этим верховенство митрополита Герасима. Тверь и Новгород оставались оппонентами Москвы, а Псков Исидор по пути отделил от Новгородского архиепископства и установил с ним непосредственные отношения.

       На Ферраро-Флорентийском соборе Исидор был весьма активен, удостоился звания кардинала и папского легата. В 1439 году он подписал решение собора о заключении церковной унии. На Русь Исидор вернулся лишь в 1441 году с настроением победителя. Но при всей его "книжности" и видимой осведомленности о политических разногласиях на Руси, главного он не учитывал. Служба в соборе, где он вместо патриарха поминал первым папу римского Евгения, латинский крест, который несли перед ним, и решение Флорентийского собора, зачитанное в соборе после литургии — все это на Руси воспринималось как сатанинское покушение на святая святых. В марте 1441 года Исидор княжеским распоряжением был "поиман" и заключен в Чудовом монастыре, где ему пришлось провести все лето. Осенью Исидор бежал, прихватив с собой учеников Григория и Афанасия. Не исключено, что бегство было согласовано с князем, во всяком случае, князь распорядился не задерживать его и не возвращать. Беглец достиг Рима, был свидетелем падения Константинополя, умер в 1463 году в звании титулярного константинопольского патриарха и старейшего кардинала.

     А на Руси само бегство Исидора явилось достаточным основанием для лишения его сана митрополита, более того, Исидор был объявлен еретиком. И теперь, после вступления константинопольского патриархата в церковную унию, открывался путь к провозглашению полной самостоятельности русской митрополии.

      Но Москве снова было как бы не до того. Очередной переворот в Орде привел к тому, что Улуг-Мухаммед сначала расположился в верховьях Оки у литовского порубежья, откуда совершал набеги на русские земли, в том числе в 1439 году на Москву, а затем занял Нижний Новгород и оттуда разорял прилегающие территории, захватив, в частности, Муром. В 1445 году Улуг-Мухаммед бросил большие силы на русские земли. Василий Васильевич с войском вышел навстречу. Близ суздальского Спасо-Евфимиева монастыря 7 июля произошло решающее сражение. Московское войско потерпело поражение, а сам великий князь попал в плен. За освобождение из плена князя Улуг-Мухаммед потребовал немыслимый выкуп — 200 тысяч рублей. По Новгородским I и IV летописям, этот выкуп московский князь уплатил. Но такой суммы было не набрать по всем московским уделам. Видимо, речь могла идти лишь о изначальном требовании победителя от пленника. Вскоре, получив ложную информацию, будто Дмитрий Шемяка убил ханского посла и опасаясь соединения сил московского и галицкого князей, Улуг-Мухаммед отпустил Василия Васильевича под условием "дати ему с себя окуп, сколко может". Согласно Псковской Третьей летописи, "князь великой выиде на окуп..., посулив на собе от злата и сребра и от портища всякого, и от коней, и от доспехов по 30 тысящь". Но и эту сумму князь собрать просто технически не смог бы.

      Поражение московской рати и пленение великого князя заставляли москвичей ожидать самого худшего. В Москву устремились беглецы, рассеявшиеся после поражения, а также жители московских предместий. И на всех собравшихся в Москве обрушилась еще одна беда: в ночь на 14 июля вспыхнул пожар и город сгорел, так что "ни единому древеси на граде остатися". В пожаре погибло, согласно псковской летописи, 2700 человек, сгорело и практически все имущество собравшихся из разных городов людей. Естественно, что люди видели в несчастье Божью кару. Тем большей карой представлялось обрушившееся на Москву осенью землетрясение. И на этой волне в феврале 1446 года Дмитрий Шемяка легко овладел Москвой. Василий Васильевич бежал в Троице-Сергиеву обитель, где его и захватил союзник Шемяки Иван Андреевич Можайский. Василий соглашался немедленно постричься в монахи, но у Дмитрия Шемяки были иные намерения. Согласно ряду летописей, Иван Можайский успокаивал великого князя, объясняя вооруженную акцию необходимостью заставить сопровождавших князя татар уменьшить размер "окупа". Самого князя сопроводили в Москву и "посадиша на дворе Шемякине". По сведениям Татищева, у Василия искали "грамоты" — обязательства по выплатам окупа. Нашли обязательство выплатить Улуг-Мухаммеду 5 тысяч рублей и ежегодной дани по два рубля "со 100 голов".

      По Новгородской IV летописи, своеобразный суд Василию Васильевичу учинили Дмитрий Шемяка, Борис Александрович Тверской и Иван Андреевич Можайский — они приняли решение ослепить своего противника,после чего Василий Васильевич и получил свое прозвание "Темный". И "ослепиша его про сию вину: чему еси татар привел на Рускую землю, и городы дал еси им и волости подавал еси въ кормление? А татар любишь и речь их паче меры, а крестьян томишь паче меры без милости, а злато и сребро и имение даешь татаром; а и за тот гнев, ослепил бе брата Дмитриева Юрьевича князя Василия". Симеоновская летопись (видимо, задним числом оправдывая тверского князя, который вскоре перейдет на сторону ослепленного Василия) приписывает Дмитрию Шемяке навет, будто цена "окупа" — передача московского престола ордынскому хану: Василий "к царю целовал, что царю сидети на Москве и на всех градех русскых, и на наших отчинах, а сам хощеть сести на Твери". Получается, что Борис Александрович был обманут слухом, подобранным где-то Шемякой. В конце 1446 года тверской князь сам пригласит Василия Темного, чтобы договориться о союзе, который будет скреплен помолвкой шестилетнего сына великого князя Ивана Васильевича с дочкой Бориса Александровича Марией. А еще через шесть лет (4 июня 1452 года) будет оформлен и брак.

     Ослепленный Василий вместе с женой был отправлен "в заточение" в Углич. Детям его, Ивану и Юрию, удалось скрыться в Муроме, поближе к Улуг-Мухаммеду. Оправдать свержение Василия Васильевича было легко: правителем он был (как верно заметил Л.В. Черепнин) явно неспособным, и изложенные Новгородской летописью претензии к нему были оправданы. Но так уж повелось во все века, а в те времена особенно: победители сами немедленно приступают к грабежам и эйфория по поводу улучшения положения быстро проходит.

     Антилитовское острие переворота, устроенного Дмитрием Шемякой, очевидно, сознавалось. Многие князья и бояре отъехали в Литву, где их охотно принимал великий князь литовский Казимир. Видимо, в рамках этой же тенденции, Шемяка попытался привлечь на свою сторону и церковь. И обратился он прежде всего к Ионе, о предшествующей деятельности которого московские летописи почему-то ничего не сообщают. Иона сразу же приглашен был жить на митрополичьем дворе, то есть фактически получал права исполнять обязанности митрополита. И от этого приглашения кандидат в митрополиты не уклонился, хотя ясно было, что ему придется со своей стороны оказывать поддержку новому московскому правителю, в том числе в самых деликатных вопросах. И вскоре Шемяка действительно обратился к Ионе с просьбой-поручением.

     Ионе поручалась миссия явно не из приятных: он должен был привезти сыновей Василия из Мурома. Но следует учитывать и то, что Иона формально оставался рязанским епископом, а Муром входил в состав Рязанской епархии. Шемяка же, естественно, стремился ликвидировать вероятный очаг оппозиции и противодействия, обещая Ионе, что княжичам будут даны уделы. Вместо уделов их отправили в тот же Углич. Но соединение детей с родителями, хотя бы и находящимися под надзором и лишенными права свободного передвижения, — это тоже не наказание. Поэтому в разных редакциях "Жития" Ионы их авторы излишне беспокоятся за авторитет святителя, согласившегося исполнить сомнительную миссию.

    И в Муроме, и в Угличе княжичей сопровождали бояре и "обслуживающий персонал". В итоге, это уже само по себе делало Углич местом достаточно взрывоопасным. Вскоре к ним присоединяется большая группа князей и бояр, составившая заговор с целью освобождения Василия Васильевича из угличского плена. Попытка эта не дала результата, и заговорщики, а также некоторые из их единомышленников, бежали в Литву. Внук Владимира Андреевича, князь боровско-серпуховской Василий Ярославич, получивший ранее от Казимира в удел Гомель, Стародуб, Мстислаль, поначалу также Брянск (позднее переданный Семену Ивановичу Оболенскому) и иные территории, становится центром притяжения для беглецов из Северо-Восточной Руси.

     Осенью 1446 года Шемяка собрал нечто вроде собора епископов, архимандритов и игуменов. Именно на этом соборе он проводил кандидатуру Ионы в качестве "исполняющего обязанности" митрополита. Но получить безусловную поддержку церкви ему не удалось — иерархи высказались за освобождение Василия Васильевича. Шемяка "укрепи великого князя крестными грамотами" и дал ему "в вотчину" Вологду. В честь освобождения князя Шемяка устроил грандиозный пир, на котором были, в частности, "вси епископи земли Русскиа, и бояре мнози и дети боярскые".

      Это было началом конца правления Дмитрия Шемяки. Именно теперь тверской князь приглашает московского  князя для обсуждения условий союза, направленного против Шемяки. Вокруг Василия Темного объединяются все разочарованные, а бежавшие в Литву, после вестей, пришедших из Твери, возвращаются теперь во главе отрядов. В декабре 1446 года Москва была захвачена приверженцами Василия, а в феврале 1447 году в нее въехал и сам московский князь. 1447 год проходит в сложных и неискренних переговорах, пока церковь, занявшая теперь сторону московского князя, не предъявила Шемяке фактический ультиматум, требуя признания прав Василия Васильевича на великое княжение. При этом Шемяку обвиняли в том же, в чем он ранее, вполне обоснованно, обвинял Василия — в наведении татар. Еще несколько лет Шемяка пытается организовать северные районы Руси против Василия II Темного, но ему чаще всего приходится "бегать", пока в 1453 году его не настигла в Новгороде приготовленная в Москве отрава.

     Как и обычно, все беды спишут на побежденного, а победителя увенчают лаврами, которых он явно не заслуживал: это был один из самых слабых и бесполезных для Руси великих князей, равно далеко отстоящий и от своего великого деда, и от своего великого же сына Ивана. Л.В. Черепнин, отмечая слабость Василия II как правителя, попытался объяснить причины неудачи его соперника Дмитрия Шемяки. Но в духе времени внимание его сосредоточивалось лишь на социально-экономических факторах, которые, конечно же, сказывались: люди очень скоро забывают, кто в действительности повинен в их трудном материальном положении. Показательно, что даже церковные иерархи обвиняли Шемяку в том, что он не остановил татарские грабежи, хотя татар на Русь навел московский князь и именно татарские "царевичи" были его главными (и, естественно, разбойными) союзниками в охоте за Шемякой. А решающим фактором как раз и было то, что на стороне Василия были Литва и Орда. Отказ Шемяки платить дань в Орду — факт сам по себе примечательный — был явно несвоевременным, хотя ему, может быть, и нечего было дать: во все времена с разрушением управленческих структур налоги не собирались. Обычно отмечается и то, что Шемяка не имел "позитивной программы". Но таковой никто не имел в это время — шла беспринципная борьба за власть, борьба, так или иначе опирающаяся на настроения отдельных земель и социальных слоев. А выигрывают обычно — и не только на Руси — те, кто ради личной власти готов на любое преступление. Победителей же, как известно (и тоже всюду), не судят. Тем не менее, в ходе борьбы обязательно корректируются позиции противоборствующих сторон.

     Все 30-е годы XV века Василий и его окружение не решались "открепиться" от Константинополя, хотя греки-митрополиты служили прежде всего Византии и затем Литве (видимо, потому и не решались). Шемяка взял на себя важную инициативу (жертвой которой в итоге и оказался): он созвал русских иерархов для решения государственных вопросов и для избрания митрополита, вернее, утверждения того, кто был изначально намечен в качестве преемника Фотия. Вернувшись в Москву, Василий Васильевич продолжил эту политику. В декабре 1448 года на соборе епископов Иона был утвержден русским митрополитом. В этом случае реальное положение было подтверждено всего шестью епископами: Ефрем Ростовский, Варлаам Коломенский, Питирим Пермский, Авраамий Суздальский присутствовали при посвящении, а архиепископ новгородский Евфимий и епископ тверской (не названный по имени в летописной информации) прислали свои грамоты о согласии. С этого момента все русские митрополиты будут ставиться на Руси епископами русским епархий, а русская церковь открывает новую страницу в своей истории — становится автокефальной. Сам же Иона, получив подтверждение сана от епископов, рельефно обозначил свою позицию, начав с канонизации первого в Московской Руси русского митрополита — Алексия.

    В 1453 году ситуация принципиально изменилась. Как было сказано, ушел из жизни Дмитрий Шемяка, скончалась Софья Витовтовна и, главное, произошло событие мирового значения — пала Византийская империя, столица которой Константинополь был захвачен турками. Теперь митрополит Иона получает возможность заметно влиять на формирование политики Руси в изменившихся условиях. И это влияние скажется в следующих поколениях.

     Впрочем, и во второй половине XV века новое положение русской церкви, а также личность Ионы принимали далеко не все. Иона умрет в 1461 году, и в последующей письменной традиции кто-то его осуждал, а кто-то не слишком удачно оправдывал, выискивая какие-нибудь следы византийского благословения. В одном случае — это предсказание Фотия, в другом — обещание патриарха, что Иона будет утвержден митрополитом после Исидора. Именно сложность обстановки и запутанность отношений в феодальных верхах, а не особенности характера русского митрополита послужили причиной разноречий вокруг его биографии и деятельности и у современников, и у историков. Но в целом, фигура митрополита Иона постепенно стала волсприниматься как поистине историческая. Уже в 1472 году были обретены мощи Ионы и, следовательно, был поставлен вопрос о канонизации. Обычно почитание начинается как местное, а затем выходит на более широкий уровень. Уже в 1531 году, в укорах Максиму Греку, митрополит Даниил называет Иону "чудотворцем" наряду с митрополитами Петром и Алексием и Сергием Радонежским. А полная канонизация Ионы, как принято считать, была осуществлена на соборе 1547 года.

 

ЛИТЕРАТУРА.

Барбашев А. Витовт в последние двадцать лет княжения (1410 — 1430). СПб., 1892.

Барсов Т. Константинопольский патриарх и его власть над русской церковью. СПб, 1878.

Барсуков И. Источники русской агиографии. СПб., 1882.

Белякова Е.В.К истории учреждения автокефалии русской церкви. // Россия на путях централизации. М., 1964.

Борисов Н.С. Русская церковь в политической борьбе XIV — XV веков. М., 1986.

Будовниц И.У. Монастыри на Руси и борьба с ними крестьян в XIV — XVI вв. М., 1966.

Голубинский Е.Е. История Русской церкви. Т. II. Ч.1. СПб., 1900.

Голубинский Е.Е. история канонизации святых в русской церкви. М., 1903.

Зимин А.А. Витязь на распутье. М., 1991.

Казакова Н.А. Первоначальная редакция "Хождения на Флорентийский собор". // ТОДРЛ. Т. XXV. М.; Л., 1970.

Коялович М. Литовская церковная уния. СПб., 1859.

Лурье Я.С. Вопрос о великокняжеском титуле в начале феодальной войны XV в. // Россия на путях централизации. М., 1982.

Лурье Я.С. Иона // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып.2. Ч.1. Л., 1988.

Лурье Я.С. Исидор. // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып.2. Ч.1. Л., 1988.

Пирлинг П. Россия и папский престол. Кн.1. М., 1912.

Пичета В.И. Белоруссия и Литва в XIV — XVI вв. Вильнюс, 1961.