Карнаев И. Так мы жили в XX веке

 

Так мы жили в ХХ веке

Карнаев И. И.

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Карнаев И. И. Так мы жили в ХХ веке @ Военная литература, 2005.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/karnaev_ii/index.html
Прислала: Куспак Наталья (kuspak@yandex.ru), внучка
Дополнительная обработка: Hoaхer (hoaxer@mail. ru)

 

Год 1979. Мне исполнилось шестьдесят лет. По существующему законодательству я оформил пенсию на 120 рублей в месяц, и продолжаю работать на прежнем месте, в прежней должности начальника цеха водоснабжения в Крымском производственном объединении «Титан».

Я задумал на бумаге воспроизвести отдельные эпизоды из моей жизни и жизни моих ближайших родственников — отца, матери, жены, детей, братьев и сестры, а также попытаться дать оценку прошедшему времени.

60 прожитых лет — это целая эпоха. Общественная жизнь за это время была насыщена тяжёлыми периодами, и строилась, как нам говорили, на социалистических принципах, установленных Октябрьской социалистической революцией 1917 года, т.е. земля и все средства производства принадлежат государству. В одном из периодов была Отечественная война 1941–1945 годов с немецкими захватчиками, и Советско-Финская война 1939–1940 годов.

Судьба человека во многом зависит от тех общественных потрясений, которые сопровождают его при жизни.

Я думаю, описание надо начать, хотя бы очень кратко, с того, что мне известно о моих предках.

Мой отец, Карнаев Иван Филиппович родился в 1885 году, в селе Городище, Соликамского района Пермской области. Его отец, Филипп Андреевич, дед Андрей Васильевич, и прадед Василий Ионович родились и жили постоянно там же — в Городище. Отец участвовал в Первой Мировой войне 1914–1917 годов. Три года он находился в плену у немцев. До войны отец женился на моей матери Мельковой Ефросиньи Дмитриевне из деревни Попово-Останино, того же района. Поженились они в 1912 году. У них родился первенец — Коля, но вскоре заболел и умер. Отец и мать жили вместе с большой семьёй моего деда, Филиппа Андреевича, там же жили мои дяди Андрей и Александр со своими семьями. Вскоре, после окончания гражданской войны, нашу семью отделили, и мы поселились в старой избе, построенной моим прадедом Андреем Васильевичем Карнаевым. В придачу к избе выделили корову и старую лошадь. Лошадь эта пахать в поле уже не могла, и отец вынужден был продать её цыганам. Остаться без лошади крестьянину-единоличнику — это равнозначно пойти на самоубийство. Надо было срочно покупать лошадь, а для этого нужны деньги, и немалые. За свою старую лошадь было получено всего 30 рублей, а хорошая лошадь стоила 100–120 рублей. Надо было занять где-то 100 рублей. Это сейчас просто. В то время — почти неразрешимая проблема. У отца была единственная надежда — выпросить их у тестя — Димитрия Васильевича Мелькова. Одолжили ему 100 рублей, и отец уехал на ярмарку в село Ильинское, где и купил замечательную, умную, молодую, серую лошадь, настоящего коня. Сколько было радости у отца и в семье! Единственно чего боялись — как наш конь пойдёт в борозде на пашне. Но Серко блестяще выдержал борозду.

Семья наша пополнилась моим братом Егорушкой. Отец и мать начали думать о строительстве нового дома на новом месте. Началась длительная, изнурительная работа на многие годы, высасывающая у человека время, отдых, его мизерные ресурсы. Заготовка леса и его перевозка продолжалась несколько лет.

На новом месте, на окраине Городища, в начале срубили небольшой скотный двор для коровы и лошади, а затем начали разбирать нашу старую избу и перевозить её на новое место. Для этой работы организовали так называемую помощь из мужиков соседей. Такая помощь, позднее, оплачивалась какой-нибудь отработкой в хозяйствах помогавших нам соседей. Перевозка старой избы, подворья, вновь кладка избы на новом месте с заменой многих сгнивших узлов/брёвен, потолка, пола и т.д., заняли всё лето. В это время мы ютились на сеновале старого места. Обед готовили и кушали на кухне у бабушки. Близко к осени, наша старая изба была накрыта деревянной крышей, вставлены оконные рамы, сверху, на потолке, насыпан толстый слой сухого песка для утепления, и, наконец, сбили огромную глиняную печь, сложили печную трубу. Осталось немного, чтобы переселиться на новое место — дать ещё неделю для естественной сушки глиняной печи. И вот, мы на своём родном, новом месте. Пока сделана была очень важная, но небольшая часть строительных работ. В перспективе предстояло, в отдалённом лесном массиве спилить, обработать от сучьев, разделать, вывезти из леса огромное количество брёвен для нового, более просторного дома. Для амбара, конюшни, утеплённого хлева, сеновала, сарая, нужно было изготовить огромное количество пиломатериала, чтобы над всеми строениями сделать крышу. Пиломатериал изготавливали на пилораме в Усть-Боровой за пятнадцать километров от нашего дома. Заготовленные брёвна для пиломатериала год сушились естественной сушкой в лесу, а затем, зимой, на санях перевозились в лесозавод для распиливания на доски. Если доски крайне нужны были летом, то сырые брёвна завозились к дому и для распиловки их нанимали специальную бригаду ручных пильщиков, обычно этим занимались приезжие татары. При ручной распиловке досок, бревно поднимается на высокие козлы, при этом один пильщик стоит сверху на бревне, а второй на земле под бревном и специальную пилу протаскивают вверх-вниз, вниз-вверх, и так многие сотни раз. Это тяжёлая, изнурительная, однообразная работа. Татары народ очень трудолюбивый, и к концу дня появлялся штабель досок нужной толщины. Работа пильщиков проходила в предпраздничные дни большого религиозного праздника, отмечаемого в нашем Городище ежегодно. По этому случаю заготавливалось свежее мясо из домашней живности, варилось пиво, хмельная бражка. Узнав об этом, татары предложили сделать сахарную бражку, сказали, что она прекрасно заменяет русскую водку. В Городище о таком напитке никто не слыхал, и отнеслись к этой затее татар скептически. Праздник начался в Воскресенье, к нам приехали гости, и началось застолье, сопровождаемое стаканами с пивом, хмельной бражкой. Такое застолье длилось часа два-три. Гости и татары начали оживлённо разговаривать, и, наконец, татары предложили попробовать их сладенькой бражки. Двух-ведровую корчагу сняли с русской печи и преподнесли всем по чайной чашечке, затем по второй, и многие запели песни, пошли плясать, пошли сплошные восклицания — «Вот это бражка, вот это да»! Слух о чудесной, сладкой бражке разнёсся по всему Городищу, и многие пришли к нам попробовать её. И эта сладкая бражка утвердилась в Соликамске на многие десятилетия. Для изготовления её нужны были только дрожжи, сахар и обычная вода.

Стройка наша продолжалась. Нужно было заготовить много брёвен, столбов, досок, жердей, тонкого и толстого настила, и всё это надо было рубить в лесу, перевозить домой, пилить, тесать, строить и строить. Семья наша ещё увеличилась — появилась сестра Шура и няня Орина — старушка. Отец и Мать работали и работали. Такая дикая работа сделала отца суровым, он никогда нас не ласкал, не шутил с нами, но и не бил никогда. Все мы боялись даже взгляда его. Всем запомнилась операция — потереть в бане ему спину, его язвительные реплики — «Протрёшь дыру на спине», «Не води, а три», «Без мыла водишь», «Три повыше, три пониже, смой спину», и т.д. Как человек, Отец был порядочным к другим людям, за что его и уважали многие. Несмотря на внешнюю суровость, в моей памяти сохранились случаи, когда он проявлял настоящую отеческую заботу — это, видимо, было тогда, когда он был не загружен тяжёлой физической работой. В свободное время мы с ним ездили в гости на лошади по разным деревням, где жили наши родственники — это деревни Попово-Останино, Белкина, Чёрная речка, Давыдова, Тверитинова. Он для меня всегда готовил уютное место в санях, если ехали зимой, и в телеге летом. Такое же внимание было на сенокосе, когда мы с ним укладывались на ночлег, при этом разговаривал со мной по-дружески, мягко. Так было, когда он, видимо, отдыхал душевно. А так, все мы жили около нашей Мамы, все вопросы решались только с ней. Мама всех накормит, пожалеет, посочувствует нам, отругает, и ухватом нас успокоит, когда мы дерёмся на полатях или на гопчике за печкой. Голос у Мамы был громкий, кричащий, у Отца — приглушённый, мягкий.

В течение 5–6 лет основное строительство нашей усадьбы закончили. Построили два добротных амбара, большой сарай для транспорта — телеги, саней, сохи, для дров, помещения для скота — тёплые хлева, конюшню, коровник, над скотными помещениями — второй этаж, большой сеновал, возведён сруб нового пяти-стенного дома, накрытый железной крышей.

Для нового дома был заготовлен полностью весь пиломатериал для пола, потолка, оконных и дверных проёмов. После всей этой титанической стройки Отец и Мать нашли возможность вырастить вторую корову, а позднее и третью. В семье появился во всём достаток, и в этом им никто не помогал. Зимой Отец на лошади перевозил в городе хлеб, продукты по магазинам, и так накапливались какие-то средства для денежных расходов.

Так, после ежедневного, почти беспросветного труда Отца и Матери, из лошадного единоличника, за несколько лет вырос крестьянин — середник. Всё это делалось без какого-либо наследства или воровства у государства. Объяснялся этот успех только одной причиной — благожелательной Новой Экономической Политикой государства. В это время магазины, рынки были завалены всевозможными товарами — мануфактурой всех сортов, хромовыми сапогами и ботинками, мясом и колбасой, всем-всем, лишь бы были деньги. В это время я пошёл в школу, и мне Отец, из огромного висящего «дождя» разных сапог на рынке, купил впервые, и, как показало будущее время, в последний раз, яловые сапоги.

В этот небольшой период 20 века, начиная с 24-го по 28-й год, люди жили полнокровной человеческой жизнью — отдыхали, веселились в праздники, тяжело работали, но от души. Были рождественские и пасхальные дни, были традиционные, в каждой деревне свои дни праздников, поэтому была возможность посещать родственников и друг друга поочерёдно, и всё это было очень интересно и приятно. Так было до 1928 года. С того года началась в деревне коллективизация. В нашем Городище Отец на первом же собрании селян вступил в колхоз, которому дали название «Красный Урал». Я был на этом собрании, и мне было очень приятно, что Отец поддержал это новое в селе Городище. На общем собрании организованного колхоза приняли решение — каждая семья, вступившая в колхоз, должна внести в общий котёл свои ресурсы в виде лошади, коровы, сохи, бороны, телеги, саней и хлебных семян.

Пришла весна. Члены колхоза дружно выехали на первую коллективную борозду, на первый гектар, чтобы посеять. Также дружно начали сенокос. Я подвозил копны сена для скирдования. Мне выдали удостоверение члена колхоза, где и отметили заработанные мной трудодни. Осенью колхоз рассчитался с государством, и наша семья получила из колхоза достаточно хлеба. На первый коллективный год никто не жаловался. В начале следующего года появилась так называемая продразверстка, по которой нам пришлось сдать государству вторую нашу корову, первую сдали в колхоз. Остались мы с одной коровой. Началась индустриализация страны. В таком положении оказались многие колхозники и единоличники. Начался второй год жизни колхоза. Зимой некоторые колхозники соединились в отдельные группы, начали пьянствовать. А нужно было выполнять много работ по ремонту колхозного инвентаря — сохи, бороны, телеги, сани. Кто-то эту работу начал делать, а кто-то стал отлынивать и пьянствовать. Отец не любил несправедливость, и начал их критиковать. Лодырям не понравилось, и они стали косо поглядывать на Отца. В летний период некоторые начали избегать трудной работы. Отец опять не выдержал, и снова кое-кому высказал в глаза. В ту же зиму в стране пошла полоса раскулачивания крестьян, и докатилась до нашего района.

Нежданно-негаданно, осенью, ночью, к нам стучатся наши родственники из Попово-Останино — семья моего деда Дмитрия Васильевича Мелькова — ему 70 лет, с ним семьи его сыновей (мне они родные дяди). Плача, они рассказали, что их выселили из своих домов, и везут неизвестно куда. Бабушка сбежала от милиционера, и осталась где-то в деревне. Позднее, она рассказал, что убежала на гумно, а пытавшемуся догнать её и привести к милиции уполномоченному, она пригрозила вилами, и он от неё отстал. Почему же мой дед попал под раскулачивание? Потому что в период НЭПа он стал зажиточным крестьянином. Выросли дети, а до этого моя мама не могла даже посещать школу, так как зимой, в большой семье деда, не хватало на всех тёплой одежды. Мама ни одного дня не была в школе. И вот дед со взрослыми детьми взял патент, и начал торговать лошадьми, на взятые под проценты у людей деньги. Лошадей покупали за 150 км., и приводили их в Соликамск. У них появились деньги, и стал хороший достаток в семьях. Этим они занимались зимой, а летом — сельским хозяйством.

В ту выселенческую ночь дед оставил на нас сохранение мешков с ситцем. Мама к празднику начала нам шить рубашки. Это заметили наши «обиженные» Отцом колхозники, и написали заявление на Отца, о том, что он украл в колхозе обмолоченный овёс. И, однажды, к нам пришёл милиционер с понятыми, и начали обыск. Конечно, никакого овса они не нашли, но в кладовой обнаружили мешок с ситцем. Ситец конфисковали, и в сельском совете замерили, сколько метров, оказалось — 180 метров. Против Отца возбудили уголовное дело. Состоялся суд. Суд обвинил Отца в укрытии кулацкого имущества, и назначил ему два года исправительных трудовых работ, но главное — конфисковали, как сказано в приговоре, сруб для нового дома, на строительство которого ушли годы, здоровье Отца и Матери. Сруб разломали и построили помещение для мельницы, которая так и не была пущена в эксплуатацию, а позднее разломана на дрова для отопления сельского совета. Семья же наша потеряла своё гнездо. Оставшиеся помещения в большинстве своём также были разобраны на дрова, потому что Отец ушёл на отсидку. Мать работать в колхозе не стала, и семью исключили из колхоза. На корове возить дрова из леса опыта не было. Их колхоза нам выдали 2 пуда муки на семью из 4-х человек. От голодной смерти нас спасла помощь от нашей бабушки, убежавшей от милиции во время раскулачивания. Бабушка отдала нам 4 мешка муки, которой нам хватило до возвращения Отца из принудиловки.

Судили Отца в Городище. После объявления приговора его взяли под стражу, и увели в Соликамск. Через неделю нам удалось узнать, что он находится на Калийном заводе, в бараке № 17. Я нашёл этот барак, и пришёл к нему вечером. Охраны около барака не было, и я беспрепятственно зашёл в это длиннющее, без перегородок, помещение. Справа и слева стояли двухэтажные деревянные нары, посередине большой камин, кругом на верёвочках висели портянки, многие лежали на нарах, другие играли в карты, разговаривали громко, часто с матом. Не видно было, что это униженные, осуждённые люди. В бараке стоял крепкий запах табака и портянок. Отец меня сразу заметил, подошёл ко мне и усадил на свой лежак. Вскоре я задремал, и он уложил меня спать рядом с собой. Утром он разбудил меня рано и сказал, чтобы я сюда больше не приходил, так как его переводят работать в лес, недалеко от Соликамска, там они будут заготавливать дрова, а жить будут там же, в землянке.

Я ушёл в школу, где учился в пятом классе… Ходить в школу из Городища за 5 км. в Соликамск было трудно, особенно, в ботиночках в мокрую осень, потому я вскоре нашёл в лесу землянку заключённых, и вновь пришёл к Отцу. В землянке находилось восемь человек. Днём они рубили мелкорослый болотный лес, и распиливали его на дрова. Неделю я прожил в землянке, а потом Отца отправили в г.Чусовой. За это время Мама не стала работать в колхозе, и нанялась стирать пустые мешки из-под муки от пекарни в Соликамске. Мамина работа дала возможность ей получать зарплату, экономить много мыла и собирать из мешков какое-то количество мучной пыли. В конце февраля я вместе с одной женщиной поехал в город Чусовой (у женщины муж там же отбывал принудиловку). Отец писал, что там дорого стоит мыло, и просил прислать его в Чусовую. Мама помогла довезти на санках мыло до ж/д вокзала в Соликамске, мы сели на поезд и поехали в Чусовую. Сойдя с поезда в Чусовой, мы спросили, как добраться до углежжения, и пошли пешком по скользкой зимней дороге. Нужно было пройти два километра, а у меня в мешке 20 кг. мыла. В то время мне было 12 годков, да постоянное недоедание, и мне тяжела была такая ноша — на спине нести мыло, больше пятидесяти метров. Пронести не мог, поэтому большую часть пути тащил мешок с мылом волоком по снежной дороге. Отец был очень рад моему приезду, и всячески за мной ухаживал.

Действительно, мыло ценилось дорого, и мы выручили хорошую сумму денег. Углежжение готовило древесный уголь для металлургического завода, Отца поставили начальником углежжения, и он там был в авторитете. Питание было хорошее, и Отец заметно посвежел. Меня поставили на такое же питание, и я за неделю стал румяным.

В Городище каникулы мои закончились, началась опять учёба в школе. Мама договорилась, и устроила меня на «квартиру в Соликамске». Это было подвальное помещение в одном доме, где жил полу парализованный старик. Я помогал ему по хозяйству — пилил дрова, приносил воду, и за это получил лежанку около русской печки и спокойно мог спать, не оплачивая проживание.

Зиму мы кое-как прожили без Отца, а весной Мама наняла единоличника, он вспахал огород, и мы посадили картошку. Летом колхоз нам выделил участок для сенокоса, за 4 км. от дома. В оставшейся нашей семье сенокосными делами занималась только Мама, да и то, могла только косить. Наточить или отлопатить (подточить косу во время косьбы), не умела. Без этого умения сенокосные дела не сдвинутся с места. Для обучения нас этим навыкам к нам пришла тётка Афонасья, младшая сестра Мамы. Тётка села на точильный станок, а я начал вращать точило. Проточив вначале одну сторону косы, а затем другую, показала мне белую полоску на острие косы. Эта полоска служила доказательством того, что коса выточена. Показала также, как надо подтачивать притупившуюся косу на покосе. После этого я сел за точило, а тётка начала крутить его. Я проточил так, как показала тётка, и коса была наточена. Мы выточили 4 косы, и на следующий день начали косить. За полмесяца мы с Мамой закончили все работы на сенокосе, застоговав около 3-х тонн сена, его хватит для коровы и пяти овец на всю зиму.

Когда у нас была тётка Афонасья, то мы с ней договорились о том, что я перейду учиться в школу в посёлке Калиец, и буду жить у тётки в семье. В конце августа я взял в Соликамской школе справку о том, что переведён в 6-й класс, и по этой справке меня приняли в новую школу.

Тётка с семьёй из пяти человек жила в бараке, в одной комнате, площадью 8 кв.м. В комнате стояли две самодельные деревянные кровати. На одной спали тётка с мужем Алексеем, а на другой, более широкой, три сестры — Валя 3 годика, Маня 7 лет, и Нюра 12 лет. Я спал на полатях. В комнате была сложена из кирпича небольшая печка, и стоял самодельный стол. На такую тесноту никто не обращал внимания. Все мучения шли от клопов, а ими ночью были усыпаны все постели. Ползали жирные, заполненные человеческой кровью клопы. Боролись с клопами только керосином, смазывая куриным пёрышком щели в кроватях и стенах. Как семья тётки оказалась в этом клоповнике? Да с помощью всё той же системы раскулачивания. Уж эту семью никак нельзя было назвать зажиточной. Утром меня кормили завтраком, а вечером ужином. Днём я обедал в столовой вместе с классом бесплатно. На выходной я ходил домой, и обратно возвращался с картошкой, с кружками мороженого молока, с грибами.

Ближе к весне, тётка перевела меня на другую квартиру — к дяде Иону в другой барак. Он жил вдвоём с женой, у них комната была несколько больше. Здесь меня не кормили. Я ел только то, что я приносил из дома (одни грибы). И эта семья тоже была выслана из своего дома.

В новом классе мне в начале было неуютно, потому что не было знакомых, да и знания мои находились на низком уровне. В Городище по успеваемости я был лучшим учеником, меня избрали председателем совета школы, я участвовал на многих конференциях в Соликамске, в Усолье, от школы я сидел в президиуме на торжественных собраниях взрослых, оценки в тетрадях — «Весьма удовлетворительные». Я был первым учеником, принятым в пионеры в Городище.

В новой школе мне приклеили прозвище «Рыковка». В то время главой нашего государства был А.И. Рыков, и вот в честь то ли моих успехов в школе, то ли ещё чего, я получил кличку «Рыковка». В новой школе я тянул только на тройку. Всё это результат полуголодного, полубеспризорного существования.

За хорошую работу Отца освободили из принудиловки, через 10 месяцев он вернулся домой. Все мы были очень рады возвращению его, надеясь, что теперь-то уж будем есть досыта. Но в дальнейшем жизнь показала, что перекосы для нашей семьи не закончились, а продолжались дальше. Как только сельсовет узнал, что Отец освобождён из-под ареста, ему тут же вручили повестку для отправки его на лесозаготовки за 30 км. от дома. На лесозаготовках был ручной тяжёлый труд, а ведь ему было за 50 лет. здоровье подорвано пленом (вернувшись из плена он весил всего 40 кг.), изнурительной работой при строительстве усадьбы, когда он пробивался в середняки, да мало ли каких перипетий ему пришлось перенести. На лесозаготовки он не поехал, а когда обратился в сельсовет за справкой, чтобы устроиться на работу на производстве, ему справку не дали. Чем же должна была кормиться семья? Мама получала гроши за стирку мучных мешков. Не находя выхода из создавшейся тупиковой обстановки по своему трудоустройству, Отец пошёл в Соликамск наблюдать очередь в толкучке у хлебного коммерческого магазина, где можно было купить хлеба для семьи. Но по природе своего слабого, не зычного голоса, а тут нужен был незаурядный громила, он вскоре отказался от роли вышибалы, и обратился по вопросу трудоустройства в отдел кадров Калийного комбината, предъявив своё арестантское удостоверение о своём досрочном освобождении. В подземную шахту нужны были срочно шахтёры, и его приняли на должность откатчика породы. Для жилья дали место в бараке, в единственной его комнате размещалось 32 койки, одну из них заняли с Отцом мы. В бараке, в основном, жила молодёжь, больше не женатая. Вечерами, после работы, было шумно. Радио ещё не было, играли в карты «в дурачка», дурачились, кто во что горазд, рассказывали самые разные истории, много юмористики. Особенно обращал на себя много внимания Чеботарёв-Харьковский, хохол, ему было лет под 30, многим давал смешные удачные прозвища. У одного парня было лицо собаковидное, назвал он его «Федора». Федора был из деревни Парасиной, работал составителем вагонов, слова выговаривал как-то трудно, окая, но был и общительным, если что-нибудь будет рассказывать, то получалось у него недотёписто смешно. Другого окрестил — «Алёшка-горшок». Это был молодой вятский баламутик с такими, например, несуразными шутками, как на своей кровати вставать на карачки, спускать штаны с задницы, и трясти перед всеми своим содержимым. Шутили много, но пьянства не было, если и выпивали немного, то только тогда, когда уходили на железнодорожную станцию к девчатам. Ходили к ним по очереди, т.к. ни у кого не было приличного комплекта одежды. Жили в бараке украинцы, белорусы, вятские мужики и местные чалдоны, вроде Федоры и меня с отцом. Это был 1934 год.

В школе установили радиопродуктор, и однажды вечером, всей школой слушали выступление Сталина на съезде. Репродуктор был никудышным, ещё сплошной грузинский акцент Сталина, поэтому из двухчасового доклада можно было разобрать только несколько слов, понятны были лишь длинные-длинные бурные аплодисменты, чередующиеся через каждые 2–3 минуты. Вскоре пришло сообщение, что убили в Ленинграде Кирова — члена политбюро ВКП.

Спали и корчились мы ночью на узенькой железной кровати. Как только Отец устроился на работу, семья наша начала нормально питаться. А вскоре стало так, что я обеспечивал семью хлебом. Делал это следующим образом: в одном из хлебных коммерческих магазинов, я приспособился как бы без очереди покупать хлеб. Перед окном, из которого продавался хлеб, была полка длиной около 6-ти метров, и когда шла продажа хлеба, вдоль полки напирала большая толпа, пытаясь локтями пробиться к заветному окну, под полкой образовывалось подобие щели, т.к. ноги покупателей не доходили до стенки магазина. Вот в эту то щель я приспособился пролазить, и как только покупатель, получив свой килограмм, отталкивался от окна, я в то же мгновение выныривал из-под полки, совал руку с рублём в окно и получал килограмм хлеба. Некоторые пожилые люди давали мне деньги и просили купить им хлеба, я исполнял их просьбы быстро, и так же быстро у них пополнялся мешок с хлебом. Расплачивались они со мной этим же хлебом. Так, к концу недели, у меня накапливалось до 10 кг. хлеба, и я его в субботу приносил в Городище.

В бараке мы прожили месяца три, а затем, Отца, как шахтёра, перевели в благоустроенное общежитие, и он устроился с одним мужчиной на двоих в одной комнате, ну а я третий. Отец стал достаточно зарабатывать, семья начала жить нормальной жизнью. В шахте работать стало трудно, сказывался возраст и здоровье, поэтому Отец перешёл на химфабрику в качестве сменного мастера по отгрузке хлор калия в вагоны. По выходным дням мы приходили в Городище.

В нашей семье стало четверо детей — в 1934 году родился Коля. Я переходил из класса в класс с посредственными оценками. Егорушка учился в Городище, пошла в школу сестра Шура. Коля начал ходить, в общем, жизнь вошла в нормальную колею. Летом мы ловили в нашей речке Усолке рыбу. Мальки — такое название было у нашей рыбы. Засаливали её, и мама продавала в Соликамске и по деревням. Ловили рыбу недоткой — это бедешок, длиной 6 м. и шириной 5 м., сшитый из мешковины. Двое за палки ведут его, а двое палками буровят воду и идут навстречу друг другу, при встрече быстро захватывают недотку, и рыба поймана. Солёные мальки заправляются специями, и этот продукт при продаже идёт нарасхват. Уловы были разными — от 1 кг. до 10–12 кг. Для семьи это было хорошим подспорьем в материальном отношении. Карточная система на продукты продолжала существовать. На работе Отец получал талончики на обеды в столовую. Талончики представляли собой просто цифры от единицы до тридцати, т.е. в первый день месяца отрезалась цифра 1, и т.д.

Чтобы получить в столовой лишнюю порцию обеда, Отец приспособился снимать цифры со страниц ненужных книжек, и переносить их на газетную бумагу. На такой бумаге были напечатаны обеденные карточки с талонами. Чтобы перенести цифру со страницы какой-нибудь книжки — это была довольно непростая операция. Найдя в книжке страницу с нужной цифрой, Отец смачивал слюной противоположную сторону страницы напротив цифры, а затем аккуратно пальцем стирал слой бумаги, и цифра оставалась на тоненькой плёнке бумаги. После этого он прикладывал свой большой палец к цифре, сильно нажимал, и переносил цифру на чистую полоску газетной бумаги. Цифра на новом месте смотрелась как напечатанная.

Недостаток питания компенсировался даже таким способом, как участие на открытых партийных собраниях, во время чистки партийных рядов. Во время этой чистки, а она проводилась в больших, человекоёмких помещениях, очередной член партии выходил на сцену, называлась его фамилия, место работы и должность, и председатель просил присутствующих рассказать о его отношении к работе, к людям, к семье, обо всех его негативных действиях и т.д. В конце вечера каждому участнику давали талон в столовую, независимо от возраста. И мы с Отцом пользовались этой льготой с удовольствием. Конечно, много было разных житейских нюансов. Вот такой один из них. Было воскресенье, мы с Отцом в Городище не пошли. К нам в комнату пришли соседи из другой комнаты, и начали играть в карты, в «очко». В конце игры у Отца оказался выигрыш — 3 рубля. Когда соседи ушли, Отец дал мне эти 3 рубля, и послал в магазин купить пол-литра вишнёвой настойки. Я быстренько сбегал, и принёс бутылку и сдачи — 3.40. Отец удивился такой большой сдаче и заулыбался. С соседом они распили бутылку и послали меня ещё в магазин купить пол-литра. Бутылку я принёс, и Отец мне впервые налил грамм 30 вина.

Через какое-то время Отца перевели на другую работу — в порт для организации калийной соли в баржи. На этой работе он проработал 2 года. Порт находился в посёлке Усть-Усолка, в 4-х км. от посёлка Калиец, и мне пришлось ходить в школу так далеко. Жили мы там в дощаной деревянной каморке. Спали почти у потолка, т.к. внизу бегали ночью полчища крыс. Первое время я был доволен этой обстановкой, т.к. мог пользоваться производственным телефоном, и звонить и разговаривать с двумя моими соучениками, у которых телефоны были на квартире (отцы у них были начальниками). Я считал, что это было очень престижно. Хотя эта работа у Отца затянулась, но было уж очень неудобно из-за удалённости от Городища. За 10 км. не каждый выходной согласишься ходить домой. Поэтому Отец нашёл работу поближе к дому. Он устроился на ж/д дорогу по отгрузке Красновишерской бумаги в вагоны, а жильё — в однокомнатной квартире, где были вода, кухонная плита и тёплый туалет. По тому времени это была величайшая роскошь. До школы расстояние осталось прежним — 4 км., до дома — 9 км. На таком пересыльном жилье я добрался до 9-го класса.

Знания мои были «жиденькими», поэтому после 9 класса у меня образовался «хвост» из 2-х предметов — физика и немецкий язык, надо было готовиться к пересдаче по этим предметам. Было тоскливо — а вдруг не сдам, и останусь на второй год. Это позор. Но в начале лета мой двоюродный брат Васька Тропин начал меня агитировать подать заявление в пермский авиационный техникум на конструкторское отделение. Я всё взвесил, и мы послали свои заявления в Пермь. Получили вызов на экзамены, узнали, как дешевле доехать до Перми, собрали вещички, родители дали денег, и пошли в Усть-Усолку для посадки на колёсный пароходик «Башреспублика». Ехали на корме, вместе с нами ехали коза и пудовый поросёнок в сопровождении старушки. Ехали полтора суток, ночью замёрзли, на воде прохладно. За две ночи изрядно продрогли.

И вот мы в Перми. Ехали полтора суток вниз по Каме, а теперь, вверх по Каме из Перми до Соликамска на теплоходе с подводными крыльями ехать 2 часа. Территория пермской пристани поразила меня своей шумной, многоязычной толпой с котомками, узлами, ящиками, кто-то стоит с коровой, у кого-то вокруг куча маленьких детей. Прямо стоит высокая гранитная стена, наверху её движется поток людей. Чтобы подняться на стену, к ней примыкает узкая, но крепкая гранитная лестница.

Поднимаясь по этой необычайно крепкой лестнице, я испытывал ощущение какой-то вечной, не умирающей материи, эта стена, эта лестница впечатляли своей мускулатурной крепостью. Поднявшись по лестнице, мы оказались на широченной, наклонной улице, выложенной гранитной брусчаткой. Все кругом было необычно — дома, трамвайные пути на этой дороге, и справа — огромная река Кама с множеством плывущих по ней барж, катеров, лодок, а также стоящих у причалов пароходов и пароходиков. Первый же прохожий нам рассказал, как найти авиатехникум. Предъявив свой вызов, и, сверившись по фотокарточкам наших заявлений, что «мы» — это «мы», нам выдали направление в общежитие, где каждый получил койку-место в пяти-комнатной квартире. Пермь предстала настоящей столицей со своим многолюдьем, своей многоуличностью, разнообразием архитектуры зданий и сооружений, огромным базаром, на бесконечных рядах столов которого продавалось всё, что росло и не росло на Урале. Множество пельменных, пивных, всевозможных ларьков и даже увеселительных балаганщиков.

В техникуме начались приёмные экзамены. С моим 9-ти-классным образованием я довольно успешно сдал все экзамены, и меня зачислили студентом авиатехникума. Васька Тропин также был зачислен в техникум.

Василий — мой двоюродный брат. Его отец — Андрей Филиппович был братом моего Отца. Сдать-то мы сдали экзамены, но учиться или не учиться в техникуме, решалось вопросом назначения стипендии. Мне стипендию назначили, а Василию нет, т.к. его отчим работал в шахте, и получал хорошую зарплату (родной отец погиб трагически во время разборки деревянных солеварниц в Соликамске). Василий сообщил об этом домой. Вскоре пришёл ответ — родители не позволили ему учиться без стипендии, и огорчённый Вася уехал домой.

В вывешенных списках я нашёл свою фамилию в конструкторской группе. Это выглядело более престижно, чем в группе литейщиков. Около списков толпилось много людей, и я вышел на улицу у главного входа. Около меня остановился парень, с которым мы вместе сдавали приёмные экзамены. Я у него спросил — Ну как, приняли? Он ответил — Приняли и зачислили в конструкторскую группу. Я сказал, что меня тоже приняли в эту группу. Он быстро протянул мне свою руку, и сказал — Давай знакомиться. Мы назвали друг другу своё имя и фамилию. Он был блондином, ростом чуть повыше меня, с правильными чертами лица, матовым цветом кожи. Звали его Геннадий Сухов. Он сказал, что живёт недалеко от техникума с отцом и матерью, на квартире у дяди, и пригласил меня к себе домой. Прошли мы метров 200, и зашли в довольно большой двор. В глубине двора стоял деревянный, не очень большой дом. Зашли в дом, и прошли в небольшую комнатку площадью 6 кв. метров, где стояла кровать, маленький камодик, и одёжный, тоже небольшой, деревянный ящик — вот и всё убранство и меблировка комнатки на семью из 3-х человек. Геннадий сказал, что он приёмный сын с 3-х лет, родная мать живёт в Томске, и ещё отчим после получки запивает по три дня. У него частые трудности с работой, хотя является хорошим специалистом по бухгалтерскому учёту. Геннадий также сказал, что тоже закончил 9 классов, тоже 1919 года рождения. Естественно, мы всегда были вместе в техникуме, и там, где это было возможно. В первый же выходной день Геннадий предложил сделать складчину, и отметить наше знакомство, для этого мы пошли на рынок, и там купили чекушку (250 гр.) водки, 100 шт. пельменей со свининой, бутылку фруктовой воды, и пошли на высокий берег реки Игошихи. В подобном ритуале я ещё никогда не участвовал, и если и пробовал когда-нибудь спиртное, то его порция не превышала 30 гр., если пиво, то не более 2-х стаканов. На этот раз я выпил водки не более 100 гр., и когда мы встали и пошли, то я был пьян, меня хорошо пошатывало, я шёл, и стеснялся прохожих. Геннадий выглядел огурчиком. Так началась моя учёба в техникуме.

Поселились мы внизу 2-х этажного деревянного дома по улице Большевистской, за улицей Карла Маркса. Во дворе были 2-х этажные длинные постройки, в них жили некоторые преподаватели. В нашей комнате жили 17 студентов разных специальностей — термисты, конструктора, литейщики, и др. Большинство одного возраста, и все первокурсники. Насколько всё-таки жизнь была интересна, неповторима, непохожа ни на какую другую, за все прожитые мной годы, в течение 60 с лишним лет.

Интересовали шахматы — сам играл постоянно, жадно следили всем классом за международной игрой с участием Ботвинника, Кереса, Кабапланки, Ласкера, и многих других светил шахматного мира. Много занимались спортом, подзарабатывали на разгрузке вагонов, ночными работами на конфетной фабрике, ходили пилить дрова. Ну а в общежитии и к занятиям готовились, и хохотали над чьим-нибудь рассказом, спорили.

Всё интересовало нас: фотография и волейбол, и появившиеся в Мотовилихинском госцирке профессиональные артисты-чемпионы классической французской борьбы. Кто-то из ребят там случайно побывал, рассказал о своём впечатлении от увиденного, и тут же началось паломничество на цирковое представление классической французской борьбы. Вечером в общежитии началось представление в натуре этой борьбы. Двое начали показывать элементы борьбы, и при исполнении одного приёма оба падают на пол…и…у одного — двойной перелом ноги, и два месяца на бюллетене.

Не могу не рассказать и о моём отношении к девушкам. Я был постоянно к ним неравнодушен. Когда я ходил в школу в третий класс, и в класс пришла новая ученица, через какое-то время она мне понравилась. Она очень красиво писала заглавные буквы, витиеватые окончания их были похожи на вензеля галантного кавалера при исполнении элегантного танца пижоном. Эта девочка с родителями жила на квартире у Паши «Татаринова».Татарин — было его прозвищем, т.к. он говорил быстро, и большинство слов были непонятны. Сын Паши «Татаринова» тоже учился в школе, и я как бы заходил за ним, а фактически я хотел увидеть эту девочку, и вместе пойти в школу. Вскоре семья девочки уехала, и мне было долго неприятно. Жизнь продолжается, неприятности сглаживаются, тем более в детстве. Но, в то же время, в детстве, после четвёртого класса я принял решение учиться дальше в 5-м классе, хотя мои сверстники в Городище начали поступать учиться в фабрично-заводские училища. Это решение, возможно, повлияло на всю мою дальнейшую жизнь. Мне также нравилась соученица Маня. Маня поступала в 5-й класс Соликамской средней школы, когда я об этом узнал, то не задумываясь подал заявление туда же. Вместе со мной заявление подал Федя Долгих из деревни Малое Городище. Первое время мы вместе — я, Маня, и ещё одна девочка, ходили в школу, и учились в одном классе. Девочки учились плохо, затем они устроились в Соликамске на квартирах. Я же продолжал ходить домой за 5 км. К Мане я охладел, потому что училась она плохо, ко мне была равнодушна, да мне приятно было смотреть за другой девочкой из Соликамска — это была соученица, Зонова Аня, похожая на цыганочку, очень живая, улыбчивая.

Когда я учился в школе на посёлке Калиец, то мне нравились в разное время, поочерёдно, то одна, то другая девочка, естественно, что эта смена происходила в разное время. Конечно, моё внимание к девушкам не выходило за рамки дружеских взаимоотношений. Но когда я учился в техникуме, моё внимание к обожаемым мной девушкам было более глубоким и болезненным. Об этом я расскажу позднее.

Возвращусь к продолжению рассказа о жизни во время учёбы в техникуме. На первых курсах учёбы в техникуме большинство из нас находилось под влиянием коллективных увлечений во внеклассное время. Стоило кому-нибудь увидеть что-нибудь интересное, сразу же на этот интерес подтягивались другие. Было, например, такое явление, как участие в массовых сценах оперных представлений Пермского оперного театра в качестве статистов. Когда я узнал от знакомых ребят, что они участвуют в оперных сценах, то реально не мог себя представить на сцене знаменитого оперного театра. За участие в опере одного вечера платили 3 рубля, за премьеру — 5 рублей. Всё это было очень интересно. Я как-то долго не мог себя заставить пойти в театр, и наконец то решился. У многих на руках были служебные пропуска, дающие право бесплатно проходить в театр. Первый раз я пошёл с теми, у кого пропусков не было. Подойдя к контролёру, они по-свойски говорили просто — статист, то же сказал и я — статист, контролёр меня не остановил, и я бесплатно прошёл в театр. Таким способом я сходил и просмотрел несколько оперных спектаклей, потолкался, где переодевались статисты. Для сцены готовилась следующая опера — «Князь Игорь», где для массовых сцен нужно было много статистов. На этот раз я тоже пришёл в комнату для статистов. Один из режиссёров рассказал нам, что мы должны делать на сцене, и поручил своему помощнику прорепетировать с нами все сцены, пообещав за каждый вечер репетиций заплатить по 3 рубля. Нас это устраивало, и мы три вечера репетировали. Я получил роль попа. Эта роль оказалась для меня выгодной в том смысле, что я участвовал только в первом действии, а затем был свободен от дальнейшего участия в опере, поэтому мог уйти домой, или смотреть и слушать оперу из зала. Перед началом оперы мне приклеили усы, бороду, подобрали парик, надели подрясник, на шею — солидный крест, сверху ризу, а на голову колпак, в правую руку кисточку, в левую — чашу. Мои действия на сцене были строго определены. Мы, трое статистов, пышно одетые в церковные обряды, олицетворяли собой высшую церковную власть государства. Более высокий из нас был одет в облачение «Его Преосвященства Владыки Архимадрида». На голове — папаховидный высокий убор, накрытый шёлковым пледом, на плечах — атласная сутана, на груди вышит серебром подрясник, и поверх — золочёная, с красивым орнаментом, риза, в руках большая икона. Вторым был я, и третьим — дьячок небольшого роста с дымящимся кадилом. После исполнения оркестром увертюры, открывался тяжёлый занавес сцены, на которой собрано воинство князя Игоря, поёт хор, и, через какое-то время, выходит на сцену наша величественная троица. Хор продолжает петь псалмы, мы останавливаемся у края сцены. Хор поёт воинственную мелодию, и к нам поочерёдно начинают подходить, крестясь, князь Игорь, его сотники и воинство, облачённые в воинские доспехи, со щитом в одной руке и пикой в другой. Игорь целует у Архимадрида икону, я крестообразно благословляю князя, псаломщик кропит его святой водой. Такие же жесты мы делаем сотникам князя и всему воинству, отправляющемуся на войну с половцами. Вслед уходящему воинству хор поёт напутственные псалмы, и мы удаляемся со сцены. На этом наша роль заканчивалась в опере, и по желанию мы могли уйти домой.

Однажды готовили оперу «Броненосец Потёмкин», и в ней было задействовано много массовых сцен с участием большого числа статистов. Статисты должны были спеть походную песню и выкрикивать отдельные фразы, поэтому пришлось долго ходить на репетиции. За участие в репетиции платили тоже 3 рубля. Назначили генеральную репетицию. И в это время статисты забастовали, т.к. долго не выплачивали деньги. Ну а какая может быть премьера оперы без статистов, участвующих в массовых сценах. Театральное начальство всполошилось. Начались переговоры. Деньги пообещали выплатить через 2 дня, а премьера будет через день. На премьеру вышли все, но договорились во время действия выкрикивать другую фразу, а не ту, что записано в репертуаре, т.е. вместо слов «не будем есть гнилое мясо», выкрикивать «не будем больше выступать». Это озорство прошло без последствий. Деньги нам выплатили вовремя. В театр я ходил с полгода. Просмотрел все поставленные оперы в то время, и в дальнейшем, за всю последующую жизнь не видел ни одной оперы, т.к. жил позднее в местах, где не было оперных театров. За те полгода, что я был статистом, начал понимать оперу, запомнил музыку и слова многих арий. Опера мне начала нравиться.

На втором курсе в первом полугодии я серьёзно заболел цингой, но диагноз узнал поздно. Вначале начали опухать и гнить дёсна, затем заболели коленки, и так больно, что я ни находил нигде места Острая, ноющая боль терзала днём и ночью, единственным спасением было, когда коленками прижимался к тёплой отопительной батарее, боль приглушалась, и я засыпал. Я не мог уже ходить на занятия в техникум. На ногах появилась сыпь. Наконец, всё-таки я решился пойти в больницу. Еле доковылял, еле дождался приёма врача, потому что в ногах была нестерпимая боль. Врач сказал, что у меня цинга. Спросил, чем я питаюсь, и сказал — нужно ежедневно есть лук, чеснок, капусту. Выписал хвойного настоя, и рекомендовал руководству техникума выдать мне путевку на диетическое питание. Я получил путёвку на трёхразовое питание в диетической столовой в здании 7-ми-этажной гостиницы. Пермские ребята принесли в общежитие лук, чеснок, солёные арбузы. В первую же неделю я быстро начал поправляться.

Получив стипендию, я купил фотоаппарат, и начал осваивать фотолюбительское ремесло. Подошли каникулы, и я поёхал домой в деревню. Отец устроился работать продавцом в Городищенскую торговую лавку. По тому времени в лавке было всё, что душа пожелает. В Пермской диетической столовой я впервые в жизни попробовал абрикосового компоту, давали его в обед по 50 гр. с одной абрикосовой долькой, а у Отца в лавке стояла распечатанная бочка с абрикосовым вареньем, где я смог съесть не одну дольку, а сколько душа пожелает. Вернувшись с каникул в техникум, мне показывали, что от избытка здоровья у меня раздулись щёки, так быстро я поправился на каникулах. Питались студенты очень скромно. Стипендии давали 41 рубль в месяц. В то время килограмм хлеба стоил 1 руб., масло — 18 руб., пол-литровая баночка кабачковой икры — 1 руб. 10 копеек. Разнообразия в питании никакого не было. Ежедневно кушали только утром в общежитии — чай с сахаром, с хлебом, иногда бутерброд с кабачковой икрой, в обед в техникуме — 2 стакана молока с хлебом. После занятий бежим в столовую и берём полпорции первого, дешёвенькую котлетку с гарниром на второе, 150 гр. чёрного хлеба и стакан чая. Затем идём в магазин, покупаем полкило хлеба, 200 гр. сахара, иногда баночку кабачковой икры. Такой рацион длился месяцами. Денег никогда не хватало. Когда уже совсем денег нет, то бегали на барахолку, и продавали по дешёвке рубашку или кальсоны, или нижнюю рубашку. Когда уезжаешь, из дома берёшь с собой пять — шесть комплектов нижнего белья, рубашек. Домой приезжаешь с тем, что только на себе. В таком полуголодном состоянии проходила наша учёба в техникуме. Молодой организм требовал и требовал питания. Стирали на себя всё сами, иногда в общежитии, но большей частью в бане. Конечно, бельё не кипятилось, и появились вши. Когда на втором году моей учёбы в этот же техникум поступил мой брат Георгий, то я у него обнаружил вошь на наволочке подушки, и мы тут же с ним начали принимать экстренные меры по борьбе с вшами.

В Перми я впервые начал принимать загар. Однажды, в жаркие майские дни, мой дружок Геннадий Сухов предложил в воскресенье пойти позагорать на высоком берегу речки Игошихи. Расположились на полянке. Геннадий снял рубашку, брюки, и остался в плавках. Я снял рубашку, штаны, а т.к. плавок у меня не было, то сколько мог, загнул штанины кальсон. Поворачиваясь с боку на бок, мы пролежали на палящем майском солнцепёке весь день. У Геннадия кожа смуглая, и загар получился приятного красновато-коричневого оттенка, а моя кожа всего тела стала кумачовой. По бывшей моей белой коже появились вздутые пузыри. Пришлось срочно одеваться, и предложить Геннадию пойти домой. Придя домой, я почувствовал, что тело у меня всё горит. Когда снял рубашку, то увидел, что у меня все руки, грудь, покрылись сплошными пузырями, а о спине и говорить нечего. Трагических последствий не было, но несколько дней я ходил как в огне.

За время учёбы в техникуме, в разное время я жил на разных улицах. На улице Советской почти половина нашего класса жили в общежитии педагогического техникума на нижнем этаже. Моя кровать стояла у стены около печки. В печку мы часто выбрасывали остатки пищи, бумагу, и это послужило приманкой для крыс. Однажды ночью, я почувствовал, как на груди у меня что-то копошится, интуитивно рукой хватаюсь за грудь, и у меня в руке оказывается огромная крыса. Мгновенно бросаю её, соскакиваю с кровати и включаю свет. Проснулись ребята, рассказываю о случившемся, мне не верят. На следующую ночь я уже не сплю, и жду. Слышу в печке шорох, вскакиваю, и закрываю дверцу печки. Включаю свет, поднимаю ребят. Говорю, что в печке есть крыса. Кто-то предложил поджечь в печке бумагу, и в это время открыть дверку печки. Так и сделали. Бумага загорелась, и сквозь огонь выскакивают одна за другой три крысы. Крысы больше не появлялись.

Учёба проходила нормально, и мне было не трудно, хотя оценки в основном были средними. Были ли у меня увлечения девушками? Были. В основном, с моей стороны. В одной группе, на первом курсе, училась девушка общепризнанной красоты. Пепельный цвет волос, овальные черты лица, смугловатый пигмент лица. Звали её Вера Власова. Родители у неё работали в Свердловском оперном театре. Из дома она получала иногда по триста рублей переводом. На уроках в классе она сидела за моей спиной, и я беспрестанно думал, что она рассматривает мой затылок, меня от этого чувства бросало в жар, я сидел и потел. Она, конечно, заметила моё смущение перед ней, и подбрасывала мне иногда шутливые записочки. Я понимал, что это шутки, и не искал с ней встреч после уроков в классе. У неё были поклонники со старших курсов. Проучившись с нами полгода, она вышла замуж за окончившего техникум бывшего студента.

Когда мы жили в общежитии педагогического техникума, мне передали, что одна девушка хочет познакомиться со мной, и обрисовали, как она одета. Я припомнил её внешность, и мне понравилось её лицо, но мы тут же переехали в новое общежитие. Сам я не решился специально пойти, и искать с ней встречи. Позднее мне приглянулась девушка со старшего курса. Видел, у неё есть парень, её однокурсник, и причём очень заметный своей общительностью, спортсмен, «звезда» любительских самодеятельных постановок на сцене в техникуме, поэтому я упрямо мог только смотреть на неё при встрече в коридоре, на техникумовских вечерах. Конечно, она это заметила, и я смотрел на неё только украдкой, старался, чтобы мой взгляд встречался с её глазами только на одно мгновение. После каникул я узнал, что Саша Александров женился на этой девушке. Больше моё сердце в техникуме никого не привлекало.

Во время летних каникул я был дома в Городище, и постоянно заменял Отца, торгуя в лавке. Сам утром открывал лавку, а вечером сам же закрывал. В это время, рядом с лавкой, в помещении школы, организовался пионерский лагерь от Калийного комбината. И вот, в лавку начали часто заходить две молоденькие поварихи. Подолгу стояли и болтали языками, то со мной, то между собой, и особенно одна, миловидная, с улыбчивым лицом и матовым пигментом. Однажды они утащили ключи от лавки, и долго держали меня в лавке на приколе. Я, конечно, догадался, что это их проделки, и терпеливо ждал, когда вернут ключи. Ключи принесли, и, смеясь, убежали. Я уже размечтался познакомиться поближе с миловидной немочкой, но на смену им прислали других работников кухни.

Весной 1938 года были первые выборы в Верховный Совет страны. Несмотря на огромную, предварительно выполненную пропагандистскую работу до начала выборов проголосовать за предложенного кандидата, в Перми произошёл курьёзный случай. В день выборов, за два часа до их начала, т.е. в 4 часа утра, разбудили на квартирах всех членов партии и комсомола, и послали сдирать с заборов и стен плакаты с портретами нашего кандидата в Верховный Совет СССР. Поскольку уничтожались агитационные материалы, то недействительными оказались и сотни тысяч избирательных бюллетеней с портретом и фамилией подготовленного кандидата. Народ об этой экзекуции ничего не знал, и к 6 часам утра толпами повалил к празднично оформленным избирательным участкам. Им начали объяснять, что ещё не привезли бюллетени, и раньше 12 часов дня их не будет. В это время в Москве срочно изготавливались пермские бланки избирательных бюллетеней с фотографией и автобиографией нового кандидата. Тот, за которого долго агитировали, с которым встречались избиратели, был ночью арестован как враг народа. А ведь это был не кто иной, как сам начальник государственной безопасности Пермской области. Ещё накануне вечером его видели, как он ездил в открытой автомашине по Перми. О новом кандидате никто ничего не знал. И только вечером, часов в 6, привезли бюллетени, и люди стали голосовать. Все очень дружно проголосовали, и новый кандидат был единогласно избран депутатом.

Однажды мы с дружком шли мимо кладбища, и решили посмотреть его. Здесь было много интересных надгробий из мрамора и других материалов, интересно было прочитать надписи на плитах, колоннах и других геометрических фигурах. Но самым интересным оказалось посещение кладбищенской церкви, и прослушивание там пасхальной службы. Мы зашли в церковь. Народу было очень много. Наше внимание сразу же привлекло пение, доносившееся из второй половины церковного здания. Потихоньку пробрались во вторую половину, где проходил церковный обряд службы. Увидели изумительно светлый, показавшийся просторным, хотя и набитый битком людьми, зал, с куполообразным потолком, и изображёнными на нём многочисленными картинами из библейской жизни. Глаза разбежались на впереди стоящий огромный, покрытый золотом иконостас, с рельефным изображением на нём множества людей, показывающих многообразную библейскую жизнь. Несмотря на увиденное великолепие, завораживающими были голоса певчего церковного хора. Какая приятная, и в то же время сердцещипательная, неземная, лилась мелодия с этой великолепной акустикой в стенах этого просторного светлого зала. Впечатляющие голоса хора, сочный баритон батюшки, производили музыкально отлаженный ансамбль высочайшей исполнительской культуры. Хотелось наслаждаться и наслаждаться этой чарующей мелодией.

Такого сочетания огромного светлого зала, чистейших голосовых звуков, приятной мелодии, мне в жизни больше ни разу не удалось ощутить. И это ощущение пришло в то время, когда мы постоянно бывали в оперном театре. Ясно, что в этом любительском церковном хоре участвовали оперные певцы. Тем более, что Пермский оперный театр всегда славился высоким исполнительским мастерством его артистов.

Кое-что надо рассказать о преподавателях нашего техникума. Все преподаватели были квалифицированные. За каждым предметом был закреплён отдельный преподаватель. Серьёзной наукой в техникуме считалась математика. В нашей группе её вела Елизавета Михайловна Александрова. Это была молодая, симпатичная женщина, общительная. У неё был мальчик 4-х лет, муж учился в Москве а аспирантуре. Преподавала доходчиво, страха ни на кого не напускала. Один из моих друзей, Геннадий Дульцев был однажды у неё на квартире, у него почти все оценки были отличными. Она ему показала фотографии студенческой жизни, туристической путёвки по реке Чусовой.

Физику преподавал Казанцев. Ему было около пятидесяти лет, с лысиной. В техникуме он работал давно. Первым в Перми сделал радиоприёмник, и принимал передачу из Москвы. Оценки он ставил строго, в основном удовлетворительные. Однажды, в Пермь приехал министр авиационной промышленности — брат Кагановича. У нас шёл урок физики. Открывается дверь, и в ней быстро появляется маленький толстенький человечек, за ним входит много военных и гражданских. Этот Каганович как-то быстро двигался на одном месте, и, поворачиваясь туда-сюда, громко говорил — «Здравствуйте товарищи учащиеся»! Мы, встав на ноги, рявкнули — «Здравствуйте»! Подходит к нему наш преподаватель Казанцев. Они здороваются за руки. Каганович спросил его — Что преподаёте? Физику. Давно преподаёте в техникуме? С 24 года. Затем Каганович, быстро повернувшись к нам, крикнул — «Учитесь!», и ушёл. За ним все остальные. Таким же образом, говорили, он зашёл в актовый зал, где занимались физкультурой, также темпераментно поздоровался, и вся свита уехала на правительственных автомашинах огромной кавалькадой. Сколько за ним следовало охраны и других сопровождающих! Их отъезд из техникума мы наблюдали из окон второго этажа.

На втором курсе теоретическую механику преподавал Дмитрий Константинович Важинский. Ему было около 60-ти, выглядел представительно, с лысиной, седая, веником, борода. У него была молодая жена, она нигде не работала. Сам он, выше среднего роста, имел животик. Вместо обычного пиджака летом носил длинную белую рубаху из плотной ткани, а зимой, серого или светло-коричневого цвета, подпоясывался мягким ремнём. На общих собраниях или торжествах всегда избирался в президиум. Активно выступал с трибуны. В нашей группе его прозвали «Галиматья». На начало урока минуты на 2–3 запаздывал, и однажды кто-то на доске мелом написал — галиматья. Увидев надпись, он резко сказал — Галиматья тот, кто написал, и сразу начал излагать учебный материал. Обычно же чтению лекции он отводил последние 15 минут урока, а всё остальное время он обычно отводил побасёнкам о последних известиях. Подробно исчерпав эту тему, переходил на внутритехникумовскую критику, особенно доставалось хозяйственникам. В конце урока вытаскивал из кармана часы, посмотрев, произносил — Ну а теперь я на доске запишу вывод формулы, а вы его быстренько перепишите. И уже в конце урока давал домашнее задание. Такова была его система. К нашей группе он относился благосклонно. Однажды предложил нам прослушать оперу «Евгений Онегин», записанную на граммофонных пластинках. Мы сразу же согласились, и договорились сделать это у нас в общежитии. Он попросил прийти к нему на квартиру двум ребятам в воскресенье, и забрать грампластинки с патефоном. Почти половина класса пришла к нам в общежитие. В 12 часов все были в сборе, и Дмитрий Константинович сам завёл рукояткой патефон, поставил грампластинку с увертюрой оперы, и полилась мелодия. Партию Ленского исполнял Козловский. После прослушивания мы поблагодарили Дмитрия Константиновича, и помогли всё отнести на квартиру. Вообще же Дмитрий Константинович был страстным поклонником оперы. Он не пропускал ни одной премьеры в оперном театре, и мы в то время были частыми посетителями театра. Обычно Дмитрий Константинович сидел в правом крыле третьего ряда, около прохода, и нам, статистам, сидевшим на галёрке постоянно, хорошо была видна лысина профессора Важинского. На уроке он критически пробегал по многим исполнителям оперы, и особенно подробно он показывал работу дирижёра, копируя движение рук дирижёра в иронической манере.

На втором курсе чертёжному мастерству нас обучал Александр Николаевич Спешилов. В техникуме это был новый человек, по характеру очень мягкий. До него же черчение преподавал щеголеватый, с чёрными усами еврей, по фамилии Дефриц. Человек крайне жёсткий, каждое слово произносил громко, выговаривая каждую букву. Особенно запомнилось всем его поведение на приёмных экзаменах по математике, когда он, как прокурор, произносил слово «неуд» на робкий вопрос абитуриента «что у меня». Он громко, резко, как взмахом плётки, отчётливо произносил — Неуд. Предмет черчение он вёл грамотно, его боялись, поэтому старались выполнить всё, что он требовал. И это пошло на пользу нашим навыкам.

Новый преподаватель хорошо, доходчиво объяснял, постоянно ходил от одного студента к другому, подправляя, подсказывая, как надо делать правильно. Давал сложные детали от двигателя самолёта, и мы должны были в начале правильно заэскизировать, а затем выполнить в масштабе чертёж тушью. Однажды преподаватель графики предложил прослушать нам его авторскую книгу, которую он готовит к печати, и будет читать её сам. Это его художественный роман. Весь класс был чрезвычайно удивлён, узнав, что перед ними стоит настоящий, живой писатель. На вид он был щупленьким, сухим мужичонкой, и вдруг, писатель! Не верилось, что таким неказистым может быть писатель. Опять договорились, что он придёт в общежитие вечером. Многие пришли с сознанием, что они будут первыми слушателями нового художественного произведения. Мы расселись на стульях площадки холла, принесли небольшой стол, и Александр Николаевич Спешилов начал читать. На столе у него лежала аккуратно сложенная стопка листов, отпечатанных на пишущей машинке с текстом его романа. Это было всё очень интересно видеть и слышать, как он читал отрывок из первой части романа. Читал он его минут 30–40. В романе изображена жизнь партизан в период гражданской войны 1918–1919 годов. Разговорная речь героев романа была из чисто уральских произношений, большей частью из деревенского лексикона, с прибаутками, острыми словцами. После этого чтения наш преподаватель черчения из незаметного мужичка вырос в наших глазах в масштабную личность.

В техникуме была хорошо поставлена практическая работа со студентами. Техникум занимал территорию целого микрорайона, где располагались большой 3-х этажный учебный корпус, жилые дома для преподавателей, 3-х этажное здание общежития студентов, учебные мастерские со множеством металлообрабатывающих станков, с большим литейным производством, модельным отделением для литья. Продукция учебных мастерских шла в торговую сеть, отправляясь на заводы по их заявкам. Все эти производства были укомплектованы квалифицированными кадрами мастеров и рабочих, которые не только выпускали качественную промышленную продукцию, но и обучали, нас, студентов, различным профессиям. У меня готовые изделия выходили большей частью бракованные. Некоторые ребята всё на лету схватывали, и их продукцию отправляли заказчикам. В литейном отделении, когда я вскрыл деталь после остывания, то предполагаемая чугунная заготовка была похожа на безобразный чугунный булыжник, никак не напоминающий ту деталь, для которой я долго вылизывал земляную форму. В токарном отделении я так и не сумел выточить конус. Во время практики по слесарным работам, я на пальце натёр мозоль с большим пузырём, и на руке появились опухолевые образования. Пошёл в больницу, мне сделали разрезы и тщательную прочистку. Несмотря на некоторые мои практические неудачи, элементарные навыки по металлообработке получил.

Весной, на каникулы домой, мы с Егорушкой поехали на поезде вместе. За год оба повзрослели. Разговаривали дома как взрослые. Нашей Маме это бросилось в глаза, и она, шутя, спрашивала нас — Когда драться будете? Раньше эти «драки» нам постоянно сопутствовали. Я был старше Егорушки на 3 года, и часто над ним подшучивал. На шутку шуткой он ответить не мог, и развязка переходила в крик, агрессию, я же ловко ускользал, это его раздражало, и он вновь набрасывался на меня с той же участью. Матери наш шум надоедал, она видела мою шутку и его самолюбие, поэтому попадало нам поровну. Её слова, крики, до нас не доходили, и только после того, как она пускала в работу ухват, валенок, верёвку, ремень и т.д., мы успокаивались.

На этот раз такие концерты с Георгием мы не устраивали, и Мать, шутя, нас упрекала. В каникулы ловили мальков недоткой, ходили за ягодами, заменяли Отца в магазине, купались, заготавливали дрова в лесу, фотографировались. Каникулы заканчивались, надо было собираться в Пермь. На семейном кругу, ранее, решили — Егорушка в Пермь не едет, т.к. он поступает учиться в Соликамский учительский институт. Причиной такого поворота послужило следующее: Во-первых, родителям трудно поддерживать двоих на стороне материально, во-вторых, у Егорушки возникли трудности с практическими занятиями по металлообработке из-за слабого зрения. В институт его приняли легко, без экзаменов, т.к. был недобор студентов, и в техникуме он за один год прошёл учебную программу за 8-й и 9-й класс. Егорушке не хотелось оставаться в Соликамске, но семейный совет уговорил его, и он согласился остаться в Соликамске.

За 90 рублей мне купили элегантный спортивный костюм, шерстяные в клетку, серые брюки, и я уехал в Пермь.

Чтобы удобнее устроиться в общежитии, я приехал в техникум пораньше. Комендант поселил меня на третий этаж в двухместную комнату, а соседа разрешил подобрать самому. Я тут же пошёл к Геннадию Сухову, и он в тот же день подселился ко мне. Раньше Геннадий частенько оставался ночевать у меня, и ночь мы мучались на одной койке. Начались занятия. Мы повзрослели, перешли в категорию старшекурсников. На уроках, в основном, пошли технические предметы. Один раз в неделю изучали философию с её абстрактным мышлением.

И вдруг, в начале октября, на доске объявлений появились списки студентов, которые должны пройти медицинскую комиссию в связи с призывом их в Красную Армию. В этих списках была моя фамилия, и ещё шести ребят из нашей группы, в том числе Геннадия Сухова. Я воспринял это неприятно. Пришли мы с Геннадием в свою комнату, и он, выругавшись, рукой смахнул со стола железный чайник. Ещё раз выругавшись, он сказал, что к чёрту пошла вся учёба. Немного поостыв, начали рассуждать — возможно, ещё и не возьмут в армию. В общем, решили — поживём-увидим, завтра с утра идём на занятия. Шли дни, мы занимались, как ни в чём не бывало. Дней через 10 приходит повестка — явиться на медкомиссию в дом культуры Свердловского района. На комиссии нас проверили тщательнейшим образом, признали годными к службе в армии, определили, в какой род войск каждый из нас назначен, и сказали, чтобы мы ожидали повестку об отправке в воинскую часть. Одних послали в танковые войска, других в артиллерию. Геннадия в войска связи, а меня, Володю Мурзина — в матушку пехоту. После комиссии все мы поняли, что армии нам не миновать. Учёба была закончена.

Я решил съездить домой в Соликамск, сообщить родителям, но с Володей Мурзиным договорился, что, как только придёт повестка, он пришлёт мне телеграмму. Дома родители уныло встретили эту новость, что вся моя учёба была напрасной. Я уже свыкся с моим новым положением, и бодро убеждал родителей в том, что у меня ничего не пропало, что я даже могу в армии заочно продолжать учёбу, а через год меня отпустят из армии, и я закончу техникум. Через 3 дня пришла телеграмма. В дорогу собрали мне хиленькую одежонку — старенький полушубочек, поношенные штаны и рубашку, чемоданчик с продуктами, и мама с сестрёнкой Шурой проводили меня километра за 2 от Городища. На дороге мы расстались, у мамы на глазах были слёзы, она поцеловала меня, и окрестила рукой. Я пошёл на станцию, а она стояла, и долго так крестила. И могла ли она и я в то мгновение знать, что я ухожу в страшное время, ухожу на две войны, и вернусь через семь лет. Крещением своей руки она как бы надевала на меня чудодейственный талисман, который сохранил мне жизнь от сотен смертельных случаев, встретившихся мне на протяжении двух войн.

Приехав в Пермь, я зашёл в свою комнату, и увидел на столе повестку, в которой предупреждали меня о том, что я должен явиться через 3 дня на сборный пункт, для отправки в Красную Армию, и должен взять с собой продукты на 4 дня, бельё, одеться в тёплую одежду. Теперь все точки были поставлены. Меня призывают в армию. Я решил встретиться с Суховым, и пришёл к нему на квартиру. Он был дома. К нему повестку ещё не присылали, но на следующий день и он её получил. Дома у Геннадия решили сделать нам прощальный вечер. Нам поручили купить и принести 20 литров пива. Вдвоём мы это сделали, и вечером я пришёл к Геннадию домой. В большой комнате собрали стол. Пришли все родственники — дядя с женой, две тётки с мужьями, мать с отцом. Дядя Геннадия поднял тост и произнёс патриотическую речь, пожелал нам добросовестно охранять их труд, честно выполнять воинский долг, и ничего не сказал об опасности возможной войны, хотя в это время на западе вовсю шла война. Вся семья была очень музыкальной. Играли на пианино, танцевали и очень много пели. У них были изумительно мелодичные голоса. Они пели песни, которых я нигде не слыхал. Пели старинные романсы. Раньше, в домашней обстановке, во время праздников, орали пьяные разрозненные голоса, а здесь я зачарованно слушал их стройное приятное пение. На следующий день мы в последний раз пришли в класс, попрощались с ребятами, и пошли на набережную, чтобы посмотреть, полюбоваться Камой.

Последнее утро в техникуме. Осталось сдать постельную принадлежность. Ждём коменданта общежития. Сердце щемит. Остаётся что-то большое, незаконченное. Сдали коменданту постельную принадлежность, и, взяв в руки неказистые наши чемоданчики, я и Володя Мурзин, вышли с территории техникума, и направились на сборный пункт для отправки в армию. Явиться нужно было к 9-ти часам. Мы вышли в 8 утра. Пройти надо было километра полтора. Через несколько минут мы будем уже во власти армии. Как я себе представлял службу в Красной Армии?

Из сообщений в газетах, информации по радио, мне казалось, что я знал, как живут в армии красноармейцы, как они учатся военному делу, как проводят свободное время и как отдыхают. Всё это очень интересно, легко, весело, почётно. У каждого красноармейца отдельная кровать, книги, красные уголки, изучение оружия, в общем, никаких забот. Вечером кино, чтение книг, игра в шахматы. В выходные дни — отпуск в город, посещение музеев, театра, много занятий по спорту. В моём сознании представление о службе в Красной Армии было только таким, каким оно показывалось в кино, по рассказам радиопередач, по статьям в газетах. С таким вот пониманием о службе в армии я вышел из общежития техникума, делая первые шаги к сборному пункту. Это были непростые шаги. В душе это был чеканный шаг военного с армейской выправкой, как будто я принимал торжественную клятву. Этот приподнятый дух во мне держался до того, пока я не вошёл во двор сборного пункта. Там, на ветру, съёжившись от ветра, стояли несколько призывников в старенькой одежде, с такими же, как у нас, чемоданчиками и потрёпанными портфельчиками. Не было музыки, никто нас не встретил, не пригласил. Постояв на холоде некоторое время, моё торжественное состояние упало, и больше никогда в армии не поднималось до дня Победы над фашистской Германией. Поднялось оно ещё раз и после того дня, когда мне вручили справку о том, что я, в соответствии с постановлением Совета Министров СССР демобилизован из рядов Советской Армии. Этот день пришёл через 6 лет и 8 месяцев. За это время я стал участником 2-х войн — войны с Финляндией 1939–40-х годов, и Отечественной войны 1941–45 годов. Службу в армии начал в пехотной части, и закончил связистом в зенитной артиллерии.

Итак, утром, 3-го сентября 1939 года, я пришёл на сборный пункт по улице Большевистской г.Перми для отправки на службу в Красной Армии. Люди начали заполнять двор, и через полчаса пришли военные. Началась регистрация. Мы сдали свои паспорта, каждого записали в общий список, и сказали, что поедем служить в город Ачинск Красноярского края. Назначили старшего, и он повёл нас на ж/д. вокзал Пермь-2.

Часа через два, мы сидели на вокзале, а потом всех построили на привокзальном перроне, проверили по списку, и повели далеко в тупик, где стоял длинный состав товарняка. В составе были несколько порожних двухосных вагонов, в один из них погрузилась наша группа из 40 человек. В торцах его — 2-х этажные деревянные нары, а посередине вагона только верхние. Напротив вагонных дверей — чугунная печка-»буржуйка», и ведро с углём. На нарах каждый «застолбил» себе своё место лежать и сидеть, положив в голову свой чемоданчик или портфельчик, чтобы проехать пять тысяч километров в течение пяти суток. При таком комфорте пришлось ехать только так: на одних нарах на каждом «этаже» расположилось по 8 человек. Ночью лежать приходилось только на боку, если у кого-нибудь онемел бок и он пытался перевернуться на другой бок, то вся восьмёрка делала тоже самое. Днём, обычно, четверо или пятеро сидят на нарах, т.к. сесть рядом всем вместе не хватало места. Когда ехали по Уралу, в каждом городе к нашему составу подсоединялись один-два товарных вагона с призывниками, и вскоре наш состав был укомплектован полностью, и нам дали «зелёную» улицу по Сибири. По дороге нас нигде не поили, не кормили. Останавливались только во время смены паровозов. Ни водки, ни вина на вокзалах не продавали. Можно было купить только продукты. Ясно, что в наших грузовых вагонов туалетов не было, поэтому, как только останавливался состав, люди оправлялись у вагонов, на обочине, у заборов, в общем, сплошная витрина оправляющихся мужиков по легкому и по тяжелому. Ехали мы непрерывно пять суток, день и ночь. В конце пути нам сказали — выгружаться будем в Ачинске. Не знаю, как в других вагонах, а у нас отстающих не было. Народ был грамотный — студенты, учителя, выпускники Вузов, техникумов, десятиклассники. Вели себя дисциплинированно.

Дорожными пейзажами не любовались, т.к. небольшие окошечки были только под потолком вагона. Дорогой играли в карты, некоторые пели песни. Наконец, выгрузились на Ачинском вокзале, выстроились в длиннющую колонну, и нас повели в военный городок. Было раннее утро, и сибирский городок разглядеть не удалось. Шли долго, ноги с трудом передвигались. Это и неудивительно, ведь в течение 5-ти суток мы могли только лежать или сидеть, и мышцы наших ног не работали. Как-то незаметно прошли через ворота военного городка. В каком-то хаотическом порядке стоят 2-х этажные, из красного кирпича казармы, между ними довольно большие площади. Подошли к одной из казарм. Около часа стояли перед дверьми. Наконец, наш старший повёл нас в казарму. Прошли по казарме метров 60, остановились. Огромная казарма, по всей её длине, справа и слева тянутся 2-х ярусные нары. Старший повернул нас налево, и сказал — можно занимать места на левой стороне правой части секции. Мы с Володей Мурзиным оказались напротив прохода, и быстро заняли места на нижней части нар, посередине их. Постелей не было. Свои места опять застолбили, положив в изголовье свои чемоданчики. Вечером накормили ужином и сказали, что завтра поведут в баню, там выдадут обмундирование и постельную принадлежность. Спали крепко. И вдруг, в этот крепкий сон, как внезапный ожог ворвался оглушительный рёв десятка голосов — «па…дни…майсь, па…дни…майсь». Я соскочил как ошпаренный, кричат — Выходите строиться. Многие сделали то же, что и я, выбежали на середину казармы. Казарма длиной не менее 100 метров. Кто-то крикнул — Новеньким не надо. Оказывается, поднимали тех, кто был обмундирован и распределён по взводам и ротам. Снова залезли на свои нары, и заснуть больше не удалось. В голове возникли какие-то воспоминания…мысли из книг, передач по радио о старой русской армии, о солдатах, как бессловесной скотине, и т.д. Новеньким объявили — через полтора часа приготовиться на завтрак. Встали, умылись, и пошли на завтрак. Как на ужин, так и на завтрак принесли по 300 гр. хлеба, я даже половины не съел этого хлеба. Желудок был натренирован 100 граммовой студенческой нормой. После завтрака опять строем со своими чемоданчиками пошли в баню. Теперь мы ходили только строем. В предбаннике всех постригли «наголо», и тут же каждый получил по своему росту комплект обмундирования, т.е. шинель, красноармейский шлем, обмотки с ботинками, ремень, пару нательного белья, гимнастёрку с брюками галифе, а также постельную принадлежность — одну простынь, одеяло, и две наволочки — одна для матраса, другая для подушки.

Помывшись в бане и одевшись в форму, сразу трудно было узнать, кто есть кто, когда твой товарищ стоял к тебе спиной. Чтобы узнать его, нужно было увидеть его лицо. За это время общения, каждый знал друг друга не только в лицо, но и со спины. Здесь же получили посылочный ящик, запаковали в него гражданскую одежду, и сдали для отправки домой. Так что, мой старенький полушубочек возвращался домой, в Городище. Около казармы уже лежала куча соломы, и мы набили ей свои матрацы и подушки. После обеда — мёртвый час. Вечером, старший нас построил, и нам представились два командира. Один назвал себя помкомвзвода, а второй — командир отделения. Оба служили по второму году. 6 месяцев их обучали в полковой школе. У помкомвзвода в петличках были три треугольника, а у второго два треугольника.

Первый назвал себя Живило Александр Васильевич, а второй что-то не очень внятно пробурчал, мы разобрали только одну фамилию — Жуковец. Живило по национальности был украинец, родился и жил в г.Тернополь, почти без акцента говорил по-русски, имел 7 классов образования, худощавый, выше среднего роста с правильными чертами лица. Жуковец являлся полной противоположностью Живило. Низенького роста, с маленькой головкой, со следами оспы на лице, тонкий, невыразительный нос с горбинкой, имел образование не более 2-х классов, по национальности белорус, родился и жил в захолустной, болотистой полесской деревне. Мы же, новобранцы, имели образование 10 классов, техникум, институт, многие уже работали учителями.

Теперь военному ремеслу нас начал воспитывать Жуковец. Отсутствие у него образования и элементарного воспитания заменяла выученная им в полковой школе «наука» муштры — когда и где надо подать ту или иную команду. Для этого требовалось заучить небольшое количество однообразных слов. Живило рассказал нам о распорядке дня, как правильно одевать обмотки на ноги, чтобы утром не опоздать встать в строй на физзарядку. Для этого давалось 2 минуты. После громоподобной команды, красноармеец должен стоять в строю нормально одетым, и с обмотками на ногах. Через 2 минуты звучала команда «Налево, шагом марш»! Тех, кто не успел за 2 минуты одеться и встать в строй, собирали отдельно, и отдельно занимались физзарядкой. На физзарядке 90 % времени бегали, бег продолжался около 10 минут, у тех же, кто опоздал — 30 минут. В казарму они возвращались мокрыми от пота, да и не только от пота. Их заставляли ложиться, потом вставать, и так много раз, пока они бегали 30 минут. В казарме жили уже более 1000 человек. И вот, когда утром 20 подневольных одновременно закричат «Поднимайсь!» — в ту же секунду вскакивает с нар многосотенный человеческий муравейник. Гимнастёрку и брюки стараются одеть на нарах Те, кто спит на нижних нарах, одев ботинки, успевают на ноги намотать обмотки, а с верхних нар прыгают куда придётся — на плечи, на голову нижним. Злосчастные обмотки, свёрнутые с вечера в валики выскакивают из рук и, разматываясь, летят под нары, между ног. В таком полуодетом состоянии нас командой «Направо, шагом марш!», уводят на физзарядку во двор. Тех же, кто не успел справиться со своими обмотками, собирают в одну команду и…на двор… «бегом, ложись, встать, бегом…», и так минут 30 по всему военному городку до 7 потов. В такую команду я ни разу не попадал. Мои обмотки с вечера лежали в карманах брюк.

В штрафники попадали больше всего ребята из деревни, не очень развитые, а иногда и нагловато наивные, особенно вятские ребята. Однажды, в первые дни, я с одним вятским пошёл в район другой казармы, чтобы найти магазин, и купить пряников или белую булочку. Хотелось чего-нибудь сладкого. В столовой всегда выдавали только чёрный хлеб по килограмму на день. Вдруг, нас остановил какой-то командир в полушубке, он был уже в возрасте, в петлицах была «шпала». К нам вопрос: «Почему не приветствуете,…из какого батальона»? Я встал по команде смирно, и поднёс руку к своему шлему, а мой вятский напарник повернулся, и зашагал быстро в сторону нашей казармы. Такое пренебрежительное отношение возмутило командира в полушубке, он крикнул — Вернитесь, остановитесь! В ответ вятский, повернувшись, через плечо на ходу бросил — Мне некогда, и продолжал удаляться. Это взбесило командира…он, заикаясь, начал резко спрашивать меня как его фамилия, из какой роты, батальона… Я ответил — Не знаю. Он продолжал допрашивать меня — Куда я пошёл, из какой роты. Я ответил, что ходил в магазин за папиросами, я из 5-й роты 2-го батальона. Он успокоился, и сказал, чтобы я доложил своему командиру о том, что не поприветствовали старшего командира. Я ответил — Есть доложить, и спросил разрешения уйти. Он разрешил. В общем, я был уже обучен в техникуме, как надо вести себя во время разговора с командиром. На этом инцидент закончился.

В первые дни армейской жизни мы много времени находились в казарме. Знакомились с элементарными правилами внутреннего распорядка, по часу до обеда и после него занимались строевой подготовкой. Затем начали выводить в поле. Показали, как надо передвигаться на поле боя по-пластунски. На дворе уже вовсю бушевала метель, и, чтобы не мёрзнуть, мы активно двигались, по команде ложились в снег, ползли до определённого места. Орудия нам еще не выдавали, но каждый получил малую пехотную лопатку, с помощью её учились лёжа делать укрытие из снега для себя. Вскоре на весь наш взвод получили 2 стареньких винтовки, из них нельзя было выстрелить боевым патроном, но можно было колоть противника штыком, и наносить удар прикладом. Эти приёмы изящно показывал нам худощавый помкомвзвода Живило. Так, поочерёдно, наш взвод из 20 человек с утра до обеда колол штыком, бил прикладом, стрелял на ходу в воображаемого противника, падал в снег, полз по-пластунски, сооружал снежный окоп. После такой ежедневной работы у меня появился буквально волчий аппетит. За день съедал по килограмму чёрного хлеба с мощным 3-х разовым приварком, а ведь месяц назад, в техникуме, я съедал 200 гр. хлеба с хиленьким приварком.

Внутри наша казарма выглядела длинным складским помещением, без строительных перегородок, справа и слева — деревянные 2-х этажные нары, посередине — широкий проход. Между нарами, поперёк казармы, тоже были широкие проходы, где стояли пирамиды для винтовок и длинные столы со скамейками. После дневных занятий в поле и на площадях между казармами, в военном городке, вечером, в час личного времени, многие солдаты собирались группами, и начиналась песня. Особенно голосистыми были украинские песни. Пели слаженно, выделялись хорошие, многотональные голоса. Я впервые приятно наслаждался импровизированным хором. Пели от души. У нас, на Урале, так слаженно, почти профессионально, хоровых песен я не слышал. Многие песни я впервые услышал здесь, в казарме. Конечно, исполнение песен хором я слышал раньше часто. В начале это были песни в избах моего села, когда пели пьяные мужики и бабы, слышал строевые песни, и сам подпевал в строю. Но тут это было совсем другое. В казарме, в кучках, плыла, ревела, стройная мелодия, без фальши, в исполнении очень красивых, сильных голосов, и я прямо-таки завидовал тем ребятам, которые владели такими сильными, музыкальными голосами.

Вечерами в казарме был тусклый свет электрических лампочек. Резко выделялся сыроватый потный запах от 600 человек, не было красного уголка. После утомительных, долгих дневных и вечерних занятий, солдаты, сидя, дремали на нарах, на скамейках. Ложиться не разрешалось. Отбой был в 23 часа. Так, день за днём, мы привыкали к жизни в армии.

Недели через три началась вербовка в полковую школу. И не столько вербовали, сколько уточняли, какое образование, и на следующей вечерней проверке помкомвзвода зачитал приказ по батальону о зачислении таких-то таких-то красноармейцев в полковую школу, и тут же было указано, чтобы завтра утром с личными вещами перейти в расположение полковой школы. На завтра, утром, при подъёме, большинство из нашего взвода не встали в строй на физзарядку, а не спеша пошли умываться. Претензий к нам не было. Позавтракали со своей ротой, и, собрав вещи, пошли в полковую школу. Школа размещалась на втором этаже нашей казармы. Там было тихо, чисто, стояли железные кровати, заправленные постельной принадлежностью, с красивыми, новыми одеялами. Было несколько тумбочек. Нас принял вежливо командир взвода, с одним кубиком в петлице. Он показал, где занимать кровати, куда положить личные вещи (личные вещи — это вещевой солдатский мешок, и алюминиевая ложка, выданная каждому солдату для постоянного пользования за обеденным столом). Вскоре, к нашей группе подошёл командир с двумя треугольниками в петлицах. Командир взвода представил его своим помкомвзводом. После такого небольшого знакомства, помкомвзвода построил нас, и мы пошли на обед. Наша группа, в основном, состояла из ребят, имевших среднее образование. Это или окончившие десять классов, или техникум, или институт, много было учителей, т.е. все те, кто раньше был на брони военнообязанным. После «мёртвого» часа, командир взвода провёл с нами обстоятельную беседу. Довольно грамотно объяснил нам наши обязанности и задачи. Мы рассказали ему о диком подъёме на физзарядку в роте. Он сказал, что не будет требовать от нас мгновенно вскакивать с постели и становиться в строй на физзарядку, но будет требовать от нас, чтобы мы укладывались вовремя, согласно утверждённого распорядка дня, но время было одинаковым — те же 2 минуты. Он говорил, что мы можем на постели, после сигнала «подъём», потянуться, зевнуть, но через 2 минуты должны стоять в строю. В общем, обещал нам меньше тупого формализма.

На следующее утро я так и сделал — при команде дневального «Подъём», я не подпрыгнул на постели, как резиновый мячик, а зевнул, потянулся, встал, и быстро оделся, и даже раньше 2-х минут стоял в строю с намотанными на ногах обмотками. Помкомвзвода скомандовал «Смирно, по порядку рассчитайсь, направо, шагом марш!», и мы пошагали на физзарядку. Мне это понравилось. Помкомвзвода был среднего роста, украинец, внешне похож на помидор, улыбающийся. Образование не высокое, но с ним говорили о всякой чепухе. По распорядку день был очень насыщенным — это и строевая, и занятия в поле, изучение воинских уставов. За юмором, прибаутками, нас эти насыщенные занятия не тяготили, чувствовали себя раскрепощённо, хотя за день сильно уставали. Время было перед октябрьскими праздниками, поэтому всё воинство военного городка, после обеда по 2 часа занималось строевой подготовкой. В это время на всех площадях слышались команды — «направо, налево, правее, плюс 20 вперёд, кругом», и т.д. Вскоре нам объявили, что будем принимать военную присягу. Начали зубрить присягу. Однажды утром объявляют — сегодня будем принимать присягу. Начали пришивать белые воротнички, чистить ботинки, аккуратно наматывать на ноги обмотки.

Вскоре нас построили, и повели в красный уголок полковой школы. Поочерёдно, по названной фамилии, каждый выходил из строя на 4 шага вперёд, поворачивался лицом к строю, ему давали в руки текст присяги, и присягающий зачитывал его. Командир полковой школы рукопожатием поздравлял каждого, каждый подписывался под текстом присяги.

Затем был вкусный обед. Объявили, что остальные занятия на сегодня отменяются, и предупредили, что в следующий выходной нас отпустят в город, и чтобы на форме у всех были пуговицы, а на гимнастёрках белые воротнички. Мы продолжали изучать устройство винтовки образца 1891 года, пулемёта «Максим», ручного пулемёта с диском системы Дектярева, отрабатывали в поле тактику наступления, и не забывали о строевой подготовке.

Однажды нам сказали, что пойдём на одни сутки в караульное дежурство гарнизона. Перед этим, накануне, в гарнизонном полигоне провели стрельбу из боевых винтовок. На дворе было морозно — градусов под 35, с небольшим ветерком. Я стрелял в очках. Очки постоянно запотевали, каждый раз надо было протирать их платком. На руках были рукавицы. Чтобы прицелиться и нажать на курок, нужно было снять с правой руки рукавицу, а тут мороз и ветер, да ещё очки запотели — опять нужна открытая правая рука. В конце концов, я запутался в этих манипуляциях, и почти заморозил пальцы. Пришлось их оттирать снегом, и полой суконной шинели. Всё-таки мне удалось приспособиться, и выполнить стрельбу на «хорошо».

Наконец, в выходной, получили увольнительные на целый день в город Ачинск. Город находился в 3-х километрах от военного городка. Дома в основном деревянные, в центре есть несколько домов каменных, большей частью одноэтажные. Шло богослужение в церкви, в кинотеатре показывали кинофильмы, работала столовая и большой шумный базар. Главной задачей было найти фотографию, и сфотографироваться, потом, по возможности, всё остальное. Фотография была на базаре. На витрине много фотографий из недалёкой старины, скорее всего, с начала НЭПа. На одной изображён человек с 12-ти пудовым весом, тут же — его фотографии с его нечеловеческими возможностями. Вот он лежит, и на его груди деревянный настил, на настиле телега полная людей. Вдоволь насмотревшись фотографий в витрине, я сфотографировался, и заказал 6 штук, размером 6+9 см. Фотографировался в будёновском шлеме. После фотографии мы посетили чайную, а затем отправились в кино. Без опоздания вернулись в военный городок. Это была свежая отдушина после казармы. Все были возбуждены, некоторые даже понемногу выпили спиртного, нашлись и такие, которые познакомились с девушками.

5-го ноября мы пошли в дежурство гарнизонного караула. Нас долго инструктировали. Рассказывали разные случаи из караульной службы. Особенно популярным был случай, когда постовой задремал, а в это время подошёл разводящий со сменой. Увидев, что на этом посту часовой спит, разводящий потихоньку вытащил из винтовки часового затвор, и они ушли к следующим постам. Затем, разводящий вновь возвращается на этот пост. При приближении к постовому, постовой кричит — Стой, кто идёт? Разводящий не отвечает, и продолжает молча двигаться к часовому. Часовой вновь кричит -Стой, стрелять буду! Разводящий молча продолжает двигаться, зная, что у часового в винтовке нет затвора (часовой после дремоты увидел, что затвора в винтовке нет, он понял, что это мог сделать только его разводящий). Он подошёл к другому часовому, и попросил на несколько минут затвор, но последовал выстрел, и разводящий был убит. Часовой забирает у убитого разводящий свой затвор, и вставляет в свою винтовку, а товарищу возвращает его затвор. И так, разводящий, не выполнив команды часового, был убит.

В своём первом боевом карауле я стоял у охраны военных складов. На посту стоял 2 часа, затем 2 часа бодрствования в караульном помещении, и по такой очередности на целые сутки. В первые часы я был как натянутая струна, со всех сторон я ожидал нападения, хотя знал, что нападать на меня, на часового, никто не собирается. А в сознании — вдруг, всё-таки. Наше дежурство прошло без происшествий. После окончания караула нам объявили благодарность перед строем.

В день 7-го ноября, после завтрака (более калорийного), начали готовиться к Параду. В 9 часов утра, с боевыми винтовками, одетые в будёновки, суконные портянки, обмотки с ботинками, мы выстроились на всех площадях военного городка, и строевым шагом, поротно, побатальонно, один полк за другим, вытягивались в длинную колонну по направлению в город. Стоял дымковатый мороз — 40 градусов, без ветра. Шли парадным строем, винтовки в положении «на плечо», в левой руке. Правая рука постоянно тянулась, чтобы прикрыть рот от морозного воздуха и отогреть лицо. Мимо трибуны прошли строевым шагом, а потом всё-таки дали команду — «Винтовки за плечо». Пошли раскованно, быстрым шагом. В праздник кормили более вкусно, и все дни отдыхали. Занятия наши в школе продолжались. Все мы втянулись в ритм нашей жизни, и настроили себя на то, что служить придётся 3 года.

Вскоре началась Советско-Финская война, и полковую школу распустили. Мы вернулись по своим ротам. У меня в мыслях не было, чтобы это увязать как-то с начавшейся войной. И был доволен тем, что служить надо будет 2 года. Жаль было расставаться с командиром взвода. Он был кадровым военным, лет 26–28, культурный. С ним было легко, осознанно находиться или исполнять воинскую обязанность. Причиной роспуска полковой школы объяснили — передислокация части в другой район.

Пришили мы в свою 5-ю роту обратно. Твёрдых занятий не было, но на дворе продолжали заниматься своим воинским образованием. Через несколько дней в казарму понагнали много мужиков. Теперь уже всё живое в казарме выглядело настоящим муравейником. Наша рота из 100 человек превратилась в 220 человек. Все прибывшие были из приписного состава. У нас появились командир роты, политрук роты и командир взвода, взводов стало четыре, столько же стало командиров взводов. До сознания стало доходить, что нас начали готовить для Финляндии. А так как от нас она очень далеко, то особой тревоги это подозрение у меня не вызывало. Финляндия страна маленькая, и наши быстро там закончат войну.

Наша укомплектованная по нормам военного времени стрелковая рота в дневное время постоянно занималась в поле. В роте были уже свои специальные подразделения — отделения станковых пулемётов, развед-отделение, у каждого красноармейца было личное оружие. Я получил ручной пулемёт Дектярева. В эти же дни получили шерстяные подшлемники, ватные фуфайки, противогазы. Весь командный состав роты был из приписного состава, да и большая часть её тоже из приписного состава. Все женатые, имели по несколько детей. В основном из колхозов. Теперь стало всем ясно, что нас готовят в Финляндию. Ко мне, как к пулемётчику, 2-м номером прикрепили Васильева. Он из приписных, женат, имеет 4-х детей. Все они из Канского района. Утром привезли валенки. Мне достались без запаса, только под фланелевую портянку. Объявили, что вечером выходим на погрузку в вагоны. Я это воспринял как обычное объявление, ну, например, как «завтра идём в баню». Внешне, похоже, также отреагировали и другие. Я сказал о своей душевной реакции, а у других ведь душа — потёмки. На два дня получили сухой паёк, всё своё «богатство» сложили в вещевой мешок, оружие — на ремень через плечо, и поздно вечером строем, поротно, пошли на железнодорожный вокзал.

Погрузились в те же, двухосные грузовые вагоны, оборудованные деревянными нарами, печкой-»буржуйкой», ведром с углём, ведром для воды, пирамидой для оружия, и двумя железными кружками. Стояло ещё несколько скамеек. Наконец, нам объявили, что мы едем в Финляндию, хотя мы давно поняли, куда нас везут. Разместившись и уплотнившись на нарах, задвинув плотнее вагонные ставни на входном проёме, многие задремали. Вскоре стало теплее, и потянуло на сон. Но вот вагон с грохотом дёрнулся в одну сторону, не останавливаясь, с таким же грохотом мгновенно дёрнулся в другую сторону, и так несколько раз. Мы поняли, что наш грузовой состав скоро поедет. Всякая дремота слетела. Ещё раз нас дважды так перетряхнуло, и колёса нашего вагона покатились с постоянным стуком на запад, в сторону Новосибирска, т.е. в сторону Финляндии. Я тут же задремал, и уснул. Проснулся, слышу, дверные ставни вагона то открываются, то закрываются, колёса не стучат. Проснувшиеся выходят во двор, в туалет. Вылез и я из вагона. Стоим где-то в тупике. Вдали мельтешат несколько бледных огней. Кругом тихо. Залез в вагон, опять улёгся на нары, и заснул. Слышу разговор — Стоим уже несколько часов. Запахло угольным теплом — затопили «буржуйку». Открываю глаза. Через вагонные окошечки у потолка идёт поток дневного света. Всё в вагоне просматривается. На буржуйке стоит ведро, слышу, говорят — скоро будет готов чай. Кто на нарах, кто на скамейке, развязывают свои вещевые мешки, и начинают завтракать. Я взял полотенце, вылез из вагона, и умылся морозным снегом. Эту операцию пришлось проделать дважды. С рук, лица, спины, сползала сажа. Ехали не спеша, и во все вагонные щели вползала угольная копоть от паровоза. Первое ведро с чаем опорожнили, поставили кипятить второе. Спешить было некуда, поезд продолжал стоять. Где-то уже поздно вечером колёса нашего вагона завертелись, и мы поехали дальше.

Постепенно, мы вживались в нашу колёсную жизнь. Ехали на войну. Я лично не испытывал никаких тревог, да и все другие солдаты и резервисты не унывали. Начали рассказывать анекдоты, кто-то играл в карты, в «дурака». Одновременно на колёса была посажена целая дивизия. Двигались на запад несколько железнодорожных эшелонов. Ехали медленно. Первая большая остановка была в тупике Новосибирска. Стояли четверо суток. Питались в столовой барачного типа. Спали много, изучали устройство винтовки, пулемёта. Поехали дальше. Иногда пели песни, но особенно много играли в «угадайку». Играющие становятся в полукруг, в центре его — провинившийся, который заводит одну руку за спину, и на глаза надвигает шапку. После этого приготовления один из окружения своей ладонью бьёт по ладони провинившегося, после этого все участники одновременно стараются показать перед лицом провинившегося большой палец своей руки, этим самым как бы говоря, что ударил — я, и, конечно, каждый сверлит своими глазами его глаза. Провинившийся старается угадать, кто его ударил. Если угадал, то меняются местами, не угадал — вновь подставляет свою руку для удара. И так, пока не надоедает. Конечно, не все бьют резко, другие только коснутся руки, но есть азартные. Среди нас, молодёжи, а это большей частью студенты и десятиклассники, с не огрубевшими руками, играли мало, а вот мужички, до 40-ка лет, Канско-Ачинских районов, чистокровные сибирячки — народ крепкий, в самом соку, крестьянский, с большими ручищами, играли азартно.

Среди них выделялся разбитной балагур и весельчак, лет 35, по фамилии Няня. Это какой-то сгусток законченного холерика. Спеть надо — споёт, сплясать — хлебом не корми, в общем, вездесущий Няня. Мой напарник по пулемёту Васильев рассказывал мне, что он этого Няню года четыре назад видел на лесозаготовках, в рваном полушубке, в смятой шапке, таким же балагуром. Действительно, люди такого склада характера питают окружающих какой-то живительной влагой, заряжают людей беззаботностью, люди начинают улыбаться, забываются от своих тяжёлых раздумий. Так нам повезло в этой длинной дороге. Няня всегда что-нибудь придумывал.

Часто останавливаясь днём. Наконец, приехали в Омск. Стоянки продолжали нас сопутствовать в пути. И всё-таки подъехали к Уралу. Ознакомились друг с другом, и так привыкли к этой жизни в товарном вагоне, что не обращали внимания на длинные дорожные сутки, на неудобства, на однообразие. Все в копоти. Наконец, где-то при подъезде к Уралу, нас сводили в баню. Нательное бельё заменили, а верхняя одежда не менялась. Спали на деревянных нарах, на соломе без наволочек, подушкой служил вещевой мешок, а одеялом — шинель. Ни радио, ни газет не было.

В Куйбышеве мы помылись в бане, несколько дней питались в столовой. На дворе стояли крепкие морозы. Умывались на скорую руку, и похожи были на кочегаров. Сидя в своих вагонах, умывались грязным закопчённым снегом. В пути мы уже 20 дней. Знаем, что конечная цель — это война в Финляндии, поэтому в душе были довольны, что едем медленно, и, возможно, война закончится без нас. Как не медленно ехали, а всё-таки добрались уже до Москвы. Мы уже заранее знали, что будем проезжать через Москву. Я был буквально наэлектризован тем, что буду, шутка ли, в Москве. И вот, ночью, наш эшелон остановился. Кто-то крикнул — мы в Москве. Соскакиваю с нар, ребята отодвигают двери-ставни вагона, и прыгаем на снег. Мороз, ночь, туман, градусов под 40, свет от лампочек идёт столбом кверху. Весь внутренне взбудоражен — я в Москве. Чтобы лучше увидеть Москву, я залез на один из рядом стоящих вагонов, груженных лесом-кругляком, и восхищённо смотрел на Москву. Но в морозном воздухе, на сколько можно было, просматривались только сплошные железнодорожные составы — мы остановились где-то на одной товарной станции. Справа, бледно, в туманной морозной дымке, еле просматривались дымящие трубы какой-то ТЭЦ-7. Других художественно-архитектурных памятников Москвы разглядеть не удалось. Но, одно то, что я в Москве, наполняло всё моё существо гордостью. Я в Москве! Так я впервые встретился с Москвой. Испытал я это необыкновенное чувство в январе 1940 года.

Утром наш состав покинул район товарной станции Москвы, и мы поехали в сторону Ленинграда. Через 10 суток, конечно, после множества остановок и стоянок, где-то в железнодорожном тупике, в лесу, мы остановились, и по вагонам прозвучала команда — забрать вещи и освободить вагоны. Была середина дня. Довольно крепкий морозец, чуть-чуть просматривалось январское зимнее солнышко. Оружие составили в «козлы», начали разминаться, подталкивая друг друга. Ноги были как деревянные, не гнулись. Практически, мы были без движения целый месяц. Пустой наш состав ушёл. Прозвучала команда — На обед. Мы взяли котелки, и пошли к кухне нашего батальона. Походная кухня ехала вместе с нами в одном из вагонов, и на остановках мы получали горячую пищу из её котлов. Получили первое и второе в один котелок, в этой ситуации есть пришлось стоя на снегу. Это произошло впервые. До этого мы ели или в казарме, или в вагоне, но тут — стоя и на снегу, и проскочила мысль — а где же спать?

На улице мороз, время пошло к вечеру. На душе стало тоскливо, беззащитно. Помыв снегом котелок с крышкой, начали строиться, и гуськом, по тропинке, пошли в лес. До половины ночи мы шли по этому лесу. Прошли небольшие деревянные ворота, и остановились около деревянного барака, похожего на сарай. Сказали, что первый взвод заходит в это помещение, остальные идут дальше. Уставшие, голодные, промёрзшие, зашли в помещение. Тут бы и отдохнуть, но постелей нет, нар тоже нет, температура в помещении — 30 градусов. Во второй комнате оказалась круглая «голландская» печь. Дров нет, но разломали какую-то доску, срубили берёзу, и затопили печку. В это время у меня, как назло, заболел зуб. Левую щёку разнесло — страшная ноющая боль, холод, да и к печке трудно подойти. Нас было 60 человек. Но всё-таки я подобрался к печке, и, стоя, приложился к её тёплой железной обшивке. Боль можно стало терпеть, и я даже задремал.

Полгода назад, ещё в техникуме, у меня на этом зубе впервые образовалась дырочка. Врач поставил мне пломбу, и сказал, чтобы я пришёл к нему через неделю. Зуб меня не беспокоил, и я решил, что к врачу приходить незачем. Видимо, у меня была временная пломба с мышьяком, и надо было обязательно поставить постоянную пломбу. Так я был наказан за самолечение. К утру адская боль уменьшилась, хотя щёку разнесло здорово.

Утром в обоих помещениях потеплело, и не видно стало испарений изо рта. Нас поселили в одном из пионерских лагерей города Ленинграда. Днём мы разломали дощаной сарай, и сделали добротные нары. Наши приписники умели обращаться с топором и с деревом. На второй день нашли сено, принесли его и постелили на нары. Стало тепло и уютно.

Мы начали усилено заниматься военной подготовкой в полевых условиях. Так прошло дней 20. Мы жадно ловили из появлявшихся иногда газет о военных действиях в Финляндии. Но там, как всегда, сообщали о местных боях. Война продолжалась. К нам во взвод прислали нового командира взвода, только что досрочно окончившего Ленинградское пехотного училище. Это был молодой парень с двумя кубиками в петлицах, среднего росточка, шустрый, в новой шинели из плотного сукна с сиреневым оттенком. Шинель недлинная, опоясан новыми светлыми хрустящими ремнями, с пустой кобурой для пистолета. Мы построились. Он коротко, чётко, рассказал о себе, и в конце сказал — Прошу любить и жаловать. Мы продолжали заниматься тактикой наступления в полевых условиях. Новый командир грамотно ставил перед нами различные задачи, командовал вразумительно, бессмысленных команд не было, мне он понравился. Нам выдали лыжи, и мы много ходили по лесу. По сводкам информбюро, в эти дни февраля, наши войска штурмовали линию Маннергейма, построенную на Карельском перешейке по проекту французской линии Мажино. Построена она была через весь Карельский перешеек с железобетонными казематами в несколько рядов.

Мы как-то свыклись с тем, что время идёт, мы пока далеко от линии фронта, и не двигаемся к ней. Как будто так и надо — война обходит нас стороной. Но вот, в последних числах февраля 1940 года нам выдали боевые патроны и ручные гранаты. Все боезапасы пока находились в ящиках. На другой день подошла колонна автомашин, и мы погрузились в «полуторку» (полуторатонную автомашину). Кузов машины маленький, а у нас и оружие, и боезапасы, нас 14 человек. Кое-как уселись, подогнув коленки. После 4-х часов езды сделали первую остановку. Какой-то оживлённый населённый пункт. Мы вылезли из кузова, и стали разминать ноги. Всё тело буквально затекло. Узнали, что остановились в Ораниенбауме. Здесь я впервые увидел странные детские сани с длинными стальными полозьями, и ещё бросилось в глаза то, что окна в домах, магазинах были затемнены. Но людей, детворы, на улицах было много. Стемнело, и мы поехали дальше.

Долго ехали в темноте без остановок. Где-то около 2-х часов ночи, наконец, остановились. Через какое-то время прозвучала команда — Выгружаться! Легко сказать — выгружаться, когда не двигаются ни руки, ни ноги. Я с большим трудом смог только как мешок через борт, упасть в снег. Некоторые были покрепче, подхватили меня под руки, потрясли, и поставили на ноги. Постепенно я размялся и пришёл в себя. Остановились в какой-то небольшой деревушке. Ни огонька, ни света в деревне. Всё-таки зашли в избу. Горела тусклая керосиновая лампа. У стола сидела худенькая старушка. Избёнка была маленькой, а нас много. Удалось только сесть на полу, было тепло, это был рай. Ничего не хотелось, только спать, только спать.

Утром позавтракали, и каждый получил по 120 боевых патронов, и по две гранаты-»лимонки». У меня же был пулемёт Дектярева, поэтому мы с напарником получили патронов столько, сколько нужно было, чтобы заполнить ими четыре диска. Пообедав, часов в 12 дня, мы построились, и нам сказали, что будем пешком переходить через Финский залив. По льду придётся идти километров 40, и мы должны выйти на Финский берег. Предупредили о том, чтобы на Финской территории не брать в руки ничего, т.к. предметы могут быть заминированы. Пока будем идти по Финскому заливу, нас могут бомбить с самолётов. Во всём теле возникло какое-то чувство напряжённости… Впереди вражеский берег, могут бомбить,…в общем, струны организма начали растягиваться, но, в то же время, это было интересно, животрепещуще. Боязни, страха никакого не было.

На следующий день, рано утром, по команде мы надели лыжи, и пошли в сторону Финского залива. Вскоре мы уже шли по льду. Лёд был торосистый, на лыжах двигаться было трудно, просто мучительно. Всем было ясно, что на лыжах двигаться нельзя, и ждали какой-нибудь команды. Наконец, прозвучала команда — Сложить лыжи в кучу. Идти стало легко, и мы пошли быстро. От нас уже поднимался пар, все припотели. Захотелось пить. На небольшом привале кто-то умудрился пробить на льду лунку. Из лунки начала выпирать прозрачная вода. Многие начали пить. Я был страшно удивлён — неужели можно пить солёную морскую воду. Мы находились западнее Кронштадта в Финском заливе, ведь это же почти Балтийское море. Я говорю — Как вы её пьёте, она же солёная! Пьют и говорят — Нормальная питьевая вода. Я зачерпнул ладонями, и начал пробовать, оказалось, обычная речная вода. Я не мог найти объяснения. Но потом понял, что это не фокус, а результат влияние реки Невы. Мощный её поток двигался по поверхности Финского залива.

День был пасмурный, кругом только ледяное безмолвие. Нас никто не бомбил. Мы шли с небольшими привалами. Стало понемногу темнеть, а мы всё шли. Внезапно возник тёмный горизонт. Это Финский берег. Просматривался лес и крутой берег, но подниматься по нему можно. И вот, наши ноги уже ступали по берегу.

От сознания того, что мы идём по чужой земле, за границей, находимся в мире капитализма, всё это было так таинственно, необычно. В первые минуты я огромными глазами смотрел на всё, что попадалось на глаза — деревья, какая-то изгородь, кирпичная труба с камином от сгоревшего дома, всё казалось необычным, не нашим. Вскоре этот заграничный туман прошёл, появилась огромная усталость. Захотелось есть и спать. В обычном понятии спать, конечно, было негде. Но спать надо. Наломали еловых веток, нашли где-то охапку соломы, и сделали подобие шалаша. Поели последние остатки сухого пайка, и, прижавшись поближе друг к другу, завалились спать, предварительно составив оружие «в козлы», и выставив часовых. На дворе — 20, мы спали прижавшись друг к другу. Утром проснулись поздно. Было уже светло. Теперь хорошо просматривалась вся заграница. Недалеко в снегу одиноко торчали две трубы от сгоревшего хутора, вокруг — редкие деревья, но дальше виден лес со сломанными верхушками, с расщеплёнными стволами. Тут прошла война.

Насмотревшись на заграницу, мы позавтракали, и, построившись в колонну, гуськом пошли вглубь Финской земли. Шли весь день по глубокому снегу, гуськом, один за другим, делая небольшие привалы. За весь день не встретили ни одного населённого пункта, и даже не видели следов войны, тем более в лесу. Стало темно, а мы всё идём. Наконец, прозвучала команда — Располагаться на ночь. Разрешили разжечь костёр. Вокруг болото. Кругом низкорослые сосенки, ни берёзы, ни соснового сухостоя, чтобы разжечь костёр. Всё-таки нашли выход — на сосенках нижние сучки оказались сухими. Это нас подбодрило, и каждый стал искать что-нибудь для общего костра. И нашли. Кто сухостой, и даже берёзу. Костёр разгорелся на славу — огромный, жаркий. Теперь на костре горёло всё — и сырые ветки, и сырые сосны. Стало тепло, захотелось спать. Сибиряки предложили убрать горячие угли, а на пепел костра наложить побольше сырых веток, и на эту постель лечь спать. И спали, как на русской печи.

Утром проснулись, никто ни обжёгся, ни подгорел. Хотелось есть. От сухого пайка у многих ничего не осталось, но была команда позавтракать, и идти дальше. Так, полуголодные, тем же гуськом пошли в перёд. По колонне прошёл слух — сегодня должны пройти 40 километров, и в большой деревне будет большой отдых — там нас будет ждать обоз с продуктами и с кухней.

Этот слух как бы поставил перед нами определённую задачу — только через 40 километров мы можем пообедать. Поэтому, несмотря на голод, на усталость, надо было заставлять себя идти только вперёд. Вскоре с тропинки мы вышли на большую дорогу, по которой двигались автомашины, груженные ящиками со снарядами, бензином, везли пушки на прицепах, в общем, шёл поток военного снаряжения. С одной из проходящих машин сибиряки стащили два бумажных мешка с сухарями. Эти сухари буквально вдохнули в нас жизнь, в ногах появилась сила, легче стало ими месить снежную кашу транспортной дороги. Здесь следы войны были видны везде — весь лес изуродован снарядами, минами, и выглядит каким-то неестественным кладбищем, по которому пронеслась смерть. То тут, то там стояли, как скелеты, кирпичные трубы от бывших финских домиков, кругом грязный снег.

Целый день мы шли с короткими привалами, большого привала не было. Ноги не шли, а волоклись за собственным внушением — надо идти, надо идти. Шли уже в темноте, а дороге не было конца. Давно уже шли широкой колонной, внезапно часто останавливались, и многие, стоя, засыпали, но колонна начинала двигаться, заснувших толкали, они просыпались и начинали ступать ногами, хотя и продолжали находиться в дремоте. И всё-таки, где-то ночью, свернули немного в сторону, где стояли автомашины, кухни. По колонне передали — привал. Собрались по отделениям, по взводам в кучки, и тут команда — строиться на обед. Поставив оружие «в козла», вытащив из вещмешков котелок с крышкой, пошли к походной кухне. Наконец, мы поели досыта на территории, отвоёванной у Финляндии. Все мы безумно устали, и вдруг команда — Получите палатки, печки. Получив комплект, разгребли снег до земли, начали устанавливать палатки. Никто раньше палаток не устанавливал, но интуиция подсказала, что надо делать. Палатку хорошо обтянули, установили печку-»буржуйку», наломали сучков, зажгли в печке огонь. Стало удивительно тепло. Наломали мелкой хвои, и в палатке стало, как в раю. Заснули все мертвецким сном, и спали до утра, не просыпаясь.

Сквозь сон я услышал весёлую музыку. Подумал, зачем это мне приснилось, но музыка продолжалась, и я понял, что действительно передают музыку. И когда я это понял, то горько удивился. В такое страшное время передавать музыку — да это же кощунство, насмешка. Пока эти мысли проносились в моей голове, весёлые мелодии продолжались, и мне уже стало приятно их слушать, только мысленно продолжал удивляться — откуда лились эти красивые звуки. Я поднял голову, да и другие тоже начали выглядывать палаток, стараясь увидеть, что там такое приехало. Передача шла из фургона, через выставленный наружу репродуктор. Приехала походная, музыкально-просветительная группа на спецавтомашине с музыкальным оборудованием. Знакомые музыкальные мелодии, песни, беспрерывно неслись из громкого репродуктора. Так, внезапно, в кошмарных условиях, мы получили огромное наслаждение от льющейся музыки, как будто мы окунулись в милую, не военную, гражданскую жизнь.

Было уже совсем светло. Все мы выползли из палаток. Перед глазами возникли изуродованные стволы бывших деревьев, как скелеты стояли домашние печные трубы от сгоревших домов. Их было много. Здесь была большая деревня. Вокруг всего этого — сплошные снежные сугробы.

Здесь, в палатках, мы прожили 3 суток. Отошли морально и физически от трудных, холодных и голодных переходов. Постоянно слышалась канонада артиллерийской стрельбы. Поздно ночью нас подняли, приказали разобрать палатки, и сдать их. Накормили ночным обедом, построили по взводам, и, шагом марш. Сразу же повернули в сторону доносившейся артиллерийской стрельбы. Предупредили, чтобы мы не курили, и котелки в мешках не брякали. Идём в полосу боевых действий.

Шли неторопливо по ухабистой снежной дороге, потом свернули на глубокую тропу. Начало светать. Шли в сплошном лесу. Из орудий стреляли справа и слева и впереди нас. Вскоре передние остановились, и мы повзводно собрались в кучку. Кругом лес. Только с одной стороны, за низкими сосенками просматривался какой-то просвет. Стало уже совсем светло. Артиллерийская стрельба резко усилилась. Снаряды летели над нашими головами, но рвались где-то далеко. Мы были уже на войне, но нам пока ничто не угрожало. Наконец, над нами пролетели наши самолёты, на крыльях видны были звёздочки. Поступила команда — вещмешки сложить в кучу. Мы по-прежнему стояли кучкой. Не разговаривали. Прислушивались к беспрерывному свисту летящих снарядов. Внутренне были напряжены, но напряжённость была какой-то торжественной — от той мощи наших пролетающих снарядов и самолётов, но в нас пока никто не стреляет. И, вдруг, пошли разговоры — одного нашего ранило пулей, из второго взвода.

Поступила команда — К бою! Все двинулись в сторону восходящего солнца. Начали двигаться цепочкой между деревьями. Никто не объяснил нам нашей задачи, не сказал, на что мы наступаем. Сказано было только одно негромкое слово командира взвода — «К бою», и всё. Противника мы не видели, но по мере продвижения вперёд голос поющих пуль учащался. Я продвигался от дерева к дереву быстрыми перебежками, и старался не выглядывать из-за дерева. У меня на голове не было каски, и поэтому я испытывал неприятное ощущение, т.к. считал, что опасно без каски подставлять свою голову под пули. В нашем взводе у всех были каски. Но вскоре я заметил торчащую из-под снега каску. Вытащил её, и одел на голову. Тяжесть опасности у меня спала. Теперь, при перебежке, ложась за деревом, я смело просматривал местность впереди себя. Так я себя вёл в первый час при сближении с противником. Двигались мы все цепочкой, недалеко друг от друга, где-то в пределах 3-х — 4-х метров. Пули свистели часто, но уже начали недалеко разрываться снаряды и мины. Появилось новое ощущение — боязнь, что вот-вот рядом грохнет снаряд. Справа и слева стали слышны команды — Вперёд!

Снаряды и мины больше падали справа. Там просматривалось гранитное возвышение, наподобие небольшой сопки. Впереди лес заканчивался, и просматривалась каменистая сопка. И вдруг, левее, в просвете, я увидел лошадей. Это была конная артиллерийская установка. Я мгновенно подумал — лошади не бегут, а стоят. Они же не могут прятаться, а пули свистят постоянно. Снаряды и мины падают впереди и сзади, справа и слева, а лошади стоят. В сознании тут же появляется вывод — не каждая пуля, не каждый снаряд летят в тебя. Ощущение постоянной боязни стало проходить, в сознании постепенно выкристаллизовывалась мысль — будь, что будет. Конечно, напряжение оставалось, но было не постоянным. В зависимости от обстановки оно то возникало, то спадало. И получилось как будто само собой, по формуле — «будь, что будет».

Из леса мы вышли на опушку. Впереди — открытая местность в длину и ширину не меньше километра. Слева, за редкой опушкой с низкорослыми деревцами, просматривалось открытое пространство, подёрнутое сплошной дымкой, прямо — каменистая сопка с редкими деревьями, правее шла полоса сплошного густого леса. На открытой снежной местности появились многочисленные тропинки с двигающимися точками. Это ползла, перебегала пехота, в направлении сопки. Опять прозвучала команда — Вперёд! Люди начали подниматься, и, согнувшись, бегом побежали на открытую поляну, гуськом, друг за другом, по проложенным в снегу тропинкам. Знакомые лица уже затерялись. Так, одного, другого, видишь из своих, и бежишь за ними как за ориентирами. Все двигались по направлению к сопке. Где ползком, где короткими бросками, в зависимости от глубины снега и свиста пуль, взрыва мин, воющих в воздухе. Мы медленно подбирались к сопке, где уже хорошо просматривались каменные глыбы огромных валунов. На нашей тропе потерь не было. Недалеко от сопки перепрыгнули небольшой ручей, проползли между остроугольными валунами из базальта и бетона противотанковых надолбов. Наступление шло медленно, и вот, мы у начала сопки. В глаза бросается сплошной каменный пояс, идущий вокруг сопки. Это траншеи, хода, укрытия, построенные искусственно в естественной среде огромного нагромождения базальтовых глыб каменной сопки. Всем казалось, что это каменное нагромождение будет спасательной защитой от пуль и снарядов. Пули здесь вреда не приносили, снаряды разрывались нечасто, а вот миномётный обстрел доставал свою жертву за каждым камнем, от поражения минами не было никакого спасения. Сопка буквально кишела нашими солдатами. Стоило появиться воющему звуку мины и последующему взрыву — тут же слышались крики о помощи раненых и искалеченных воинов. Крики о помощи неслись справа и слева, спереди и сзади. Продвижение по сопке было ещё медленнее, чем на равнине. Но команда «вперёд» слышалась постоянно. Поэтому, сколько за валуном не лежи, а идти вперёд надо. Наша небольшая группа продвигалась за нашим командиром взвода. Находясь на небольшом расстоянии друг от друга, каждый старался, чтобы не отстать от своих, т.к. в случае ранения свой человек быстро окажет помощь.

Пройдя сопку, мы оказались в небольшой снежной лощине. Снежная тропа глубиной доходила до плеч. Впереди виднелась вторая сопка, усеянная сплошным хаосом валунов. Тут валуны были покрупнее. Некоторые по своим размерам достигали высоты двухэтажного дома. На этой сопке мы падали чаще, но криков о помощи было меньше, т.к. сопка занимала большую площадь, и солдаты могли рассредоточиться. Продвигаясь по сопкам, мы не видели, откуда в нас стреляют, да и противник вёл стрельбу по площадям, не видя конкретно нас. Своими винтовками мы могли поражать противника, а он крошил нас миномётным огнём даже вслепую, т.к. на небольшой площади нас находилось сотни человек. Небольшая группа нашего взвода во главе с командиром взвода, так совместно и продолжала двигаться по сопкам.

К вечеру мы спустились с сопки. Двигались, в основном, ползком, т.к. пули свистели постоянно. Местность была открытой. Начало темнеть, поэтому в деталях рассмотреть что-нибудь впереди было невозможно. Правее, сзади, слышно — гудят танки. Свист пуль усилился. Наш командир взвода скомандовал — Вперёд за мной по одному. Я побежал следом за ним. Он прыгнул в большую воронку. Я за ним, в эту же воронку. Видимо, нас заметили, и свист пуль усилился. Командир сказал — Устанавливай пулемёт, и стреляй по вспышкам впереди. В воронку прыгнули ещё двое наших. Я установил пулемёт, и начал стрелять, целясь в периодически возникающие впереди вспышки. В это время, в нашу воронку не прыгая, а кубарем, скатывается ещё один из нашего взвода. Скатился, и застонал, не поднимаясь. Командир спрашивает — Что с тобой? А это был мой 2-й номер пулемётчика с коробкой дисков, набитых патронами. Он сказал, что его ранило. Куда? В живот. В воронке было уже 7 человек. Командир приказал двоим перевязать раненого, и отправить в тыл. В воронке нас осталось четверо. Стало совсем темно. Вокруг не слышно никаких команд. Мы ещё постреляли какое-то время, и командир сказал — Будем отходить назад по одному. Быстрыми короткими перебежками мы вернулись к подножию сопки. Тут уже стояло несколько наших танков. То тут, то там, пролетали трассирующие пули. Мы старались прижаться около танков от летящих пуль. Но видим, что танкисты вышли из своих танков, и спокойно ходят не пригибаясь. И мы выпрямились. Посоветовались, что делать дальше, в ночь. Командир сказал — Надо подняться на склон сопки, и за камнями провести ночь. Мы втроём поднялись выше, выбрали расщелину между камнями, наломали веток, и, прижавшись спинами друг к другу, уселись за этими камнями. Здесь были Саша Ложкин из Удмуртии, Костя Пунькаев из Магнитогорска, и я. Хотелось есть, хотелось спать. Задремали, заснули. Так, то засыпая, то пробуждаясь, шевеля друг друга, провели морозную ночь начала марта месяца.

Проснулись. Зуб на зуб не попадает. Встретили одного из нашего взвода. Он сказал, что вчера в конце дня приносили продукты. Мы же в это время находились в воронке перед проволочным заграждением, и стреляли по противнику. Прошло уже много времени с утра, и больше никого из наших мы не встретили. Опять стали падать на сопку мины. Тут мы увидели, как артиллеристы подкатили рядом с нами 45 мм. пушку, начали выбирать цель. Увидели впереди какое-то строение, и начали подсчитывать координаты. Сделали несколько выстрелов. И вот уже слышим, над нами завыла первая мина. Артиллеристы покатили пушку книзу, меняя позицию. Мы тоже начали спускаться книзу. Огонь противника усилился. Надо было двигаться.

Я уже был под сопкой, и в это время прозвучала команда — Вперёд, в атаку! Но не видно было, чтобы кто-нибудь вскочил, и побежал вперёд. Я начал смотреть вперёд, чтобы выбрать направление для перебежки. Решил добежать до проволочного заграждения, и залечь там. Как обычно, короткими перебежками, я пробежал метров семьдесят, и залёг в небольшой воронке. Впереди не видно было никаких препятствий, за которыми можно было укрыться от огня. Правда, правее меня, метрах в пятидесяти, я увидел два больших валуна, и невольно подумал — вот где можно укрыться от пуль, и даже от мин. Вновь один из командиров, громко ругаясь матом, начал кричать — Вперёд! Поднимайтесь, вперёд! Я поднялся, и побежал к проволочному заграждению. Во время моей перебежки произошёл взрыв. Момент взрыва я не уловил. Человеку не дано уловить это мгновение. Мозг не успевает зафиксировать этот удар. Через какое-то время я пришёл в сознание. Первое, что я сказал себе — в меня попала мина, жизнь закончилась. Конечно, эти слова пронеслись в мозгу в одно мгновение. И тут же в сознании — выбило глаза, оторвало руки или ноги… Мгновенно открываю один глаз, второй, шевелю пальцами рук — всё на месте. Ощупываю себя всего, нигде боли не ощущаю, но в ушах звенит. В это время слышу сзади голос — Живой? Отвечаю — Да. Ранен? Не знаю. Повернулся на бок, осмотрелся. Вижу, что лежу посреди воронки, с лица капает кровь. Оказалось — на лбу небольшая ссадина. Противогаза на мне нет, поясного ремня на шинели тоже нет, пулемёт валяется на откосе воронки. Подобрал пулемёт, стряхнул с него землю, осмотрелся, прислушался, где-то намного левее кричит кто-то — Вперёд, гады! Вперёд! Много падает мин на опушке сопки. Около меня уже никто не пробегает. Мины начали рваться ближе ко мне. Лежу и думаю — надо продвигаться вперёд, ближе к противнику. Впереди мины не падают. Выбрав направление, побежал короткими перебежками вперёд. Пули где-то близко свистели над головой, и в одной из перебежек внезапно свист пуль превратился в зловещий визг перед моим носом… Я мгновенно падаю, и буквально впиваюсь лицом в снег…и не дышу…пули ещё раз просвистели где-то недалеко, я боялся шевельнутся, чувствовал, что струя пуль летела в меня. Это стреляла финская «кукушка» с дерева, т.к. справа, метрах в двухстах, был сплошной высокий лес. В этом положении я пролежал минут 10. Стрельба по мне прекратилась. Незаметным движением я пытаюсь посмотреть, что делается вокруг меня. Вскоре мимо меня пробежал солдат, затем другой, все бегут под мостик, который был от меня в пятидесяти метрах. Так пробежало ещё несколько человек. Я решил, что и мне можно бежать. Перебежками добежал до мостика, где собралось уже человек двадцать. Надвигался вечер… Я пробежал ещё метров пятьдесят, и залёг в болотной канаве. Дальше никто не бежал.

Никого не было около меня из нашего взвода. Вижу, справа, недалеко друг от друга, стоят маленькие полуразрушенные садовые будочки. Видимо, до войны тут были индивидуальные садовые участки. В одной из этих будочек появился небольшой язычок пламени. Промёрзший и голодный, я невольно стал пробираться на этот огонёк. В почти разрушенной будке с кирпичными стенками, без крыши и дверей, сидели на корточках четверо красноармейцев, и жгли смоляную прядь. Я прислонился к стенке. Почувствовал ощущение тепла. Подошли ещё двое, и стало как-то теплее. Послышался шум моторов танка. Слева из-за мостика, вышли три небольших наших танка. Вот, думаю, кому хорошо — в тепле, пули не берут, и, не успел я до конца порассуждать в этом смысле, как один из танков загорелся, тут же загорелся второй танк. Открывается люк башни, и оттуда вываливаются танкисты, а танки горят. Горели все три танка. Было темновато, и хорошо просматривались горящие танки. Я был ошеломлён гибелью танкистов. Так, до утра, мы, полусидя — полустоя, дремали, засыпали, жгли дощечки, как-то грелись.… Провели ночь.

Наш маленький костёр из-за стенки не просматривался противником, и никто в нас не стрелял. Утром, чуть рассвело, послышалась команда — Вперёд, вперёд! Вижу, наши продвигаются короткими перебежками в сторону редкого леса, к противнику. Я тоже побежал. На глаза попал наш командир роты, он из приписного состава, мужчина лет сорока. Одет в солдатскую форму, никаких командирских знаков отличия у него нет. Поверх фуфайки — солдатский ремень и пистолет в кобуре. Вскакивает, бежит как пуля, и тут же падает. Так и продвигался он вперёд. Я тоже так же побежал в ту же сторону. Смотрю, слева, идёт во весь свой рост, именно не бежит, а идёт с ручным пулемётом солдат нашей роты по фамилии Джамила. Прошёл какое-то расстояние, лёг, через какое-то время опять встал, и снова не спеша, пошёл до нового места.

Из-за низкого кустарника впереди виднелись отдельно стоящие строения из брёвен, барачного типа. Невдалеке просматривалась довольно широкая канава. Видно было, как туда пробегали наши солдаты. Я выждал какое-то время, и, сделав две быстрые короткие перебежки, оказался в этой канаве. Канава была прямой и длинной. Справа и слева лежали штабели пиломатериалов. Их было бесчисленное множество. Видимо, здесь находился финский лесопильный завод. В воздухе постоянно слышался визг пуль, левее в стороне рвались снаряды. То ползком, то на брюхе, мы медленно продвигались по канаве.

Светило мартовское солнышко. И вдруг кто-то сказал — Прекратить стрельбу. Такие команды начали повторяться часто, и с разных сторон, но свист пуль, отдельные разрывы снарядов, продолжались. Я как-то на эти выкрики внутренне не среагировал. Вспомнилось из книг, что иногда, во время войн приостанавливают огонь, чтобы убрать трупы, а потом опять война. Кто-то уже сказал — Заключили мир, и опять — Прекратить огонь. Я продолжал относиться безучастно ко всем этим словам, я был до безумия голоден. Тишины от продолжающейся стрельбы не наступило. И вдруг, появившийся из канавы солдат, громко обращаясь к стоявшему капитану сказал — Финны из траншеи подняли часы, и палкой показывают на стрелки часов, что делать — окружать, или не окружать? Капитан кричит матом — Никаких часов, немедленно окружать!

Солдаты начали выпрямляться, и собираться кучками. Я подошёл к одной из них. Они уже распечатали банку тушёнки из говядины. Я попросил у них немного. Они дали мне кусок мяса грамм 70, я как будто ожил, раскрыл глаза, увидел освещённую солнцем местность, много наших солдат, эти бесконечные штабеля отличного пиломатериала, высокие бревенчатые сараи, среди кругом стоящих сосен. Уже кругом говорят, что конец войне, заключён мир. И только теперь с меня свалилась гора войны, что ад кончился. Стало приятно, счастливо. Тело расслабилось. Кругом светило солнце. Разрывов снарядов и мин не слышно, но солдаты ещё стреляют. Но стреляют по голубям, сидящим и летающим над бревенчатыми сараями, и тут же их жарят на кострах. Не я один проголодался. Трое суток мы были в атаке, и не всем попадали продукты при доставке их на передовую.

В это время мимо нас начала проходить колонна финских солдат в количестве 68 человек, окружённых нашими солдатами, после команды капитана, после того, как финны прекратили огонь в 12 часов, 13 марта 1940 года, т.е. после подписания мирного договора накануне, в Москве, между Финляндией и СССР. Мы же ничего не знали, что уже подписан мир, и военные действия прекращаются в 12 часов дня 13 марта, и продолжали воевать и умирать целое утро. Капитан, отдававший приказ окружать и брать финнов в плен после 12 часов и после прекращения огня финнами, знал о заключённом мире, ему, видимо, нужен был престиж.

Я смотрел на проходящих мимо финских солдат. Шли высокие молодые люди, больше похожие на олимпийских спортсменов, в разноцветных спортивных костюмах, розовощёкие, и даже улыбающиеся. И глянул я на себя, на свои обожжённые валенки, оборванные после взрыва подо мной мины, и на мгновение представил весь свой внешний вид. У меня возникла страдальческая улыбка победителя. Прошла колонна финнов. В это время никто никому не угрожал даже взглядом. Финны ушли, и о них забыли. Все были счастливы. Закончилась война. Каждый искал своих. Первого из нашей пехотной роты я увидел Сашу Ложкина. Мы с ним были в одном взводе в Ачинске, с первых дней службы в Армии, в полковой школе, и теперь, на Финской войне. Спрашиваю — Из наших кого-нибудь видел? Он говорит, указывая на виднеющийся невдалеке финский домик — Наши собираются там, слушай, продолжал он, все говорят, что тебя разорвало миной. Я говорю — Как видишь — не разорвало. Домик был левее канавы, метрах в ста. Подхожу, и вижу там командира и политрука нашей роты, там же увидал ещё четверых ребят из нашего взвода. И они мне говорят, что будто бы я убит. Все они возбуждены, шутят, и наперебой предлагают выпить и закусить. Спрашиваю, откуда у вас взялись продукты? Оказалось, в нашем тылу с вечера узнали, что заключён мир, поэтому перед двенадцатью часами послали с продуктами солдата нашей роты из отделения обслуживания. Тут была водка, колбаса, сахар, хлеб, консервы. Выпил я грамм 100 водки, хорошо поел, и на меня навалилась усталость. Захотелось где-то в тепле уснуть. Подходили солдаты из других взводов нашей роты. Начало темнеть. Невольно оглядываешься на ближайший домик. Подошёл политрук, и сказал — идёмте за мной в домик. В домике на окне мерцал зеленоватый свет от спиртового кашеобразного раствора из походной металлической банки. Короткая информация политрука о том, что война закончилась, но нужна осторожность, т.к. финны могут пойти на провокацию. Поэтому организуется дежурство около домика по два человека, со сменой через каждые полчаса. В домике на полу разместилась вся наша стрелковая рота, где-то человек тридцать. Засыпали сидя, т.к. площадь поля была небольшой. Назавтра в домике собрались все оставшиеся в живых из нашей роты. Среди живых оказались 25 человек из состава срочной службы, и 7 человек приписников, т.е. 32 человека, а три дня назад в роте было 246 человек. Из командиров были командир роты и политрук, а у нас во взводе — помкомвзвода Живило, и наш командир отделения Жуковец, причём, Жуковца никто во время боёв, из оставшихся в живых, не видел, говорили, что все эти три дня боёв он просидел под валуном. Такие разговоры о нём, возможно, оправданы. Жуковец как командир отделения, был нашим военным наставником, он нас обучал военному ремеслу. Каков он был человек, все во взводе знали. Прежде всего, он был почти неграмотным, жил в глухой полесской деревне Белоруссии. На занятиях в помещении или в поле, все его команды, приказания, были настолько глупыми, что вызывали только смех и удивление. Он закончил полковую школу, и ему присвоили воинское звание «командир отделения». Поэтому, он по своему интеллекту, вполне мог во время боя запрятаться в какую-нибудь щель базальтовых валунов. Итак, за двое с половиной суток боёв, из 246 человек мы потеряли 213 человек. Такое сознательное убийство людей, пусть даже на войне, было обусловлено так называемой «наукой побеждать противника малой кровью на чужой территории», которую возглавляли генералы-самоучки из времён гражданской войны, установленной советской власти. Война велась суворовским методом атаки на крепости (большим скопищем людей), но с той существенной разницей, что у Суворова не было ни пулемётов, ни миномётов.

Да и такая деталь на войне имела значение: наш молодой командир взвода, лейтенант, только что окончивший Ленинградское пехотное училище, пошёл в атаку, экипированный новыми хрустящими розовыми ремнями через плечи, был убит пулей в голову. Пуля прошла через каску. Вот такой бутафорией были защищены наши головы. Заканчивая эту мысль примером командира роты и политрука скажу, что они пошли в атаку, одетые в фуфайку, и подпоясанные солдатским ремнём, и остались живыми.

Днём политрук начал готовить списки для представления их к боевым наградам. Я был включён в этот список, учитывали, что я был в первых рядах, кто вошёл в этот населённый пункт во время боевых действий, а также после взрыва мины и получения контузии не ушёл с поля боя. Записали, также, солдата Джамилу, который, от укрытия до укрытия не бежал пулей, а шёл, как бы не торопясь. Записали в наградной список и Костю Пунькаева. После окончания военных действий мы в этом домике пробыли сутки. А затем объявили всем красноармейцам и младшим командирам срочной службы сдать оружие, построиться, и пешком двинуться в другую воинскую часть. Набралась довольно большая колонна. В нашей группе было 25 человек, в том числе, два младших командира — Живило и Жуковец. Собранная группа, около четырёхсот человек, тронулась в путь, не зная, конечно, какой он будет длины. Пошли мы в обратном направлении, «гуськом», один за другим. По цепочке передали — с тропинки в сторону не сходить — заминировано. И действительно, вскоре справа и слева появились обозначения — «мины».

Итак, куда не посмотришь, сплошные надписи — «мины, мины». А где-то там, дальше, одна из них была приготовлена для меня. И взорвалась подо мной. По замыслу авторов, я должен быть убит, на худой конец искалечен. Но, где-то произошла ошибка при изготовлении. Возможно, весы отвесили меньше взрывчатки.

Сегодня мы шли по тем же местам, где ещё вчера свистели пули и рвались снаряды. У нас было хорошее настроение, мы были сытые, в нас никто не стрелял. Нам улыбалось солнце. Но, внезапно, по коже как будто мороз прошёл, подойдя к сопкам, мы увидели три огромных ямы, в которые солдаты сносили и сбрасывали скрюченные, замёрзшие трупы наших товарищей. Каждый из проходящих сейчас мимо этих ям почувствовал, что и он мог оказаться в одной из этих братских могильных ям. Дальше мы шли молча, каждый, переживая увиденное по-своему.

Часа через два пришли в какой-то населённый пункт, и вскоре к нашей колонне подошли несколько командиров. Старшим по званию был капитан, он и распределял наши группы. Их уводили с собой новые командиры. Осталась последней наша, из 25 человек. Капитан спросил у нашего Живило, сколько человек в группе, и сказал, чтобы мы пошли в комендантский взвод, и показал рукой, где находится этот взвод (у капитана была фамилия Путилов, и должность — начальник штаба стрелкового полка). Живило пошёл искать комендантский взвод. Минут через 20 приходит с командиром, в петлицах его был один «кубик», соответствующий званию младшего лейтенанта. В двух словах он сказал, что все мы зачисляемся в комендантский взвод стрелкового полка, и повёл к домику, где будем располагаться. Подойдя к небольшому финскому домику, командир сказал, что он является командиром этого взвода, а фамилия его Липовец. Во взводе есть ещё его заместитель — политрук Максимов. Внешне Липовец выглядел немолодым, лет 38 (учитывая наш 20-летний возраст и занимаемую им должность — командира взвода), худощав, с характерным украинским акцентом.

Внутри домика, в углу, стояла круглая финская печь, были сколочены деревянные нары. Вскоре пошли на обед. Покормили нас сытно. Придя в домик, в тепло, мы уже не лежали, скрючившись, на снегу или на полу, а устроились на нарах, в тепле. Это было так приятно, так расслабляюще действовало, что лучшего и желать не надо. Правда, хлеба на обеде не было, но были сухари. Картошка только сухая. Было мясо и 100 грамм водки. После всего пережитого нами — голода, холода, кошмара, мы чувствовали себя, как на курорте черноморского побережья, хотя слово курорт, нам, конечно, было абсолютно неизвестно. Но это соответствовало именно такой терминологии. Рядом, за перегородкой, в этом же домике, размещались полковые музыканты. Они дули в трубы, и было даже приятно. Нам пока не давали никаких обязанностей. Политрук нашего взвода, Максимов, тоже военный лет 30, на вид симпатичный мужчина, спросил, у кого какое образование, переговорив с каждым из нас. Оказалось, что 3 человека закончили 10 классов, двое — нефтяной техникум, я — студент 3 курса авиатехникума. И вдруг, политрук предложил мне быть его заместителем. Это меня страшно удивило. Среди наших, образованных, были развитые ребята, особенно Костя Пунькаев. Я же никогда в жизни не выступал перед организованной общественностью, за исключением школьных уроков. Я начал отказываться, но он настаивал. Построив взвод, он объявил без моего согласия о том, что я назначен заместителем политрука комендантского взвода. Каких-то поручений, я, пока, от политрука не получал.

Дня через два объявили — все мы поездом поедем в Ленинград. После завтрака, утром, нас построили, и политрук назвал фамилии — Пунькаева, Ложкина, и мою, сказал, чтобы мы следовали за ним. Привёл он нас в штаб полка, где взяли три полковых знамени, закрытые чехлами, подошли к длинной колонне, и встали впереди её, и колонна двинулась.

Часа через два пришли на финскую железнодорожную станцию Лейпясуо. Станции как таковой не было, кругом торчали трубы от сгоревших домов, а на заснеженных ж/д путях стоял состав из грузовых вагонов. Тут же погрузились в вагоны, и поехали в Ленинград. В вагонах сделаны деревянные нары. Мест было достаточно, и мы с комфортом доехали до Ленинграда часа через три.

Остановились на Финляндском вокзале. Выгрузившись из вагонов и построившись в колонну, мы пошли по привокзальной площади. Возглавили колонну начальник штаба полка капитан Путилов Савелий, и командир 2-го батальона капитан Сукач. За ними мы, трое знаменоносцев, за нами музыканты, и далее стрелковые роты. Через Неву прошли по Литейному мосту, и дальше, по Литейному проспекту. Это было 21 марта 1940 года. Ярко светило солнце, кругом таял снег, на асфальте — сплошная каша мокрого снега. На тротуарах справа и слева много ленинградцев. Все смотрели на нас, улыбались, некоторые приветствовали руками. Я шёл в валенках, в шинели с обожжённой полой, и без ремня. Внешне я выглядел хуже, чем арестант с гауптвахты. В руках нёс полковое знамя, правда, в брезентовом чехле. Всё равно настроение было весёлое, молодое, лёгкое. Люди продолжают нас приветствовать. Пересекли Невский проспект, прошли мимо Витебского вокзала, повернув налево, по переулку, и подошли к воинским казармам. Весь этот путь километров 5–6, мы прошли в мгновение ока.

Я смотрел направо и налево, кругом красивые дома, непохожие друг на друга, красота домов продолжалась до самого конца. Я восхищался увиденным. Шутка ли — я в Ленинграде, да ещё впервые! Но одно неудобство сопровождало меня на всём пути — это идти по весенним лужам ленинградских улиц в валенках. Остановились мы около больших железных ворот с пятиконечными звёздочками. Минут через 10 ворота открыл военный, и мы увидели обширную площадь, окаймлённую сплошным полукругом казарм из красного кирпича. Постояв на площади ещё минут 10, наш взвод зашёл в одну из этих казарм, где рядами стояли койки с матрацами, одеялами, простынями и подушками. Такое роскошное жильё мы получили после 5-ти месяцев нашей жизни в Красной Армии. В Ачинске, куда нас привезли, было 150 человек, а теперь, после войны, осталось 25 человек, остальных или убило, или ранило. Прозвучала команда — На обед. И, опять же, впервые, за несколько месяцев, будем обедать не на морозе, не в снегу или лесу. Зайдя в столовую, мы увидели огромный чистейший зал, на столах скатерти, тарелки с хлебом, ложки, и даже вилки. Пока принесли первое блюдо, мы съели почти весь хлеб. Это был какой-то волшебный хлеб — мягкий, свежий, с чудесным хлебным запахом, он буквально таял во рту, я в жизни не ел такого вкусного, благодатного хлеба. Последний раз хлеб ели за несколько минут до атаки, он был настолько заморожен, что с трудом разламывали пехотной лопаткой. Пообедали, как говорят, до отвала. После обеда прозвучала новая команда — в баню. Последний раз мылись в бане три месяца назад, где-то в тупике города Куйбышева, когда ехали в вагонах на Финскую войну. В бане нас переодели во всё новое, с ног до головы. И главное, на смену обмоткам с ботинками, выдали новенькие кирзовые сапоги, новую гимнастёрку и брюки, а также шинель, и шапку-ушанку. Все мы чувствовали себя как новые копейки. И даже в столовой, на кухне, поваром устроился парень из комендантского взвода, кормил он нас до пресыщения. Получив хорошее питание, уют жилья, мы забыли о войне, хотелось посмотреть Ленинград. Но за ворота нас не выпускали. Дело в том, что по городу пробежала волна хулиганств участников войны. Пьяные в военной форме устраивали скандалы, драки, требуя в магазинах без денег водки, бьют себя в грудь — я воевал, я кровь проливал, и часто, при проверке, оказывалось, что они даже на фронте не были.

Через 5 дней нас повели в дом культуры имени Горького, что у Нарвских ворот. Ехали на трамвае, и что-нибудь увидеть из прекрасного города не удалось, и только когда мы вышли из вагона, то сразу же взору предстал великолепный ансамбль Нарвских ворот, огромная оживлённая площадь, слева — дом культуры имени Горького. Это огромное здание было похоже скорее на дворец, огромный, впечатляющий внутри своими размерами. Спектакль понравился, играли профессиональные артисты-ленинградцы.

Через два дня пошёл слух, что нас будут отправлять на полуостров Ханко. Для нас это название было абсолютно незнакомо. Постепенно, кое-что немного прояснилось. Ханко является финским полуостровом в Финском заливе, напротив города Таллинна, и финны отдали его нам в аренду. На этот полуостров мы и поедем. На дорогу получили килограмм голландского сыра, сухари, сахар, мыло, полотенце, и новые вещмешки. 28 марта 1940 года, мы построились в колонну, и пешком пошли в ленинградский торговый порт. День был весенний, солнечный, одетые с иголочки, мы шли по улицам Ленинграда, теперь нас никто не приветствовал, хотя все тротуары были заполнены людьми, в общем, каждый занимался своим делом. Настроение было приподнятое, теперь мы шли не на войну, а куда-то в загадочное место, да ещё в иностранном государстве. В морском торговом порту у причалов стояли несколько больших грузовых морских кораблей. На один из них, с названием «Волголес», по крутой деревянной лестнице мы поднялись на высокую палубу. Затем, по небольшой лестнице спустились на другую палубу, и нам, комендантскому взводу, отвели небольшое помещение с деревянными нарами, но без матрасов подушек и одеял. В помещении тепло, на нарах более-менее свободно, да и на дворе уже не зима. Пехотные роты солдат спускались ещё ниже, в трюмы, а мы были около штаба полка, как бы в более лучших жилищных условиях, хотя штабные писари ютились в небольшом тесном закутке с такими же нарами.

Штабные писари, нашего же призыва, имели высшее образование, только закончившие институты. Запомнился один из них, толстяк с круглым лицом, ворчал — Мне положено на спине — услышал я, проходя мимо их закутка.

На верхней палубе разместились полевые кухни, где готовили не очень вкусные, но калорийные завтрак, обед и ужин. После обеда — «мёртвый час». Спали подолгу, делать было абсолютно нечего. Под погрузкой стояли трое суток. Грузили много продуктов, военного снаряжения, людей, пушки, автомашины. Стоянка уже всем надоела, пора бы уже двигаться. Но дело в том, что вокруг наших кораблей был сплошной, вздыбленный лёд, не было открытой воды. Утром, на четвёртые сутки, после завтрака, где-то сзади, послышался густой, протяжный гудок. Все вышли на верхнюю палубу, и увидели трёхтрубный, низкорослый, тупоносый корабль, двигающийся по ледяному полю беспрепятственно, как по чистой воде. Зрелище было захватывающее. Корабль своей округлой носовой частью как бы скользил по поверхности льда, который уходил под его корпус, и выныривал за его кормой огромными, толщиной в метр, глыбами льда. Корабль не плыл, а как бы шёл, и перед ним бежали трещины с грохотом ломающегося метрового льда. На борту корабля, золотом сверкала надпись — «Ермак». Да, это был знаменитый, прославленный ледокол «Ермак». Вслед за «Ермаком» появилось ещё одно небольшое судно, ловко расталкивающее расколотые «Ермаком» льдины. На его борту было написано — «Трувор». По обработанной ледоколами экватории порта наши сухогрузы, выбросив из своих труб клубы дыма, начали разворачиваться и выстраиваться в кильватерную колонну вслед за «Ермаком». «Трувор» старательно помогал нашим гигантам по сравнению с ним, освобождаться от постоянно смыкающихся льдин. Все семь кораблей поплыли в сторону Кронштадта. Рассмотреть остров-крепость не удалось. Проплыли мимо поздно вечером, увидев только многочисленные огни Города-крепости.

Выйдя утром на палубу, я увидел сплошное белое безмолвие торосистого льда. Справа и слева должны быть берега Финляндии и Эстонии, но их не было, по всему горизонту глаз замыкался в белую равнину. Чувствовалось, что пробиваемся с трудом. Льдины тяжёлые. Иногда, «Ермак» возвращался обратно, разламывая ледяной панцирь вокруг кораблей, освободив из плена тот или иной корабль, остальную работу доделывал работяга «Трувор». Продвигались по 15–20 километров в сутки. Шла вторая неделя нашего плавания по Финскому заливу. Единственной работой у нас было изучать винтовку, образца 1891 года. Она являлась личным нашим оружием. Изредка ещё дежурили у дверей помещения штаба полка, охраняя кассу, штабные документы и полковые знамена.

Прежде чем продолжать рассказывать о дальнейшем нашем плавании по Финскому заливу, а это по существу началиналась новая жизнь после смертельной работы на Финской войне, я родился как бы второй раз, поэтому первую часть моей жизни надо закончить ответом на вопрос — Какой населённый пункт мы захватили у финнов 13 марта 1940 года? Итак, рассказ о том, как я, через 42 года решил найти местность, где я воевал на Финской войне в 1939–1940 годах.

Эта мысль сопровождала меня многие годы. В памяти моей сохранилось, в основном только то, что я делал во время военных действий. 11 марта 1940 года, Нам, красноармейцам 5 стрелковой роты, 503 стрелкового полка, 91 стрелковой дивизии, из города Ачинска, перед началом боевых действий командиры ничего не сказали о том, что должны отвоевать у финнов — или взять высоту какую-нибудь, или местность, или населённый пункт, или, наконец, сам Выборг. Прошёл только слух, что будем наступать на Выборг. И когда после 4-х часового пешеходного марша мы повзводно остановились в сосновом лесу, начался рассвет. Слева, похоже, была опушка леса, и через неё просматривался какой-то просвет. Прямо и справа сплошной лес. По ходу военных действий мы прошли, а скорее всего, проползли, открытую местность с надолбами и небольшой речкой, затем были две сопки, усыпанные огромными гранитными валунами, опять открытая местность, наконец, населённый пункт с многочисленными штабелями пиломатериалов. Тут же, левее — высокая заводская кирпичная труба с пробоинами от артиллерийского обстрела. Правее, два высоких сарая и финский домик, в тепле которого мы, сидя, отсыпались после войны две ночи. И последнее, наш уход в другую воинскую часть. Так и осталось тайной это место. Во время боя было не до экзотики, чтобы рассматривать своеобразие или красоту пейзажа. Позднее, с годами, очень захотелось побывать в этих местах. Как найти их? Было бы просто, если бы я жил где-то в Ленинградской области. Чтобы сдвинуть этот вопрос с места, я написал письмо в главный архив Советской Армии — город Подольск. В письме просил ответить, на какой населённый пункт наступала 91-я стрелковая дивизия в марте 1940 года. Подольск ответил — у них нет архива Советско-Финской войны 1939–1940 годов, у них только архив Отечественной войны, и порекомендовали обратиться в главное архивное управление Советской Армии в Москве. Написал и туда письмо с аналогичной просьбой. Ответили нагловато — у них нет таких исторических материалов. Во время моего очередного отпуска я поехал в Москву, нашёл на Малой Пироговской улице главный архив. Там устно мне ответили, что по данному вопросу никаких справок не дают. Я возмутился, сказал — буду жаловаться на них. После этого они предложили мне подробно написать, для чего мне нужны такие данные. Написал, изложил подробно, что со мной было в то время. Сказали, что месяца через 2 пришлют ответ. Ответ прислали через 2 месяца, но всё перепутали. Написали о военных действиях 90-й стрелковой дивизии, вместо моей 91. В примечании написали, что дали современное название населённых пунктов, если меня интересуют финские, рекомендовали обратиться в военкомат города Выборга. Написал и туда, но ответа не получил. А душа не успокаивается. Надо попытаться самому съездить в Выборг, и поискать те места. В начале января 1982 года меня пригласили в Ленинград (в Серталово), присутствовать на торжественном собрании, посвящённом 40-летию прорыва блокады Ленинграда. Я воспользовался этим приглашением, взял командировку в наш проектный институт «Пигментов», и поехал.

Приехав поездом в Ленинград, я зашёл в гостиницу «Октябрьская», меня устроили в одиночный, со всеми удобствами, номер, как участника обороны Ленинграда. Утром я пошёл в проектный институт, и договорился встретиться через два дня. Воспользовавшись этой договорённостью, уехал на Финляндский вокзал, купил билет до Выборга, и поехал на электричке. Я знал, что за Сестрорецком начинается бывшая финская территория, поэтому внимательно смотрел за рельефом, и особенно заострил внимание в районе станции Лейпясуо, где мы грузились в вагоны после Советско-Финской войны. Я припомнил — к этой станции мы подошли слева, если смотреть по направлению к Ленинграду, поэтому подумал, возможно, воевали правее Выборга. Но в то время всё было заснежено, и мы могли перейти железную дорогу, не заметив её. В вагоне поезда я попытался у пассажиров узнать что-нибудь о гранитных сопках в районе Выборга. Оказалось, что подобные сопки были и справа и слева. О лесопильных рамах ответили — они были почти в каждом населённом пункте. Я понял — надо начинать с гор.военкомата. Там подробно рассказал мой больной вопрос молодому капитану, он отвёл меня к пожилому капитану. Пришлось повторить всё снова. Пожилой достал из сейфа толстую книгу в красном переплёте, это была «История ленинградского военного округа», где мы нашли одну фразу о том, что 91 стрелковая дивизия участвовала в штурме Выборга. Район, в котором дивизия участвовала, охватывался до станции Тали, теперь это посёлок Пальцево. Дуга этого района была не менее 25–30 километров. Вот и весь ориентир. Напомнил ещё одну зацепку — там должны быть братские могилы, около сопки. Капитан предложил мне съездить на автобусе к Мемориалу в Петровке, но это в пограничной зоне, надо оформлять пропуск в зону. Правда, пропуск оформили тут же, в военкомате, для посещения объекта № 30. Под таким номером значился этот Мемориал. Не теряя времени, побежал на автовокзал, и купил билет на автобус до Красного холма, а дальше ещё пешком 2 километра к Мемориалу. Между Красным холмом и Мемориалом пограничник проверил у меня пропуск, я почти побежал к захоронению, надеясь получить ответ на мой вопрос. В районе захоронения местность абсолютно непохожа на ту, которая жила в моей памяти. Мемориал выполнен в виде дуги, радиусом 15–20 метров. Поинтересовался, какие фамилии занесены на огромной дуге захоронения, их несколько тысяч. Останки погибших раскапывали из многочисленных захоронений, и свозили сюда. Знакомых фамилий увидеть не удалось. Возможно, погибших на Финской войне, в архивах не разыскивали, и, естественно, в мемориал они попасть не могли. В общем, на свой вопрос здесь я ответа не получил. Были тут сопки с валунами, но не те.

Наступил вечер. Я вернулся в Выборг, и решил заночевать в гостинице. В военкомате мне также сказали, что в городе есть краеведческий музей, возможно, у них есть что-нибудь из Финской войны, поэтому я решил воспользоваться этой возможностью. Краеведческий музей был размещён в крепости, окружённой кругом глубоким рвом, заполненным водой. Через ров перекинут мост. Утром я прошёл по этому мосту в крепость. Обнесённая вокруг высокой кирпичной стеной, внутри похожая на монастырь, она вполне оправдывала своё название — крепость. Тяжёлые ворота, узкие окна и двери, площадь, покрытая булыжником — всё это подчёркивало, что это была крепость. Пришёл рано, т.к. рабочий день у них начинался в 10 утра. Начали появляться работники этого учреждения, одни намного раньше указанного времени, другие в притирку. В нужное время зашёл и я. Внутри этого мрачноватого внешне монастыря, были просторные, освещённые искусственным светом коридоры, широкие лестницы, двухстворчатые двери. Обратился к секретарю музея с моим вопросом, он направил меня к одному из научных сотрудников. Выслушав мою просьбу, он развёл руками, и сказал, что о Финской войне никаких документов нет. Я ему подсказал, что есть книга «История Ленинградского военного округа», там кое-что написано о Финской войне. Он сходил в другую комнату, и принёс эту книгу. Убедившись, что 91-я дивизия участвовала в штурме Выборга, прослушав ещё раз меня, он принёс карту Выборгского района, где обозначены все населённые пункты, и определил два из них, где есть высоты. Первая — рядом с Выборгом — посёлок Тамисуо, и за ним километров в 7 Пальцево. До Тамисуо можно доехать автобусом — маршрут №7, а до Пальцево из Тамисуо — поездом. Поезд ходит днём через каждый час. Купив билет на автобус, я поехал в Тамисуо. По дороге начал внимательно в окно смотреть за местностью. Проехав мимо телевышки, увидел гранитную сопку с отвесным высоким обрывом. Вскоре автобус остановился, проводник сказал — остановка Тамисуо. Через 20 минут мне надо садиться на проходящий поезд до Пальцево. Я поспешил на ж/д станцию. Купив билет на поезд, я начал размышлять об увиденной сопке. Во время войны я не видел на сопках такого обрыва. В это время на станции никого не было, кроме уборщицы. Станция представляла из себя дощатую избушку с одной комнаткой и маленьким коридорчиком. Разговорившись с уборщицей, спросил у неё — Эта гранитная сопка у автобусной остановки длинная? Длинная, ответила она. С километр длиной будет, а может даже больше. А не разделяется ли она на две сопки? Не знаю, её пересекает дорога. Во мне как будто искра проскочила. Думаю, что же ещё у неё спросить? А у финнов не было тут лесопильного завода? Не знаю, говорит, но в одном месте есть много старого опила. После этих слов я прямо расцвёл, хотелось бежать бегом, и проверить. Но надо же съездить до Пальцево, это рядом, в семи километрах, да и другого времени уже не будет. Сел в поезд, и тут же подошли пограничники. Я им показал вчерашний пропуск до Мемориала, они сказали, что этот пропуск действителен только по шоссейной дороге. Я говорю — выхожу сейчас, в Пальцево. В Пальцево они сдали меня привокзальному пограничнику. Я ему объяснил, что к чему, и он меня отпустил. Через два часа должна проходить электричка на Выборг, на которой я могу вернуться назад. В Пальцево ничего похожего на ту местность не оказалось. У меня осталась единственная надежда на Тамисуо.

Пришлось помёрзнуть на станции, так как тут никакого вокзала не было, а стоял просто навес. Посёлок маленький, стояло несколько домиков. У местных жителей я спрашивал, но ничего того, что я ищу, не было. Пришёл поезд, и я поехал в Тамисуо. По пути ещё раз в окно посмотрел местность. Встретилась сопка, но здесь не было населённого пункта, кругом валуны, и на них ничего не построишь, я понял — тут моего объекта нет. Вернувшись в Тамисуо, я начал торопиться, т.к. через два часа уходил поезд на Ленинград. Подошёл к подножию сопки, и начал огибать её с северной стороны. Кругом стояли садовые домики, деревца, канавы, заполненные водой, у подошвы сопки — ограждение из проволоки. В одном месте два больших гранитных валуна размером один 20 метров, другой — около 5 м.куб. Эти валуны находились в 50–70 метрах от сопки…

И я вспомнил их. В 1940 году, когда я спустился с сопки, и короткими перебежками побежал по снегу, финны стреляли особенно ожесточённо из миномётов. Спрятаться было негде, я оглянулся назад, и увидел в стороне два валуна, при этом невольно подумал — вот, где можно было бы спрятаться от бешеного огня финнов, но увы, я уже был впереди их, а пятиться назад во время атаки — меня мог бы пристрелить любой командир, даже не предупреждая. Тем более, в это время кричали — Вперёд! Вперёд! И я побежал вперёд, и подо мной произошёл взрыв. Так, я нашёл ещё одно подтверждение, что воевал именно здесь. Хотелось ещё получить какое-нибудь доказательство.

Я пошёл в район жилых домов, и, увидев первого, идущего мне навстречу мужчину, спросил его, давно ли он тут живёт, и рассказал ему о моей проблеме. Он подтвердил то, что сказала женщина в отношении опилок, добавив — Сверху они гнилые, а глубже как новые. На вопрос были ли тут бревенчатые сараи, сказал — стояли два, и лет пять назад их разобрали на дрова. Продолжая дальше, сказал — Вот туда, в сторону Выборга, находился кирпичный завод, недавно разобрали кирпичную трубу там. Я сразу же припомнил — была там высокая заводская труба. Увидев её после боя, в то время подумал — наверняка на трубе находился финский наблюдатель, и корректировал огонь своих миномётов, а наши так много стреляли из орудий, и не смогли разбить эту трубу. Всего этого мне было достаточно, чтобы убедиться, что я воевал здесь. Я поблагодарил мужчину, и побежал на автобусную остановку. Около остановки стоял неказистый, 2-х этажный домик. Я посмотрел на него, решил, что его могли построить ещё финны, и хотел попытаться ещё кое-что узнать у жильцов.

Постучал в окно нижнего этажа, из дома вышел мужчина лет 45. На мой вопрос, является ли вот эта гранитная сопка сплошной, или разделяется на две, он ответил — да, здесь две сопки, одна длинная, а вторая короткая. Я говорю — может, вы ошибаетесь? Нет, тут две сопки, я здесь в детстве каждый камешек облазил. Я с ним попрощался, подошёл автобус, и через 5 минут был в Выборге.

Приехав в Ленинград, я сориентировал моё время в городе. В моём распоряжении было два дня. Через день я должен быть на встрече участников прорыва блокады Ленинграда в Серталово. На вечер этого же дня купил ж/д билет до Джанкой. Что делать завтра я пока не знал. Но мой мозг сверлила постоянная, одна и та же мысль — ещё раз поехать в Выборг, в Тамисуо, и пройти пешком, след в след по тому месту, где я шёл, бежал и полз под пулемётным и миномётным огнём. Рано утром, приехал на Финляндский ж/д вокзал, купил билет, и в первом часу был в Тамисуо.

В начале я решил убедиться в том, что это двойная сопка. Я заранее вышел из автобуса, и пошёл по дороге рядом с сопкой, со стороны Выборга. Дорога завела меня на сопку, и, пересекая её, вывела на противоположную сторону. Впереди была открытая местность. Этой дороги раньше не было. Пройдя по открытой местности метров 200, я увидел и узнал ту низину и тот лес, из которого мы начали наступать на эту сопку. Я вернулся на сопку, и начал продвигаться по ней, чтобы убедиться — есть ли разрыв. Вскоре начался разрыв — это настоящее болото, кочки, вода, чахлые берёзки. Да, здесь была та низинка, которая разделяет сопку на две части. Впереди просматривалась вторая её часть. Настоящей зимы сейчас здесь ещё не было. В своих тёплых ботинках я прыгал с кочки на кочку. 42 года назад мы пробирались здесь по глубокому снегу, гуськом, друг за другом. Вторая часть сопки была совсем короткой. Здесь хорошо сохранились траншеи, щели, укрытия, выложенные из гранитных валунов. Впереди виднелись надолбы из гранита. В общем, впечатление такое, что здесь ждут, вот-вот начнётся война. Я стоял и смотрел на эти гранитные укрепления, на впереди лежащую болотистую равнину, на лес, из которого мы пошли в атаку, по коже прошёл холодок, перед глазами возникло живое ощущение взрыва снарядов, мин, завывания пуль. Я увидел, куда мы шли, отдавая свою жизнь. Стряхнул с себя это наваждение, улыбнулся, почувствовал прилив в себе новой энергии, пошёл ускоренным шагом в направлении леса. Дойдя до линии заграждения с надолбами, увидел их гранитную, впечатляющую массивность, в то время они выглядывали из-под глубокого снега этакими небольшими камешками. Тут же, впереди, сейчас текла настоящая река мутной воды. Нашёл переход — брошенная труба через эту речку. Прыгая с кочки на кочку, добрался до опушки леса. Остановился, чтобы посмотреть, что было перед нашими глазами, когда вышли из леса. Теперь, слева, не очень далеко видна телевизионная вышка, ближе — небольшой холмик с редкими соснами. Тут стояла пушка и две лошади. Впереди равнина и сопка с редким лесом, а правее, с продолжением лощины за сопку шла сплошная стена тёмного леса. Всё так и было. Я стоял один, и внимательно рассматривал каждую деталь этого места. Не заходя вглубь леса, дошёл до опушки, и по вытоптанной тропинке пошёл дальше. Пройдя метров 300, зашёл в лес. Стояли высокие сосны. Хорошо просматривалось между деревьями. То тут, то там, на земле попадались кучки лосиного помёта. Я был один, стояла безмолвная тишина. Мне не хотелось тут встретиться с лесным зверем, поэтому поспешил определить место, где нам подали команду «В атаку»!

Прошёл ещё немного вперёд, и увидел небольшую поляну, с которой, слева, должен был просматриваться небольшой просвет. Здесь так и было, но через просвет, как и тогда, Выборг не просматривался. Дальше здесь задерживаться не стал, и быстренько пошёл обратно. Дойдя до дороги через сопку, дальше по сопке не пошёл. Отложил до следующего раза. Вернувшись к автобусной остановке, ещё раз решил сбегать к двум валунам. Постояв около них, осмотрел эту местность. Сзади начиналась сопка, кругом садовые участки. Вдоль дорожек дренажные канавы, залитые водой. Времени у меня было ещё достаточно, чтобы посмотреть домик, где ночевали ночь после войны. Домик стоял на этой маленькой горке, но какой-то не такой. Решил постучать в окно. Открылась дверь, и вышла женщина. Поздоровался с ней, коротенько рассказал, что со мной было 42 года назад, и попросился посмотреть внутри. Тут оказалось несколько комнат, а раньше была одна. Выслушав меня, женщина сказала, что этот домик перевезли из другого места, и поставили на старый фундамент. Около домика был небольшой склон из гранита с выступами. Осмотрел его, и вспомнил — на этом выступе мы вдвоём ночью дежурили два часа, охраняя спящих в домике. Вот и всё. На этой фразе я заканчиваю воспоминания о Советско-Финской войне 1939–1940 годов.

Возобновляю описание плавания по Финскому заливу по направлению к полуострову Ханко.

Ближе к городу Таллинну, в Эстонии, лёд стал много слабее, и наш караван пошёл быстрее. Напротив Таллинна, километрах в 10-ти от берега, наша армада встала на якоря. Трое суток простояли вблизи Таллинна. В это время дул 8-ми балльный ветер. Наш сухогруз здорово раскачивало. Люди заболели морской болезнью, тошнило. Многие рыгали до изнеможения. Мне было дурно, еле сдерживался от постоянно подступавшей к горлу тошноты, тем более, что в жизни не мог качаться на качелях — при первых же качках меня тошнило. Я не находил себе места. Зашёл в кинозал, где показывали какую-то картину, а в это время наш корабль то медленно, круто поднимался вверх, то быстро падал вниз, желудок мой копировал каждое такое движение. Чтобы как-то сдержать подступающую к горлу тошноту, я встал у задней стенки кинозала, и, не мигая, буквально впился глазами в экран, не вникая в сущность того, что происходило на экране по фильму. Выпучив глаза, я смотрел и смотрел, не моргая, на меняющиеся кадры фильма. Я выдержал эти ужасные физиологические потуги своего организма, меня не стошнило. После этой «игры» моря, вся палуба сухогруза была облита рвотными испражнениями. Поздно ночью ураган начал спадать, и дышать стало легче. К обеду наш караван снялся с якорей, и мы поплыли уже по чистой воде в сторону Ханко.

На следующее утро, пока мы просыпались, корабли остановились. Выйдя на палубу и жмурясь от солнечных лучей, увидели высокий берег, весь в граните, вдали просматривался город. Отчётливо была видна церковь, водонапорная башня, белоснежные одноэтажные домики, и сосновый лес. В городе не видно никаких разрушений от прошедшей войны. Наши корабли подошли к берегу, и пришвартовались у пристани, облицованной брусчатым гранитом. С жадным интересом мы смотрели на берег. На пристани не было никакого движения, как будто всё замерло. Левее, неподвижно стояли башенные краны. Прозвучала команда — позавтракать, скатать в скатки шинели, и приготовиться к выходу на берег. Забрав вещевые мешки и винтовки без патронов, построившись, сошли по трапу на набережную. Пройдя по небольшому, совершенно безлюдному городку, вышли на улучшенную шоссейную дорогу, покрытую очёсом ракушника. Нам сказали, что придётся долго идти пешком, чтобы каждый подогнал обувь. Пока все выгрузились, собрались, время ушло за обед. Обедали в пути на обочине дороги. Кругом местность ровная по обеим сторонам дороги, большей частью сосновый лес, из строений, изредка, стояли хутора.

Ноги начали уставать. Через три-четыре километра делали привалы. Стало темнеть, а сколько надо ещё идти никто не знал. Мы уже не шли, а еле плелись. Удивляться было нечему, ведь 22 суток на корабле мы только лежали и сидели, от безделья ноги наши почти атрофировались. Совсем уже стемнело, когда подошли к шлагбауму. Тут стояли наши пограничники. Нам сказали — здесь начинается государственная граница. Оказалось, неделей раньше, на Ханко самолётами прилетели пограничники. Им и сдали финны всю территорию полуострова Ханко. Пока выясняли, куда идти дальше, если уже государственная граница. Ноги стали как деревянные — не сгибаются, не двигаются. Сказали, что надо ещё пройти километра 2–3. Еле встали, еле-еле пошли, хромая и ковыляя. Наконец, появились домики, в одном из них мы и приземлились, и как убитые уснули на полу.

Финны были все эвакуированы. Домики внутри покрашены масляной краской, а снаружи водным раствором кирпичного цвета. Особенно бросилась в глаза идеальная чистота, как внутри домиков, так и снаружи, как будто проживавшие здесь люди готовились к празднику. А на самом деле людей насильно выселили из родных мест, где они родились, и жили. На улицах песок речной, в отдельных местах из песка проступают целые площадки гранита. Кругом сосны. Селение называлось Лапвик. Рядом море с песчаными берегами. В трёхстах метрах — государственная граница. Нас сразу же предупредили, чтобы в ту сторону не ходить.

В домике мы хотели сколотить деревянные нары, но командир взвода Липовец сказал, что нас скоро из домика выселят, т.к. там будут жить семьи командиров, когда приедут. Решили строить землянку. Строительный материал можно брать на острове. Землянку так землянку. Поставив колышки на площадке землянки, начали копать котлован, каждый получил свою норму. Некоторые поехали на лодке на острова в разведку за стройматериалами. К вечеру я выполнил половину нормы, выбросив из котлована 6 кубометров песка. С островов привезли кубометра три толстых досок. Это были плахи, толщиной шесть сантиметров. Кто-то предложил строить не землянку, а деревянную казарму. На островах были большие дворы, сделанные из толстых плах. Липовец согласился строить деревянную казарму. Понимали, что в землянке придётся жить постоянно в сырости, поэтому все поддержали идею строить только деревянную казарму с устройством пола, стен, потолка, и крыши. Нашли инструмент — топоры, пилы, проволоку для гвоздей. Отремонтировали две лодки, и работа закипела. Работали весь световой день. Первые дни все работали на разборке финских дворов, и перевозке строительных материалов на лодках.

От островов до берега посёлка было больше километра. В общем, работы хватало всем, работали без выходных. Через полтора месяца основные строительные работы сделали. Привезли кровати, постельную принадлежность, и мы начали вселяться в казарму. Мы были молодыми, крепкими, физически натренированными, и работа спорилась. Не мешала нам работать даже опасность на воде. Сильные ветры поднимали большую волну. Часто, с берега лодку можно было увидеть только на гребне волны. Однажды, лодку с досками чуть не унесло в финские территориальные воды. Казарма получилась просторной, размером 30 + 8 метров. Посередине сложили кирпичную печь, сделали деревянный пол, обшили досками и проолифили потолок. Крышу накрыли самодельной дранкой. Отдельными комнатами сделали красный уголок, комнату старшины с каптеркой, перед входом — тамбур, на дворе умывальник и туалет в стороне. Всем было приятно, все были довольны. Таким же способом, позднее, построили столовую, где было 3-х разовое питание. Здесь обедали комендантский взвод из 50 человек, писари штаба полка, библиотекарь полка Дудин.

За участие в финской войне каждому рядовому выдали по 340 рублей. Это были огромные деньги. Из дому мне писали, что отец проторговался в лавке, для уплаты пришлось продать корову. Я выслал 300 рублей домой, 40 рублей оставил себе, т.к. другой раз хотелось съесть что-нибудь вкусненькое. Водку я не пил, и не курил.

Служба в комендантском взводе, в основном, заключалась в том, что нужно было стоять в карауле около штаба полка, у командирской столовой, дневальным при входе в казарму. Часто были военные учения с выходом в поле, и досаждали ночные тревоги с марш-броском на 5–10 километров. Такие тревоги были каждую неделю. К зиме хорошо подготовились, да и зима здесь мягкая — морозов почти не бывает, выпадает много снегу. Зимой тревог почти не было, два раза только делали марш-броски по 25 километров. Они тоже запомнились на всю жизнь, т.к. проходили эти расстояния без отдыха, ускоренным шагом, как бы на одном дыхании. Ну а в общем, служить можно было. Приближалась весна, а там лето, и осенью собираться домой. Питания хватало, физическая нагрузка небольшая, полевых занятий не было. После обеда мёртвый час мог длиться по желанию, сколько угодно, после отбоя, уже в постели, болтали подолгу, кто анекдот расскажет, или какую-нибудь историю. Делали все это как-то без шума.

Однажды вечером, после команды «отбой», большинство солдат ещё не заснули, и один из балагуров, по фамилии Алабин, москвич, до армии долго чистил сапоги на улицах, на вокзалах, часто у нас в казарме показывал свою виртуозность, отбивая сапожными щётками чечётку, в общем, у него всегда было что-нибудь весёлое. И на этот раз он сказал громко какую-то шутку, все засмеялись. В это время с кровати вскакивает наш командир отделения Жуковец, и в одних подштанниках бежит на средину казармы, принимает стойку «смирно», и командует — Алабин, ко мне! Алабин встаёт с постели, тоже в одном белье, и не спеша подходит к Жуковцу, наклоняется нос к носу, вполголоса говорит: Чего тебе надо, рябая блядь? Жуковец не ожидал этого, и сразу же скомандовал — Кругом! Назавтра мы у Алабина спросили, что он сказал Жуковцу.

Как-то во время очередного дежурства в казарме, я стоял дневальным около дверей, подошёл Жуковец, и остановился около меня, посмотрел внимательно на часы «ходики», обращаясь ко мне спрашивает — Карнаев, я никак не пойму — сколько будет времени, когда стрелка на стрелку зайдёт? Я посмотрел на часы, они показывали 10 часов, 56 минут. В это время минутная стрелка закрывала часовую, т.е. обе стрелки находились на одной радиусной линии. Я ему пытался объяснить, но он только моргал маленькими мышиными глазками, не понимая, какое же время показывают часовые стрелки. Внутренне я смеялся над таким открытием своего командира, но внешне этот эпизод прошёл серьёзно. Вообще, о Жуковце можно рассказывать только с юмором.

Мы ещё жили в домике, когда со мной произошёл запоминающийся случай. Я стоял дневальным на веранде домика у пирамиды с оружием. Как обычно, на посту делать нечего. На дворе, напротив веранды, стояли самодельные деревянные столы, и наши ребята чистили своё оружие. Я взял винтовку из пирамиды, и через окно начал целиться в голову одному парню. Прицелился хорошо, и плавно нажал курок, и в этот момент в моём сознании возник вопрос — что я делаю, ведь я бы мог убить человека, если бы затвор был взведён, и там боевой патрон. Дело в том, что наши солдаты постоянно дежурят на боевых постах в трёхстах метрах от государственной границы, и ненароком кто-то мог винтовку не разрядить. Я этот момент запомнил на всю жизнь, и сделал вывод, что ружьё стреляет само один раз в год. Никогда на человека нельзя наставлять ружьё, и даже палку, чтобы не выработать привычку целиться в человека.

Время шло, наша безмятежная жизнь продолжалась в том же ключе. В это время Вторая Мировая война продолжалась. Немецкая гитлеровская армия в Европе, В Африке, на Балканах, захватывала одну страну за другой. Оккупированы были Франция, Бельгия, Голландия, Дания, Польша, Норвегия, Чехословакия, Австрия, Греция, Болгария, Румыния, Югославия, и всё северное побережье Африки. Осталась не захваченной Англия, на которую день и ночь сыпались бомбы, и начался обстрел беспилотными самолётами-снарядами. На стороне Англии начала воевать Америка. В это время, на востоке, Япония выгнала Англию из всех её восточных колоний, разгромила военный флот Америки в Перл — Харлборе, японцы захватили Индонезию. С Германией у нас заключён договор о ненападении и дружбе. СССР оккупировал Эстонию, Латвию, Литву, Бесарабию, и разделил с Германией Польшу. Таково было международное положение в апреле-марте 1941 года.

В этой ситуации для меня загадкой был только один вопрос — как закончится сражение за Англию между немецким фашизмом и коалицией Англии и Америки. Огромная мощь Америки ещё не вступала в войну с Германией. Мой дружок Костя Пунькаев получил несколько писем от школьного приятеля, который служил в западной Украине, он писал, что всю весну, днём и ночью, идут войска, танки, артиллерия, всё движется на запад. Появился даже анекдот: наши спрашивают у немцев: «Почему так много сосредотачивается немецких войск вблизи нашей границы»? Немцы отвечают: «Выводим с фронтов войска на отдых». Немцы спрашивают у наших: «Зачем вы подводите войска к границе»? Наши отвечают: «Чтобы охранять ваш отдых».

С ранней весны ханковцы усиленно строили инженерные укрепления на полуострове. От берега до берега рыли противотанковые рвы, строили ж/б. доты и дзоты, на границе проволочные заграждения, командные пункты в глубине полуострова, сделали мощную линию из железобетонных и гранитных надолбов. С утра да вечера гремели взрывы в гранитных скалах, для получения строительных материалов. И на Ханко, через Финляндию шли поезда с танками, артиллерией, дальнобойными орудиями. В газете «Правда» появилось сообщение — в Финляндии расквартированы три немецких дивизии. Вот такой объём информации был в то время у меня. Свободного времени было достаточно, и я однажды написал письмо в Пермь, к родителям моего друга Геннадия Сухова, с просьбой сообщить мне его адрес. Вскоре пришёл ответ. Каково было моё удивление, когда я увидел в письме адрес Геннадия — он тоже находился на Ханко, в нашей воинской части, только в другом подразделении, это был батальон связи при нашей стрелковой бригаде, и располагается он в самом городе Ханко. На другой день я взял командировку, и автобусом поехал в город. Встреча была приятной для обоих. Геннадий тоже узнал мой адрес, и мечтал съездить ко мне в Лапвин. Геннадий узнал меня сразу, да и в моих глазах он не изменился. День был воскресный, поэтому провели его вместе, беспрепятственно со стороны командиров. Конечно, каждый расспрашивал о том, как мы оба попали на Ханко. Геннадия призвали в армию на Украину, а меня в Сибирь. Наши разные воинские части воевали в Финляндии, а после войны я попал в их воинскую часть. И вот мы оба, после техникума, уже в армии, оказались на Ханко, в одной воинской части, хотя при прохождении медицинской комиссии в Перми, меня направили в пехоту, а его в войска связи, т.к. у него зрение было хуже моего. Вот так попробуй предсказать судьбу человека.

В 1941 году весна была ранней и тёплой. В марте мы уже играли в волейбол. Тело истосковалось без настоящих добровольных движений, и мы с азартом принялись за волейбол. В нашем комендантском взводе прочная команда набралась из пяти человек, это те, кто играл в волейбол до армии, т.е. Костя Пунькаев, Саша Ложкин, Николай Шилашидов, Саша Третьяков (Саша до армии отсидел 10 месяцев как враг народа), и я. Вот эта наша команда волейболистов по своим техническим навыкам могла бороться на равных со многими командами других подразделений нашего полка.

В организованных соревнованиях мы победили сильную команду сапёрного взвода. Капитаном у них был Анатолий Репня — известный сапёр. Вечерами играли с любителями из разных подразделений. Особенно азартным и шумным был Мишка Дудин — библиотекарь полка. Худой, длинный, горластый, чуть тронутый оспой, он не уходил с площадки весь вечер. При подаче мяча он постоянно изрекал — «кушай тюрю, Яша, молочка-то нет». Служба наша продолжалась жизнедеятельно. Костя частенько писал маленькие рассказики из нашей жизни, и отправлял их в гарнизонную газету «Красный Гангут», а я регулярно выпускал стенную газету. Костя меня часто просил написать что-нибудь в «Гангут». Это мне льстило, и я пытался, но ничего не получалось с моей фантазией, которой хватало только для стенгазеты.

5-я мая, в День Печати, Костю и меня направили в город на слёт участников стенной и другой печати. В зале собралось более 500 человек. С докладом о Дне Печати выступил комиссар бригады Романов. Похвалив активных корреспондентов, он начал критиковать Дудина за то, что тот пишет в ленинградские журналы, а в нашу газету «Гангут» не даёт ни строчки. Я был удивлён тем, что этот шалопай Мишка Дудин пишет в центральные журналы. На мой вопрос Косте правда ли это, Костя ответил, что правда, и добавил — разве ты не читал? Не читал, и не слышал об этом ни от кого. После доклада начались выступления корреспондентов. Смотрю, и Костя пошёл к трибуне. Меня ошеломили ораторские способности Кости. Хорошо поставленным голосом он покритиковал газету «Гангут» за то, что не всегда печатают то, что он высылает, и ему об этом ничего не сообщают.

О Дудине я как-то позабыл, но однажды Костя принёс журнал «Звезда», и я прочитал несколько стихотворений Михаила Дудина. Особенно понравилось стихотворение «Мой походной котелок». Это простое, понятное, без философских выкрутасов стихотворение, высветило часть нашей военной жизни на Советско-Финской войне. Для меня это стихотворное описание кусочка нашей войны выглядело по-настоящему талантливо. И написал его ни какой-то известный поэт, а наш Миша Дудин.

В апреле месяце в полку начали проводить мероприятие — всем солдатам, имевшим среднее образование, пройти 2-х, 3-х месячные курсы по подготовке присвоения звания младшего командира. Обещали, что это не отразится на сроке службы в армии (младшие командиры служили три года). Я этому объяснению не верил. Зная о том, что меня включили в этот список, я решил переговорить со штабным писарем на эту тему. Мне удалось ему доказать, что у меня нет среднего законченного образования, и меня из списков вычеркнули. При формировании группы, командир ВЗС взвода Липовец, узнал, что меня нет в списках, возмутился, и направил возглавлять пищеблок нашей столовой. Мне эта работа показалась интересной, и я с удовольствием начал работать. Здесь в мои обязанности входило организовать такое дело так, чтобы накормить людей три раза в сутки. Я получал со складов О.П.С. (отдел пищевого снабжения) продукты, привозил их в столовую, а повара и дежурные готовили пищу. Меня освободили от всех занятий и служб, появилось достаточно свободного времени. Политрук Максимов достал фотоаппарат «Фотокор», и по воскресеньям начал фотографировать и делать фотографии. Несколько фотографий отправил домой. Ещё несколько зарисовок из жизни на Ханко. Были во взводе любители рыбной ловли, и особенно один капитан, из многих помощников начальника штаба. Однажды приносит в столовую несколько рыбин трески, и одна оказалась слепой. Глаза были без зрачков. Как она могла найти живца?

Как-то, в начале службы на Ханко, предложили напилить дров на квартире командира полка майора Никонорова. Семья у него жила в городе, дальше от границы, а все остальные семьи командиров жили в посёлке. Костя мне говорит — давай поедем, хоть посмотрим город. Приехали, нашли нужный дом, жена Никонорова показала и рассказала, что надо делать. Часа за два распилили брёвнышки на дрова, раскололи их, и сложили аккуратно в поленницу. Тут же, в сарае, оказались сваленные в кучу финские журналы, где изображалась весёлая жизнь финской молодёжи, фотографии красивых женщин в пляжной форме. Нам это было так интересно. Удовлетворив своё любопытство в журнальных иллюстрациях, доложили хозяйке, что работа закончена полностью. Она нас поблагодарила, и пригласила пообедать. Поднявшись на 2-й этаж, зашли в большую просторную комнату. Стоял стол, стулья, диван, и особенно бросилась в глаза великолепная печь. От пола до потолка оформлена белыми позолоченными изразцами, настоящее произведение искусства. Обед был приготовлен очень вкусно. На всю жизнь запомнился аппетитный вкус мясных котлет. Котлеты буквально таяли во рту. В памяти остался изумительный их аромат. Дома у нас котлеты никогда не готовили, а в столовых котлетная смесь мяса с хлебом никогда не вызывала чувство аппетита.

В середине июня 1941 года, на Ханко, в Лапвик, приехали артисты Малого художественного московского театра. В это время все стрелковые роты жили в палатках. Кругом сосновый лес. Для выступления артистов, тут же, в высоком сосновом лесу сделали сцену. Артисты показали несколько сцен из произведений Чехова. Выступали здорово. Особенно запомнился народный артист СССР Тарханов. Его артистический голос, смысловая интонация, тембр, и даже когда он становится к зрителям спиной, то смысл его мыслей понятен даже при небольшом повороте головы или плеча. Во время выступления артистов прозвучали несколько тяжёлых взрывов. Многие начали переглядываться, и артисты как бы приостановились. Кто-то из командиров быстренько взошёл на сцену, и сказал, что это наши строят укрепления, и артисты продолжали игру.

Через неделю после встречи с артистами, начались события, перевернувшие всю нашу жизнь. В воскресенье, в 4 часа ночи, нас подняли по боевой тревоге. Вскочили с постелей и, одеваясь в полную выкладку, внутренне возмущались из-за того, что срывается важное мероприятие (на сегодня планировали провести соревнование по волейболу с командами 2-го батальона полка). Такие боевые тревоги проводились часто, и к ним мы привыкли. Всё-таки, мы жили рядом с государственной границей. Построив взвод, командир Липовец привёл нас к штабу полка, и уточнив в штабе задачи взвода, часть ребят оставил для погрузки штабного хозяйства, остальных отправил в расположение взвода, а меня освободил от выполнения учебной тревоги, как все считали. Я занялся своими делами по обеспечению столовой продуктами.

В понедельник, 15 июня, в казарму привезли много ящиков разных размеров. Разобрав ящики, мы расконсервировали патроны, гранаты, ручные пулемёты ППШ. Удалили смазку, вытерли, и нас вооружили современным оружием. На следующий день все наши ребята вернулись в казарму со штабных учений, но боевые подразделения полка — стрелковые роты, полковая батарея, остались в окопах в огневых точках. Это было что-то новое. В среду, 17 июня, семьи командиров начали эвакуироваться из посёлка в порт Ханко. Запахло явно войной. Мы с Костей Пунькаевым помогли упаковать вещи нашего политрука Максимова. Так прошла неделя, в какой-то неопределённой суматохе, вроде нет ещё войны, а мир начинает исчезать.

21 июня 1941 года, мы все, как обычно, проснулись в 7 утра, сделали физзарядку, и начали заниматься обычными делами, такими же, как в прошедшую неделю. Я поехал на лошади на склады за продуктами для столовой. Получил тушку свинины, крупы, масла сливочного, и поехал к себе в столовую. Продукты разгрузили, и я пошёл а казарму. Было чуть больше 10 утра. Открываю в казарму дверь, и вижу, все стоят около репродуктора, который висел на столбе посреди казармы. Громко говорил репродуктор, я что-то сказал в шутку, на меня замахали руками, я понял, что говорят что-то важное. Выступал Молотов, министр иностранных дел страны. Он говорил о вероломном нападении Германии на нашу страну, и закончил словами: «…наше дело правое, победа будет за нами, враг будет разгромлен».

Это сообщение Молотова о войне для меня было ошеломляющим. На меня как будто вылили ушат ледяной воды. В голове в одно мгновение пронеслись мысли — дома мне не быть, теперь уже, лично для меня, началась 2-я мировая война, это не финская война на несколько месяцев, а война на годы. Ясно представилась сложность нашего положения — мы в 450 километрах от Ленинграда, окружённые водой со всех сторон, и 3-х километровым перешейком суши. И неприятно признаваться себе в том, что я не верил отдельным слухам, разным шуткам о готовящемся нападении Германии на нас. Теперь всё прояснилось, это были не анекдоты и шутки, а настоящая подготовка к большой войне. Неверие это основывалось на прочном фундаменте, заложенном в школьных учебниках, в литературных произведениях, в которых постоянно утверждалось, что Германия проиграла Первую Мировую войну только потому, что вела войну на два фронта — на западе против Франции и Англии, на востоке против России. Вот во что я верил беспредельно. Стыдно мне стало за это слепое доверие к государственному основоположению. Подкреплялось это ещё и тем, что в эту войну вступила Америка. Я считал, что Гитлеру не до нас. За эту мою «железную» логику, я получил «ушат ледяной воды». В то время я считал, что в международных делах разбираюсь не хуже министра иностранных дел. В своём выступлении по радио, Молотов ничего не сказал о финнах. Да и не нужно было говорить. Голова сразу просветлела. Финны немедленно пойдут в наступление.

Меня освободили от столовой, и я снова стал рядовым стрелком комендантского взвода полка. Мы собрали постельную принадлежность, койки, отвезли на вещевой склад и сдали их на долгие годы войны.

Сложив в вещевой мешок котелок с ложкой, полотенце, мыло и другие нехитрые вещи, мы пешком пошли в район расположения штаба полка, который находился в 2-х километрах от посёлка. Землянки штаба находились, по отношению к сухопутной границе, на обратном склоне единственной сопки на полуострове Ханко, на сопке и вокруг сосны. Гребень сопки был на высоте не более 30–40 метров.

Под соснами, в лощине, расположилась походная кухня, где командовал шеф-повар бывшей командирской столовой. Расположившись недалеко от кухни, наш взвод пообедал, и стали ждать дальнейших указаний.

Подошёл Липовец, назвал фамилии 5-ти человек, и повёл всех на сопку. Длина сопки была не более 350 метров. Более возвышенная её часть уходила от штаба вправо. В начале он повёл нас вправо. Дойдя до её самой высокой отметки, Липовец оставил тут одного из пятерых, объяснив ему его задачи. Расставил ещё 3-х человек, я остался последним. Мне он указал место почти напротив штаба, и на прощанье сказал, чтобы я внимательно охранял подступы к сопке. Я остался один. На дворе тёплая, безветренная погода. Оглядел вокруг себя рельеф сопки, увидел довольно ровный гребень, выбрал пенёк, и присел на него. Вокруг стоял редкий сосняк, и была какая-то напряжённая тишина. В голове пробегали разные мысли, но почти постоянно возвращался один вопрос — финны вот-вот откроют огонь.

Вечером меня подменил наш солдат Саша Ложкин, я сходил поужинал, и вернулся опять к этому пеньку. Поздно ночью, сидя на пеньке, я задремал, и открыв глаза увидел шагов за пять командира Липовца, подходившего ко мне, я уже смотрел на него и встал. Не знаю, заметил ли он мою дремоту или нет, но сказал, что надо дежурить внимательно, и окрикивать — «стой, кто идёт». Я сказал — Есть!

Прошли сутки, а финны ещё не стреляли. По разговорам, как будто бы пытались бомбить город, но их отогнали. Вторые сутки тоже прошли тихо, но когда наша пищевая команда подъехала к пограничному шлагбауму за молоком (они ежедневно поставляли на молоко в бидонах), то финские пограничники сказали, что молока больше не будет. В тот же день финны разобрали ж/д полотно. На третий день вдалеке от меня начали рваться снаряды, наши на стрельбу не отвечали. Стало уже известно, что финны официально объявили войну СССР. Началась беспрерывная стрельба из орудий и миномётов. Несколько снарядов разорвались на сопке, пришлось тут же браться за лопату, и рыть себе окоп.

На следующий день ко мне прислали Сашу Ложкина. Вдвоём мы вырыли не только окопы для себя, но начали удлинять траншею, чтобы при обстреле сопки слева можно было убежать в правую сторону, и наоборот. Стреляли финны снарядами и минами постоянно. Особенно сильный огонь был в часы завтрака, обеда и ужина, поэтому время на эти процедуры перенесли на два часа позднее. Внезапные налёты финской артиллерии были и ночью. Теперь мы дежурили вдвоём. Можно было спокойно отдыхать. Конечно, спокойствие относительное. В любую секунду мог прилететь снаряд, и ты будешь ранен или убит. Несколько снарядов упало на наш гребень. В окопе стало сидеть неуютно. У нас не было газет, радио, все новости получали только около кухни. Стало известно, что немцы быстро продвигаются по нашей территории по всем фронтам. Со второго на третье июля начался беспрерывный обстрел всей территории перед нами, это было необычно. С переднего края обороны доносился грохот разрывов снарядов и мин. Вступила в бой наша артиллерия. Батарея полковых пушек находилась в трёхстах метров от нас. Артиллеристы беспрерывно истошно кричали: «Огонь…огонь, батарея, огонь». До этой ночи наши артиллеристы стреляли только одиночными выстрелами. Мы поняли, что финны пошли в атаку на переднем крае. К нам снаряды не летели. Бой продолжался часа два. Из своего окопа мы с тревогой вглядывались в темноту. Утром стали известны подробности ночного боя. Финны после мощной артподготовки прорвали часть обороны переднего края, и начали продвигаться вглубь территории Ханко, но наша артиллерия удачно преградила им путь, и финны начали отступать.

Наши, оставшиеся в укреплениях, встречали отступающих финнов встречным огнём из автоматов. Четверых финнов взяли в плен, остальные отступили, оставив несколько человек убитыми. После этой успешно отбитой атаки появилась какая-то уверенность, что мы можем постоять за себя. Финны продолжали стрелять, как ни в чём не бывало, особенно по переднему краю обороны, да и к нам подбрасывали снаряды, большей частью перед сопкой. Мы с Ложкиным узнали, что на землянки штаба полка добавили бревенчатых накатов, и решили попросить у Липовца лошадь, чтобы и себе сделать накаты. Разрешение получили сразу же. Взяли лошадь с телегой, и поехали в лес километра за полтора. Потолще выбрали деревья, и быстренько свалили пару сосен. Разрезали на трёхметровые кряжи, погрузили на телегу, и поехали. Отъехав метров 200, внезапно недалеко, оглушительно грохнул снаряд. Ну вот, даже и сюда стреляют. Приехав на гребень сопки, мы разгрузили брёвна, и не успели отъехать, как совсем близко разорвался снаряд, а осколки его пролетели над нашими головами, мы бросились в траншею, а лошадь ускакала по склону в сторону штаба. Разорвались ещё несколько снарядов, но никого не ранило. Для нас стало понятно, что все высокие предметы финнами просматриваются. Упавший в лесу снаряд — это не случайность, финны заметили падение дерева в лесу, и выстрелили в то место. Значит, и гребень нашей сопки находится под визуальным контролем. Чтобы не рисковать при переходе через сопку, за завтраком или обедом, решили прокопать траншею, и не высовывать голову над гребнем сопки, а брёвна для «землянки в три наката» не завозить на гребень, а разгружать внизу, и только ночью, на себе заносить их к землянке.

В течение недели над нашей ямой-землянкой лежали три ряда брёвен, а в сторону склона сделали амбразуру. К артиллерийскому и миномётному обстрелу уже привыкли, а если снаряды падают от нас за 200 метров, то просто не замечаешь их разрывов. Но всё равно, в голове, в подсознании, витает мысль, что в любую минуту, в любую секунду, около тебя может разорваться снаряд, и только тогда, когда сделали нашим окопам три ряда брёвен, почувствовали разрядку нервного напряжения. Неизвестно, насколько обеспечивали нашу безопасность от прямого попадания снарядов эти три наката, но мы расслаблялись, что тут уже нашей жизни ничто не угрожает. Основное дежурство всё-таки было вне землянки, но рядом. При внезапном обстреле можно быстро укрыться в землянке, если первый снаряд падает где-то дальше от тебя, и вообще, если снаряд падает ближе двухсот метров от тебя, звук полёта снаряда услышать невозможно, можно услышать только его взрыв, конечно, если ты этим взрывом не убит.

В июле месяце, ночью, пришлось наблюдать интересное явление природы — я назвал его северным сиянием. По всему небу бегали «зеркальные зайчики», какими-то сплошными волнами. На небе была непрерывная пляска светлых облаков на большой высоте, ничего подобного в жизни я не видел.

Однажды, командир взвода приказал нам ехать в Лапвик, обдирать со стен домов шпунтовую доску, и привезти её к штабу полка. Дорогу мы знали, хотя в Лапвике не были больше месяца. Дорога песчаная, ехали не спеша. Все дома были исковерканы снарядами, но ни одного сгоревшего. Остановились у одного менее разрушенного. Наотрывали досок, почти полную повозку, и тут, внезапно, рядом загрохотали снаряды. Огромный осколок снаряда, весом не менее 10 кг, шлёпнулся, и зашипел на влажном песке около меня. Бешенный артиллерийский и миномётный обстрел продолжался минут пять-восемь. Лошадь была в стороне и сорвалась с привязи, но, правда, убежала не очень далеко. Какое-то время мы продолжали отлёживаться в воронках, а потом тихо собрали приготовленные доски, и перенесли их на телегу к лошади. Всё обошлось благополучно, доски привезли к штабу полка. Ясно, что финны услышали скрип отрываемых досок, и обстреляли это место.

Где-то в середине июля, при очередном обстреле, загорелась трава у правого высокого крыла сопки. Начало темнеть, и отблески огня от горящей травы виделись далеко. Командир взвода организовал группу для тушения пожара. До нас доносились отдельные голоса тушивших пожар. Начался опять обстрел, огня в районе загорания не стало. Тут же кто-то пришёл к нам, и сказал, что при тушении пожара убило нашего солдата Шиллашидова. Мороз пробежал по коже, это первая была жертва из нашего взвода. Шиллашидов был призван в армию после окончания нефтяного техникума, и вместе со мной находился в одном взводе, начиная с Ачинска, прошёл все невзгоды Финской войны, так же как и я, собирался демобилизоваться из армии в этом году. И вот, конец всему, конец новой жизни. Так могло быть и со мной.

В августе месяце меня послали километра за три, вглубь Ханко, заготавливать для лошадей веники, т.к. сена накосили мало. Я, конечно, поехал с желанием. Всё-таки это тыловой район, за аэродромом. Жили в палатке, продуктов достаточно. Мины и снаряды к нам не забрасывали. Заготовили сотни веников, высушили и заскладировали их. Там дышалось легко, как без войны. Но всему приходит конец. Пришла команда всем вернуться по своим местам. Я опять оказался на сопке. И вдруг, нам резко снизили нормы на продукты питания. Хлеба 800 гр. в сутки, жиров 5 гр. в сутки, мяса нисколько. В общем, пришёл сразу голод. Сил совсем не стало. Так продолжалось около месяца. И снова, внезапно, начали получать отличные продукты — мясо, жиры, консервы.

В октябре месяце поползли слухи — из ханковцев готовят десантный отряд, чтобы захватить у немцев город Таллинн. Дело в том, что морские пехотинцы-ханковцы уже захватили у финнов около 10 островов. Накопленный опыт решили опробовать на немцах.

И вновь разговоры — нас будут эвакуировать в Ленинград. Слухи подтверждались тем, что все резервные части на Ханко стягиваются в город. На Ханко находилось 26 000 человек. Оставались на своих местах, в основном те, кто был на островах, и в Лапвике. Наши всё начали минировать — дороги, сооружения, склады. Вообще, минировалось всё, использовали для этого даже снаряды. Все получили зимнюю одежду.

Очередь на эвакуацию подошла к нам 14 ноября 1941 года, нас всех сняли с постов, командир взвода Липовец построил весь комендантский взвод, и сказал, что половина взвода пойдёт на эвакуацию, а вторая половина пока останется на следующий рейс. Кто хочет уехать сейчас, скажите. Стоявший со мной рядом Костя Пунькаев сказал — Я и Карнаев согласны уехать сейчас. Липовец, немного подумав, сказал — Карнаев поедет сейчас, а Пунькаев останется. Затем добавил — Карнаев, и все, кто левее его, уезжают сейчас, а Пунькаев и правее его, остаются. Конечно, никто ни с кем не попрощался, т.к. остальные вскоре тоже поедут. Нашу группу возглавил помкомвзвода Живило, и командир отделения Жуковец. По команде все повернулись налево, и пошли на посадку в грузовую автомашину.

Какие чувства меня охватывали, в связи с тем, что возвращался в Ленинград? Конечно, это не конец войне, хотя и возвращаемся в Россию. Война только началась. Немцы были уже под Москвой и под Ленинградом. Приятного ничего не ожидал. Была слабенькая информация о том, что в Ленинграде есть трудности с продуктами, но нас быстро направят в действующую армию, а там питание нормальное. Говорили, что те, кто уехал, доехали нормально. Вся эта информация была ложной, но об этом позднее.

Приехав в порт Ханко, выгрузились прямо на пристани. Часа два ждали катер, т.к. в экватории порта кораблей не было. Порт постоянно обстреливался финнами. На пристани собралось уже порядочно народу. Подошли сразу два катера, довольно вместительные. Погрузка шла дисциплинированно, никто никому не мешал. Кругом был туман, поэтому обстрела мы избежали. Нас подвезли к большому сухогрузу, на его борту отчётливо видно название судна — «Урал». Когда ехали на Ханко, этот корабль тоже был в нашем составе. По длинной лестнице поднялись на корабль, нас сразу же подвели к люку. От люка спускалась глубоко в трюм наскоро сделанная деревянная трап-лестница. Трюм был широкий и длинный. Наш взвод разместился у железной перегородки. В трюме уже сидели несколько сот человек.

Поскольку место размещения было определено, каждый начал располагаться по-хозяйски, т.е. я снял с плеча винтовку, и положил на железный пол, затем вещмешок, в котором вместе с полотенцем, ложкой и котелком, лежало килограмма полтора сухарей. Я сел на железный пол, и навалился на железную перегородку, стал рассматривать грузовой трюм корабля. Перед глазами предстала «комната» длиной около 40 метров, и шириной 30 м., посередине поднимающаяся вверх деревянная трап-лестница. У лестницы железная бочка — это был общественный туалет. Всё это пространство освещалось тусклыми электролампочками. Глаза быстро привыкли к слабому освещению, и можно было увидеть всё, что разместилось в этой «комнате». Все площади у железных стенок заняты солдатами, но в средней части ещё можно поселить многие сотни солдат. Корабль грузился 5 суток. Ночью грузились в порту. На день уходили в открытое море, потому что территория порта тщательно пристрелена финнами. Пока грузились, получали ежедневно мясные консервы, хлеб, приносили кипяток. В туалет выходили ночью на палубу. Грузили муку, консервы, различное воинское снаряжение, и постоянно группы солдат. Погрузка затянулась, и как-то начали к ней привыкать. В одну из ночей корабль двинулся в открытое море. Всех предупредили — на палубу не выходить. У входа стоял автоматчик. В течение ночи должны доплыть до острова Гогланд, который находится посреди Финского залива, между Ленинградом и Ханко.

В трюмах «Урала» находилось 5300 человек. В трюме всё пространство заполнено ханковцами. Сидеть можно только с поджатыми ногами. Между островом Гогланд и Ханко, Финский залив заминирован был наглухо. По пути на Ханко, «Урал» едва не подорвался на минах. Два корабля их этого отряда судов подорвались на минах, и до Ханко не дошли. Капитан «Урала» Карпов, с риском проскочил минные поля, прижавшись к берегу Финляндии. И теперь, с живым грузом в пять тысяч человек, Карпов повёл «Урал», прижимаясь к финскому берегу. Конечно, впереди и с боков шли тральщики. Корабль остановился, видно было, как через люк проникал уже дневной свет. Сказали, что остановились у острова Гогланд. Разрешили небольшими кучками выходить на палубу. Дождавшись очереди, я по трапу вышел на палубу. После душной трюмной ямы дышалось взахлёб так легко.

Была плотная дымка, и почти кругом видно только тёмный берег. Долго стоять на палубе не разрешали, пришлось спускаться опять в трюм. Про себя я отметил, что пока плыл корабль, я проспал всё это время, у меня не было волнений.

У Гогланда простояли два дня. Задержка произошла из-за отсутствия конвоя сопровождения. Вечером второго дня объяснили — отплываем сегодня в ночь, утром будем в Кронштадте, сопровождать будут эсминец, подводная лодка и тральщики. Корабль тронулся, и я вскоре заснул. Проснулся, и увидел — через люк брезжит свет. Потихоньку по трапу поднялся на палубу. Дул колючий, сырой, морозный ветер. Небо серое, берегов не видать, вода грязно-серого цвета, волны, и плавают льдины. А где же конвой? Кругом только вода. Ни эсминца, ни тральщиков нет, и мы плывём одни, без всякой защиты. Появись от противника самолёт, торпедный катер, и будет конец. Я стоял, ошарашенный этими мыслями. В это время ко мне подошёл человек, и сказал, чтобы я спустился в трюм. Выходит наша махина, плывёт одна по Финскому заливу, в то время, когда на одном берегу были немцы, а на втором финны.

Часа через два наш корабль пробивался через разломанный лёд в районе Кронштадта. День простояли у пирса. Я выходил на палубу, но увидеть Кронштадт, как крепость, не удалось. Стоял морозный туман, сплошная дымка, на берег сходить не разрешали. К вечеру проинформировали — ночью идём на Ленинград, впереди пойдёт ледокол, будем проходить в двух километрах от берега, занятого немцами. Возможен артобстрел. Я уже спал, когда услышал сплошной грохот железных бортов корабля. Это двинулся во льдах наш «Урал». Грохот то ослабевал, то резко усиливался, и непонятно было, или это только лёд создавал его, или рвались снаряды. Сон взял своё, мы благополучно пришвартовались в торговом порту Ленинграда.

В 9 часов утра, 24-го ноября 1941 года, вернулись в Ленинград. Стояло пасмурное морозное утро. Выгрузившись с корабля, начали строиться в колонны. Наш помкомвзвода Живило переговорил с командиром первого батальона, поставил нас впереди колонны. В порту нас, ханковцев, никто не встречал, хотя в газете «Правда» была напечатана передовая о «подвиге защитников полуострова Ханко, не отступивших ни шагу, и захвативших несколько вражеских островов», в то время, когда наши войска беспрерывно отступали, и немцы оказались у ворот Москвы и Ленинграда. Поэтому я был в недоумении, когда не услышал на пристани ни музыки, ни приветствий. Мы молча пошли на Ленинградские проспекты. Было часов 10 утра, когда вышли на Международный проспект. На проспекте не было ни людей, ни машин, предстала пустая, широченная, занесённая снегом улица. Ближе к центру изредка попадались согбенные фигуры женщин. Это была жуткая пустота. И в голове возникла красочная картина, после Финской войны, когда мы шли по Литейному проспекту в 40 году. До войны по Международному проспекту постоянно шли толпы людей. Пройдя почти весь Международный проспект — картина запустения, безлюдья, была одинаковой. В конце проспекта повернули к воротам Высшего артиллерийского училища, и зашли во двор. Простояв во дворе около двух часов, поднялись на второй этаж, где в большом помещении расставлены ряды железных 2-х этажных коек, с полной постельной принадлежностью. Для нас это был сюрприз. Разместив у коек оружие, вещмешки, приготовились по команде к завтраку. Наши дежурные с помкомвзводом принесли для всех хлеб — 800 грамм, сахар по 30 грамм, всё это разделили, и, взяв котелки, пошли за завтраком. Завтрак выдавали на дворе из окна нижнего этажа. Образовалась очередь. В это время к нам подошёл майор, и умоляюще попросил у получившего суп солдата отлить ему в котелок немного супа. Руки у него дрожали. Это меня ошеломило. Командиром полка у нас был тоже майор Никоноров, и для нас, солдат, он являлся недосягаемой личностью, вроде царя. А здесь, такой же майор просит милостыню. Я понял, что в Ленинграде голод.

Придя с завтраком в казарму, сделал ревизию вещмешка. В мешке оказалось несколько сухарей, и кусок сахару. Но меня это не убило, потому что нас с Ханко привезли не для того, чтобы сидеть в казарме, а воевать на передовой. Вопрос с майором, позднее, для меня стал яснее. Здесь, в артучилище, в то время был резерв командного состава артиллеристов Ленинградского фронта. Резервным командирам — артиллеристам выдавали по 250 граммов хлеба из дуранды, и без калорийных приварок. Они уже долгое время жили на этом пайке, и, опухшие, еле передвигали ноги.

В течение трёх дней получали паёк из Ханковских запасов, привезённых с собой. На 4-й день нам принесли ленинградский блокадный хлеб, выпеченный из дуранды, а из чего готовили дуранду, мы не знали. Утром получили по кусочку чёрной тестообразной массы, размером 7–6–3 см., и весом 250 гр. Положив кусочек этой массы в рот невозможно было его проглотить. На завтрак в котелок налили реденькой мучной жидкости, в обед такая же мучная заварка, и полторы ложки пшённой каши.

Вечером того же дня нас собрали в огромный актовый зал этого училища. Меня удивила 30-метровая ширина зала, и ни одной опоры для потолка, здание построено в начале века. Ждали начала концерта ленинградских артистов. Ведущий объявил — выступает Клавдия Шульженко. Голос её мне знаком был давно по радио. Впервые услышал лет семь назад с граммофонной пластинки, дома, в селе Городище. У двоюродного брата Василия Тропина, на граммофоне с трубой часто проигрывали песенку «О Челите». Шульженко исполнила несколько песен, ей аплодировали ханковцы. Она была одета в элегантный серый костюм, голос у неё был сильный, молодой. Исполнение песен сопровождалось джазом под управлением Корали. Корали был одет в военный костюм, брюки в стиле «галифе», непомерно высокие хромовые сапоги, и выглядел таким маленьким жучком-паучком, но комично подвижным, выделывая хромовыми сапогами необычные вензеля. Молоденькая девочка спела песенку «Ой, вы очи, вы чёрные очи».

Вскоре наш полк из артучилища начали перевозить на окраину Ленинграда, в Новосаратовскую колонию. Там жили семьи немецкой национальности. Этот район находился на правом берегу Невы, напротив села Рыбацкое. Штаб полка какое-то время оставался в училище, поэтому 14 человек комендантского взвода переселили внизу, рядом с комнатой штаба полка. Вскоре штаб и наш взвод тоже решили отправить в посёлок Новосаратовской колонии. Перед отправкой, дня за два, меня поставили на дежурство около комнаты, где жил заместитель командира полка по тылу. Внезапно у меня поднялась температура, и расстроился желудок. Кто-то из ребят принёс денатурат (спиртовое горючее с резким запахом керосина), и заставил выпить грамм 120. После этого я сутки пролежал под одеялами, и почувствовал себя полегче. В мед. пункт не обращался. Меня могли бы отправить в больницу, оттуда прямая дорога на Пискаревское кладбище. Все поехали, а меня оставили пока продолжать дежурство у комнаты командира. Мой предшественник по дежурству сказал мне, что в комнате у капитана в коробке есть килограмм 20 сахара, дверь на замок не закрывается, и незаметно можно взять себе сахару. Я, конечно, этим воспользовался, пока капитана не было, быстро зашёл в комнату, где около тумбочки, под бумагой, стояла большая коробка с сахаром. С килограмм я взял его, и положил в сумку противогаза, затем увидел — на окне стоит железная банка со сгущённым молоком, где-то литров 10, я отпил несколько глотков, и, закрыв дверь, стал на свой пост. В течение последующих трёх дней я понемногу повторял эту процедуру в комнате капитана. Однажды вечером, капитан пришёл с молодой белокурой девушкой, и сказал, что пост снимается, и завтра можно не приходить. Капитану было лет сорок, лысый, с мясистым лицом, толстоватой фигурой. Воспользовавшись небольшой дозой капитанских продуктов, я поправил своё здоровье, физически окреп.

На другой день я уехал к своим ребятам в Новосаратовскую колонию. Наш взвод поселился в небольшом домике, недалеко от берега реки Нева. Хозяев в домике не было. Спали свободно на полу в своих шинелях, положив голову на вещмешок. Стояла очень холодная, морозная зима. Шёл декабрь месяц 1941 года. Стало известно, что большой корабль последнего рейса потерпел аварию, столкнувшись с минами. Мы не знали, какова судьба ребят нашего взвода, оставшихся на Ханко, после нашего отъезда. И вот, присоединились к нам двое из 18 оставшихся там. Они рассказали о трагедии с огромным пассажирским кораблём «Иосиф Сталин», на который они погрузились. Это произошло в ночь на 20-е декабря 1941 года.

Ночью, во время шторма, сорвавшаяся с якоря мина взорвалась у борта корабля. Огромный корабль развернуло, и он врезался по инерции в минное поле. Взорвались ещё две мины, и корабль потерял управление. Жизнь 5000 человек стала перед смертельной угрозой. Много людей погибло в трюмах во время взрывов мин. Все, кто остался в живых после взрывов, побежали на палубу. Корабль дал большую осадку. Сильный ветер раскачивал палубу, и не давал возможности подойти к борту тральщикам, тоже переполненными людьми, ведь уходил последний рейс с Ханко, поэтому всё свободное пространство всех судёнышек было заполнено людьми. По возможности грузили только раненых, но пытавшихся спасти свою жизнь, в создавшихся условиях, было много. Руководство корабля старалось успокоить людей, метающихся в панике. Через громкоговоритель старались объяснить — «Корабль не потопляем, корабль сел на банку», но люди, пытаясь спастись, прыгали с ещё высокого борта корабля на палубы пришвартовывающихся тральщиков, но часто падали в ледяную воду, кому-то успевали бросить верёвку, и поднимали на палубу. Таким образом, спасся один из наших, а второй переносил раненого. Корабль пытались взять на буксир, но тросы рвались, и пытавшиеся спастись ушли на Гогланд. Из бледной истории известно только то, что корабль на плаву был ещё три дня, сел на мель, и оставшихся в живых немцы сняли с корабля и увезли в плен. Через 47 лет после этих событий, я пытался найти Костю Пунькаева через адресный стол города Магнитогорска, он родом оттуда. Мне ответили, что на улице Горького проживает Пунькаев Константин Николаевич 1918 года рождения, призывался в армию в город Ачинск, но моя фамилия ему незнакома. На мои письма по его адресу к нему, мне ни разу не ответил. Возможно, это другой Пунькаев. И в то же время, почему бы мне не ответить.

Итак, в декабре 1941 года, мы поселились на берегу Невы, напротив села Рыбацкое. За дровами ходили по льду Невы к противоположному берегу, где спиливали столбы от бывшей пристани. В это время начала работать «Дорога жизни» через Ладожское озеро, по которой начали привозить в Ленинград продукты. Мы стали получать по 600 граммов хлеба с приварком без жиров. Приварок состоял из полулитрового завара ржаной муки два раза в день. Ясно, что круглые сутки голоден. В январе добавили хлеба до 700 грамм, и к тому же приварку немного растительного масла.

Стояли крепкие морозы. На Неве было много военных кораблей, они постоянно стреляли по немецким позициям, особенно стрельба усилилась после поражения немцев под Москвой. Нас, голодных, отощавших, в траншеи не посылали. В первых числах марта пошли слухи — будем уходить из этого посёлка. В это же время нашу 8-ю ханковскую стрелковую бригаду переименовали в 136-ю стрелковую дивизию. Командира полка Никанорова назначили командиром дивизии, присвоив ему звание полковника, а комиссар полка Коваленко стал комиссаром дивизии.

После победы наших войск под Москвой нам начали часто зачитывать приказы Верховного командования страны о многочисленных расстрелах в воинских частях, как командиров, так и солдат, вплоть до командующих. Расстреливали за сдачу немцам городов, за отступление, за членовредительство, дезертирство. Видимо, заставили в каждой воинской части находить злоумышленников, и производить показательные расстрелы. Так, в нашем полку нашли троих солдат, которые якобы усиленно пили воду с солью, и опухали, чтобы не попасть на фронт. После объявили — будет показательный расстрел трёх дезертиров — членовредителей, всем выйти на построение. Полк построили на открытой площадке. Заранее выкопали ямы. К этим ямам их подвели под конвоем (шли они самостоятельно), они встали спиной к нам и к отделению солдат с винтовками. Последовала громкая команда — По изменникам родины — огонь! Треск винтовочного залпа, все трое упали, подошёл командир, и в каждого ещё раз выстрелили из пистолета. Впечатление было гнетущим. Конечно, в полку не было никакого разговора об отправке полка на передний край. Ясно было, что это заранее запланированное мероприятие. Столько стоила жизнь человека.

С большой земли в армию начали прибывать посылки. Мне однажды досталось полпачки печенья.

Несмотря на открытие «дороги жизни» и поступление продуктов, в городе продолжался голод, и истощённые люди тысячами умирали от голода. Через наш посёлок, рано по утрам, часто привозили на лошадях трупы, сложенные в сани как дрова.

Однажды нас повели мыться в баню на 5-ю ГРЭС. Когда мы разделись и зашли в баню, я ужаснулся — на скамейках у тазиков сидели скелеты. Там, где у нормального человека тазовая часть всегда выпуклая, у них на этих местах были чёрные ямы. Это были живые человеческие скелеты.

Находясь в посёлке, никакой службы не несли. Получили станковый пулемёт, и постоянно изучали его материальную часть. Нам зачитали несколько различных решений и постановлений, в связи с окончанием ханковского периода. Многие командиры получили ордена, повышение в звании и службе. Самую высокую награду получил красноармеец нашего взвода Паша Юхно. Перед началом войны его поставили мотористом на небольшом катере, на котором ездили обычно командиры штаба полка на острова. Так он продолжал ездить на катере и во время войны. Однажды над катером пролетел финский самолёт. Юхно начал стрелять в самолёт из автомата. Самолёт развернулся, и дал очередь по катеру. Пашу ранило в руку. Уже здесь, на Большой земле, Паше вручили орден Ленина.

В марте месяце 1942 года сказали, что будем переходить на новое место дислокации, двигаться придётся в пешем строю. Сразу же возникла проблема — как тащить на себе тяжёлый станковый пулемёт. Решили поставить его на лыжи. Сделали деревянную раму, закрепили на ней пулемёт, и опробовали передвижение на снежной дороге. Тащить по очереди можно. Перед самым походом пулемёт заставили сдать. Все облегчённо вздохнули. Физических сил у нас было мало, и неизвестно, как бы мы с ним справились в дороге.

Вскоре рано утром позавтракали, получили сухой паёк на двое суток, и двинулись в сторону Ленинграда пешком. Отсутствие горючего не позволяло ехать на автомашинах. Как обычно, нам не сказали, куда мы идём. Прошли по берегу Невы, знакомой дороге к 6-й РЭС, затем повернули чуть правее, но всё равно по северной стороне города, пошли вдоль трамвайного пути, занесённого снегом. Дорожное полотно было обозначено только санным следом. В стороне от дороги, в снегу, в отдельных местах, виднелись трупы людей, на увиденное наша голодная серая масса никак не реагировала, просто прошли мимо. Справа и слева от дороги стояли отдельные сосны, начали переходить небольшую низинку, правее увидели работающий экскаватор. Я подумал — надо же, уже и в городе роют окопы, значит мы идём на передовую к финнам. Но, подойдя ближе, увидели несколько автомашин с высокими решётками на бортах, и доверху заполненные трупами, причём, большинство трупов голые. Сюда, на будущее Пискарёвское кладбище свозили умерших ленинградцев из больниц, квартир, с обочин дорог. Увидев машины, заполненные, как дровами, голыми трупами, холодок пробежал по спине. Пройдя эту кошмарную встречу, опять всё притупилось, мы еле волокли ноги. Стемнело уже, когда остановились, и попросились обогреться и отдохнуть в коридоре кирпичной 2-х этажной коммуналки.

Из жителей коммуналки запомнилась девушка лет семнадцати. Она рассказала, что работает в одной организации, получает мизерное питание, спросила нас, нельзя ли устроиться в нашей части. Мы посоветовали обратиться в медсанчасть. Но сомнительно, чтобы можно было найти медиков, когда воинская часть находится в пути.

Утром снова двинулись в путь в сторону севера. Шли тяжело целый день. Без дорог, по косогорам, по полям, в жёсткую метель, по дороге растянулись, много отстающих. К вечеру остановились около деревни, и наш взвод разместился в небольшой избушке. Утром стало известно — несколько солдат по дороге замёрзли. Всех попарно закрепили друг за другом, ещё и пара должна контролировать другую пару.

К вечеру пришли в небольшой военный городок. Здесь стояли две 2-х этажные казармы. Это был конец нашего пути. В одной из казарм нам выделили небольшую комнатку, где привели себя в порядок после трудного перехода. Во время перехода в полку погибли 62 человека, все они замёрзли по дороге. Основной целью нашей передислокации командование поставило — подготовить нашу дивизию к наступательным операциям на Ленинградском фронте. Для этого надо возместить потери в людях после Ханко, обучить современному ведению наступательных боёв, довооружить, и т.д. Была ранняя весна, полк из казарм перекочевал в полевые условия. Наш взвод выбрал для себя место на природе, недалеко от казарм, наверху небольшого склона. Выкопали котлован — помещение, где сколотили стол, скамейки, а по обеим сторонам котлована оформили земляные лежанки. Над всей этой площадью сделали крышу из веток пихты, принесли солому на земляные лежанки, получилось тепло, мягко, удобно. Теперь наш взвод переименовали в химвзвод полка, поэтому мы начали самоучебу с химическим уклоном. Знания у нас никто не проверял, поэтому всё делалось вяло, без интереса. Да и откуда брать энергию, голодное состояние сопутствовало нас постоянно. Утром получали по 700 грамм хлеба, приварок всегда некалорийный, ни мяса, ни масла, поэтому эти 700 граммов съедали, большей частью, сразу же утром, чтобы почувствовать хоть на какое-то время сытость. Обедали без хлеба, и ужинали без хлеба. Старались меньше двигаться.

Однажды построили весь полк, и километров семь шли пешком. Сказали, что будут показывать новую технику, запустят реактивный снаряд. Расположились на широком склоне, кругом ни деревца, ни кустика. Хорошо уже пекло солнышко. Чего-то ждали долго, никто не знал, как его будут показывать, тем более, никто никогда не видел в полёте ни снаряда, ни мины. Я, да и многие, задремали. Вдруг появился ревущий звук, дремоту мгновенно сняло, кто-то уже кричит — Вон, вон летит. Действительно, параллельно склону хорошо видно, как летит блестящий большой снаряд, оставляя после себя шлейф белого облака. Проводив взглядом ревущий снаряд, в течение пяти секунд, так и не увидели место его падения, он ушёл в горизонт. Ревущий в видимом полёте снаряд произвёл впечатление.

Прошли ещё одни учения полка, и, видимо, вот-вот нас должны были послать на какой-то участок фронта. Наладилась регулярная переписка с домом. С начала войны на Ханко не было никакой переписки. Я написал первое письмо домой только через шесть месяцев. Дома считали, что я погиб. Дома жили плохо. Отец болел, мать как-то перебивалась с младшим братом Колей, сестра Шура уже где-то работала, а брат Георгий находился где-то далеко от дома, из-за плохого зрения в армию не брали.

В середине августа наш взвод расформировали. Меня зачислили в 5-ю стрелковую роту. Итак, снова в пятой роте, так же, как на Финской войне. Один еврейчик притворился, что в стрелковой роте находиться не может — болят ноги. И своего добился — зачислили в медицинскую службу. Через два дня в полк приехали автомашины, и всех повезли в сторону Ленинграда. Высадили в сосновом лесу. Где-то вдалеке слышны взрывы снарядов. Три дня мы были в лесу. Вдалеке стреляла артиллерия. В один из этих дней наблюдали за полётом нашего истребителя, называли его «Ишаком», и немецкого «Миссершмидта». На небе были редкие облака, и в разрывах между ними появился наш маленький «ишачок», и тут же, выше, как стрела пролетает «Миссершмидт», делает разворот над «ишаком», и снова делает круг вокруг «Ишака». Послышалась в воздухе пулемётная очередь, оба самолёта скрылись. В сравнении с «Ишаком», скорость «Миссера» была впечатляюще быстрой. Удручающе стыдно стало за нашу авиацию. А ведь до войны у нашей авиации были сплошные рекорды, перелёты в Америку, Дальний восток. Да, куда там, у нас всех выше, всех дальше, всех быстрее. Увидев этот воздушный эпизод, я был поражён нашей отсталостью. Мне было жалко нашего «Ишака». Нам не удалось досмотреть, чем закончился эпизод с самолётами, т.к. прозвучала команда выходить на дорогу для посадки в автомашины. Здесь наш полк в бой не вывели, т.к. другие части не смогли прорвать оборону немцев, и нас увезли через Ленинград, на левый берег Невы, дальше посёлка Рыбацкое, и высадили в какой-то деревне, недалеко от линии фронта.

На большой площадке стояли навесы, под ними мы и расположились все. Дождей не было, стояли тёплые августовские дни. В стрелковой роте, видимо, недавно сформированной, солдаты не были знакомы между собой. Сейчас, когда каждый был у всех на виду, солдаты притирались друг к другу, и по своим наклонностям начали дружить друг с другом. Командир нашего взвода был человеком симпатичным во всех отношениях, по особенному мягко-требовательным. Начали заниматься тактической военной подготовкой. Кормили три раза, особенно нажимали на зелёную капусту, а в военном городке регулярно пили хвоевый навар, вместо овощей. С неделю тут позанимались. И вот, 28 августа, после обеда нам объявили — после ужина идём на передовую. Мы уже собрались, когда почтальон передаёт мне письмо из дома. Письмо написано сестрой Шурой. Читать вроде темновато, а оставлять до утра, я подумал…нет, нет, надо прочитать, возможно, до утра не доживу. Напрягая зрение, я всё-таки прочитал. Дома было более-менее сносно, поэтому я не стал размышлять по его содержанию.

Стало совсем темно, когда мы пошли. Нас предупредили, чтобы шли тихо, в вещмешках не стучали котелки с ложками, курить запрещено, а я только месяц назад впервые в жизни научился курить, поэтому для меня этот запрет имел существенное значение. Баловаться курить я начал с восьми лет, курил сухой мох, наскобленный из пазов брёвен старого овина (в овине сушили не обмолоченные ещё снопы ржи, овса, ячменя) на гумне — это было первое коллективное курение до опьянения. Затем, постоянно курил с ребятами в школе, и особенно в техникуме, во время перемен. Несмотря на такой длительный опыт курения, научиться курить я не смог — было только баловство. И только в начале августа месяца 1942 года, я привык к куреву. Произошло это так: обычно, в армии, давали по нормам только махорку, а тут выдали так называемый лёгкий табак «золотое руно». Выдали по 100 грамм. Я решил его попробовать сам. Для этого ушёл в лес, и сделал папироску — закрутку. Понемногу начал дым вдыхать в себя. Первое время вдыхал в себя, буквально по капельке, и не закашлялся. Раньше достаточно было подойти к горлу немного дыма, начинался кашель, а уж в себя вдохнуть было совершенно не мыслимо. Сразу же, за первый сеанс, дело пошло на лад. На третий день стажировки в лесу я мог вдохнуть почти полную порцию табачного дыма. Так, постепенно, у меня начала закрепляться потребность в курении. Всё «золотое руно» выкурил сам. Дальше я не заставлял себя закурить. Курить начал автоматически, особенно, после принятия пищи. Получив махорку, я даже не подумал, что могу закашляться, закурил, и не заметил, что курю махорку. Таким образом, курить привык на Карельском перешейке.

Итак, мы идём на передний край обороны. Прошли все окраины Ленинграда, впереди чётко слышны разрывы снарядов и мин. Местность совершенно открытая, ни деревца, ни кустика. Наш район сосредоточения — устье реки Тосно. Кончилась дорога, дальше пошли по канаве. Идём гуськом. Впереди, справа, слева, вспыхивают осветительные ракеты, изредка рвутся мины, теперь уже явно подходим туда, где идёт война, и ты становишься непосредственным её участником. Постепенно канава перешла в окопы, высотой почти в человеческий рост. Прошли ещё с полкилометра, и по цепочке передали, что это наши окопы, и будем занимать их. В окопах никого не оказалось кроме нас. Командир взвода сказал, что можно по очереди дремать. Командир отделения установил очередь — по часу внимательно дежурить. В окопе были сделаны небольшие уступы, сверху прикрытые ветками, где можно сидя, подремать, не мешая при этом проходить другим. Кроме дежурных все сидят, дремлют, привалившись на стенку окопа. Эта стенка траншеи являлась как бы крепостной стеной, отделяющей нас от противника, дальше какой-то небольшой отрезок нейтральной полоски, а на её границе — немцы. Начало брезжиться. Все траншеи заполнены солдатами. Где-то в стороне рвутся мины. Никто ни с кем не разговаривает, что будет дальше, как-то не думается, пока тихо. Последовала негромкая команда — приготовиться к завтраку. Принесли бачки с приготовленным завтраком, мешки с хлебом. Завтрак оказался исключительно калорийным. В котелки накладывали плов, рис со свежей свининой, тут же — сладкий чай, и свежий хлеб. Это был праздничный обед. Почти год нас кормили всегда не досыта, мучной заваркой, без капельки жиров, а под осень щами, и только из зелёной капусты. Наелись до отвала. Не зная, что произойдёт с нами через несколько минут, этот роскошный завтрак можно было бы назвать поминальным обедом самим себе, потому что для большинства из нас это был последний обед в жизни, так как через несколько минут началась кровавая бойня.

После завтрака командир взвода сказал — командирам отделений выделить по одному человеку, чтобы отнести бачки в тыл, а оттуда принести два ящика патрон. Командир отделения в эту группу назначил меня. Одев за плечи свой вещевой мешок с котелком, и пищевой бачок, прихватив винтовку, пять человек нашего взвода пошли по траншее в тыл, и, не успев пройти двадцати шагов, услышали, как наша артиллерия и миномёты начали стрелять в немцев. Это был слабенький огонь, можно было бы вести счёт выстрелам, и тут же, через минуту, немцы мощным залповым огнём артиллерии и миномётов открыли ответный огонь, по всей длине накрыв наши траншеи. Здесь, за несколько месяцев окопной войны, всё было заранее пристреляно. В это солнечное утро немцы увидели, что по всем траншеям скопились солдаты, и открыли ураганный огонь. Мины и снаряды разрывались перед нами и за нами в траншеях. Всё смешалось — бешеный рёв снарядов, вой летящих мин, грохот их разрывов, летящая кверху земля, и беспрерывный свист осколков, это был настоящий ад, от которого нельзя было ни укрыться, ни спастись. Люди бросались по траншее то в одну сторону, то в другую, не находя спасения. Мои товарищи побежали по траншее влево, и через мгновение там полетели комья земли, я кинулся по правой траншее, отбежав метров двадцать, здесь снаряды не рвались, но рёв их и свист осколков не уменьшался. Пищевого бачка при мне уже не было.

Вижу в траншее майора, он мне незнаком, я кричу ему, потому что из-за грохота было неслышно, что мне делать, меня послали за патронами. Он крикнул — Не знаю. Я мгновенно подумал — пробираться в это время в тыл — заподозрят, что я убежал с поля боя, и если попадёшь на какого-нибудь проходимца, и вдруг он подумает также, как я подумал, может на месте расстрелять. Я решил — за патронами идти сейчас нельзя. Оглядевшись, увидел, что левее, ближе к реке Нева, разрывов меньше. Пригнувшись, пробежал метров пятьдесят в ту сторону. Здесь, чуть левее, был небольшой участок, похожий на ров с вертикальной стенкой. Я повернул налево, и прислонился к стенке, защитив себя сзади. Минут пять я простоял, прищуриваясь от солнца, послышался шум приближающегося самолёта, и я увидел его уже низко летящим перед собой. И, в какое-то мгновение, рёв мотора, и тут же — жуткий вой самолётной сирены, свист пуль и грохот рвущихся самолётных снарядов вокруг. Я отбежал правее, и опять волна самолётов в упор расстреливающая всё живое, многих завалило землёй. Кто-то кричит — Тут завалило командира…. Страшное место, подстёгивает реакция — надо немедленно уйти, пытаюсь просмотреть открытую местность той стороны, откуда я пришёл сюда. В том направлении вижу большой наш танк. Танк стоит, он подбит, и к нему кое-кто продвигается короткими перебежками. Я решил, что за танком можно как-то спрятаться. Начал продвигаться к нему. Сделав несколько перебежек, увидел, как вокруг танка заплясали взрывы. Нет, туда нельзя.

Пробежал по траншее правее. Остановился в не разрушенном окопе, и снова послышался шум самолётов, летящих высоко. Завыли падающие бомбы, земля затряслась, в окопе сплошной дым, и, не успев рассеяться, очередная волна самолётов, но бомбы падали дальше. Все атаки самолётов начинались со стороны солнца, и полёт их можно было увидеть только тогда, когда они летели почти над головой. После бомбёжки около меня никого не оказалось. Я решил вернуться в ту траншею, где завтракали. В той стороне мне показалось, меньше разрывов, и, пробежав несколько метров, я оказался в основной окопной траншее, заполненной солдатами. Огонь противника уменьшился. Послышалась команда — Приготовиться к атаке, и тут же — Вперёд, вперёд, в атаку! Все полезли на брусверт траншеи, я тоже вскарабкался наверх, все бежали в сторону противника, где-то дальше, правее, послышалось негромкое, но многоголосное «Ура-а-а-а, Ура-а-а», и тут же по всему полю завыли мины, пошли сплошные их разрывы, засвистели осколки, я упал в ближайшую воронку, с водой на дне.

Огонь противника стал таким же, как после завтрака, снаряды орали сумасшедшей какофонией над самой головой, и где-то тут же взрывались, свист осколков был таким же непрерывным, как в жаркий июльский день в болотистом сосняке на Урале хаотически летающие слепни вокруг человека. Казалось, опасно даже приподнять голову. В какие-то секунды, минуты, без близких разрывов, я осмотрел местность вокруг, никто не бежал, все залегли, огонь стал поменьше, снаряды не летели, но мины выли и разрывались постоянно. Я лежу на спине, слушаю этот непрерывный вой, и думаю, если прямого попадания мины в меня не будет, то я останусь невредим, и к тому же в одну воронку мина второй раз не упадёт. Такую логику я подводил под моё настоящее положение. Вой мин и дольних разрывов снарядов продолжался. Я услышал вдалеке крик о помощи — Помогите…санитара…, а приподнявшись, увидел ползущего в сторону криков человека с большой сумкой за спиной, это, видимо, полз санитар. Я продолжал лежать всё в той же воронке. Мины рвутся, но гораздо меньше. Сняв со спины вещмешок, достал махорку, и закурил. Команд никаких не слышно.

Через какое-то время, оглядевшись кругом, увидел, как, то там, то тут, отдельные солдаты ползут обратно в сторону траншеи. Я тоже, не спеша, от воронки к воронке пополз к траншее. Наконец, я в траншее. Там уже были солдаты, но немного. Понемногу стало темнеть. Немцы ещё стреляли, но нашего не было ни одного выстрела, да и откуда им быть, мы находились в блокадном Ленинграде, и вели местные бои (с задумкой на прорыв блокады), как объясняли, чтобы отвлечь какую-то часть немецких сил от других фронтов, где немцы в это время продвигались на Кавказ, к Сталинграду, в Крым. В траншее пытаюсь найти кого-нибудь из нашего взвода. Увидел трёх ребят нашего взвода. Кое-что они мне рассказали. Нашего симпатичного командира взвода мина разорвала прямым попаданием в первые же минуты. Есть другие убитые, но многих ранило. Бой затих.

Поздно вечером в траншею принесли хлеб, воду, консервы и сахар. Мы поужинали. Навалилась страшная усталость, особенно нервная. Нашли углубленный в траншее окоп, легли, и, прижавшись друг к другу, уснули, как убитые. Проснувшись утром увидели полные траншеи солдат. Пришло новое пополнение. Не дожидаясь завтрака и помня вчерашнее утро, втроём решили продвинуться правее, где просматривалась ж/д насыпь. Местность совершенно открытая, кругом болото, траншей нет, и, успокаивая себя тем, что туда меньше стреляют, решили ползти по болоту без траншей. До насыпи было метров двести. Чуть ближе к противнику, но не у насыпи, стояли два подбитых наших танка. Вскоре всё начало повторяться, как вчера — Вперёд, в атаку….Ура…, и ураганный огонь немцев. К танкам ползла целая вереница солдат. Я, помня вчерашний танк, не стал ползти за всеми, а взял направление к насыпи. Добравшись до неё, увидел на откосе канаву, глубиной около метра, но узкую, шириной около метра, т.е. по ней можно ползти только в одну сторону. Там уже были солдаты, и я пристроился в хвост последнего. Ползли очень медленно, скорость передвижения задавал впереди ползущий. В этом районе меньше стреляли из миномётов, но часто свистели пули. По цепочке передали — голову над траншеей не поднимать — стреляет снайпер, есть убитые. Есть не хотелось, но мучила жажда. В одном месте, во время движения, я рукой надавил на дно траншеи, и выступила грязноватая жидкость — болотная вода. Страшно хотелось пить. Решил набрать эту жидкость в котелок. С трудом выдавливал оранжевой жижицы полкотелка, через вещмешок профильтровал в крышку котелка. Жидкость немного стала светлее — я с жадностью выпил её. Дышать стало легче. Двигались медленно, но всё-таки продвигались вперёд. Вдруг, позади меня, послышался крик — Горло! Оборачиваюсь, и спрашиваю ползущего за мной — Что он крикнул? Ранило в горло, пытаются сделать ему перевязку. Ясно, что стоило чуть приподняться, и снайпер выстрелил. Немцы заметили движение по канаве у насыпи, и начали обстреливать минами. Мины падали по обе стороны насыпи и вблизи нашей траншеи. Могли накрыть прямо в траншее. Стало уже темнеть. Я решил уйти из траншеи, и, сделав резкий бросок влево, упал в болотную воронку, и вновь короткая перебежка ещё левее в очередную воронку. Стало совсем темно, но миномётный огонь даже усилился. Пользуясь темнотой, я решил выйти из зоны миномётного огня, и сделал быстрый бросок метров на пятьдесят в сторону противника, прыгнув в большую воронку. На обочине воронки на боку лежал человек, от неожиданности я замер, но человек не шелохнулся, я понял, что он мёртв. Пролежав в этой воронке с полчаса, я решил вернуться назад, т.к. там огонь прекратился, да и неприятно на ночь оставаться одному, да ещё ближе к противнику. Конечно, обратный манёвр был небезопасен — могли свои принять за противника. Но всё обошлось. Я выбрал место посуше, и лёг, положив голову на мешок. Задремал и уснул. Ночью внезапно ощутил ожог бедра правой ноги. Схватился за место ожога, пальцы стали влажными. Понял, что меня ранило. Брюки стали мокрыми от крови. В вещмешке был медицинский пакет, загнул брюки, и сделал себе перевязку, размотав весь пакет. Дождавшись рассвета, потихоньку начал ползти через болото по ровной исходной траншее.

Спустился в траншею, и пошёл в сторону тыла. В траншее опять было много солдат. У одного командира спросил, где ближайший перевязочный пункт, он сказал — иди по траншее, и выйдешь на берег Невы, а там спросишь. Пройдя по указанному маршруту метров триста, я оказался на берегу Невы. Я удивился, что так близко оказался берег Невы. Здесь не было ощущения войны, солдаты ходили, не прячась, и не сгибаясь. У встречных спросил — где перевязочный пункт, сказали, надо пройти с полкилометра. Прошёл мимо установленных палаток, походной кухни на тележках, и подошёл к большим палаткам. На одной висит лист бумаги с надписью «Полковой перевязочный пункт». Здесь у меня промыли рану, плотно перевязали, и сказали, что я могу снова возвращаться в строй. Я такого оборота не ожидал, думал, если не отправят в госпиталь, то, в крайнем случае, скажут долечиваться при полковом медпункте. Настроение упало, я хотел есть. Подождал у ближайшей кухни, пока сварят обед, покушал, и медленно, нехотя, поковылял в сторону переднего края. Подошёл к тому месту крутого берега, где начинается траншея к переднему краю, к окопам. Слева, в обрывистом месте, из глинистого слоя выкопано углубление, подобие землянки, где есть даже уступ, на который можно лечь. Так и хотелось тут прилечь и уснуть, но…сейчас период наступления атак на противника, надо идти туда, где льётся кровь, где могут убить.

Началась вторая половина дня, до темна ещё далеко, поэтому любую остановку в траншее никто не поймёт. Я уже пришёл в основную окопную траншею, и меня окликнул капитан, спросив, что я тут делаю. Я сказал, что после ранения иду от перевязочного пункта. Капитан сказал — на повороте траншеи, за углом, лежит мешок с гранатами, их надо отнести туда, и показал рукой в сторону противника, — там наши ведут бой с противником. Дойдя до поворота траншеи, увидел полмешка ручных гранат, это были обычные гранаты с ручками.

Я взвалил мешок на спину, и по неглубокой канаве начал ползти в сторону немцев. В это время сумасшедшей стрельбы не было, и я спокойно полз по широкой, но неглубокой канаве. Вскоре начали попадаться на пути трупы немецких солдат. Тут были полусгнившие трупы, вздутые, и недавно убитые, на поясных ремнях закреплены противогазы, в зелёных продолговатых железных коробках, тут же, немецкие винтовки, воткнутые штыками в землю, и зловоние трупного запаха. Ясно, что тут шла позиционная война несколько месяцев, а это — трупная канава, как результат неоднократных захлебнувшихся атак противника. Участок с трупами остался позади, и я выполз на лощину, где росли островки зелёной травки. Чтобы передохнуть, я снял со спины мешок с гранатами, и навалился на локоть своей руки. Тут вроде всё тихо, и можно оглядеться. Так, беззаботно, я пролежал минуты две, и позади меня услышал голос — Ты что тут делаешь? Я говорю — Несу гранаты. Он мне приглушённым голосом говорит — Иди сюда быстрее, дальше немцы. Я ползком вернулся назад, и левее, по проходу, прошёл к нашим. Они рассказали, что час тому назад перебрасывались с немцами гранатами. Перед этой лощиной у них была глубокая траншея, наверху установлен станковый пулемёт. Более половины гранат я раздал пулемётчикам. Штук десять осталось в мешке. Стемнело, и я прилёг недалеко от пулемётчиков на дне траншеи, положив перед собой пять гранат. Интересно то, что гранаты были заранее взведены, оставалось только спускать рычажок, и бросать. От неосторожного движения, когда они были на спине, мог произойти случайный спуск рычажка, и…взрыв.

Я лежал на животе, немцы вели артобстрел позади нас, возле нас разрывов не было. Я лежал, и мысленно прогнозировал, что ночью в этой траншее ничего особенного не произойдёт, и вдруг, по нашей траншее обрушился сплошной разрыв мин. Меня, лёжа, ранило в грудь, в груди страшная боль, гимнастёрка на груди стала мокрой от крови, я вскочил, прижав руку к груди, и побежал по траншее. В этот момент меня узнал наш бывший политрук комендантского взвода на Ханко — Максимов. Увидев, что я ранен, сказал — так бывает на войне, и на мой вопрос, кто меня перевяжет, сказал, что в двадцати метрах, в землянке, наш медпункт. Стоял сплошной грохот разрывов, я пробежал это расстояние, и тут же наткнулся на землянку. Пробежав проход, упал в землянке. Меня подняли, и на всю грудь сделали толстую повязку из ваты и марли. Приостановив кровотечение по груди, положили на низкие нары в землянке. Вскоре обстрел усилился, и в землянке поднялся шум — Немцы пошли в атаку, у кого есть гранаты? Раненых была полная землянка, постепенно всё стихло. Началась эвакуация раненых санитарами. Всех отправили в тыл, и санитар спрашивает — Все раненые отправлены? Услышав его, говорю — Я ранен. Спрашивает — Сам можешь двигаться? Я говорю — Не знаю. Санитары поднимают меня на ноги. Я пытался двигаться сам, но из-за острой боли отказался двигаться самостоятельно. Тут же, в немецкой землянке, санитары расстелили немецкое одеяло, хорошо стянули между собой, положили меня на одеяло, под связанные узлы одеяла просунули весло от лодки (у нашего подразделения были лодки с вёслами для форсирования реки Тосно). Они подняли меня на свои плечи, и понесли. В то время мой вес был не более пятидесяти килограмм, но всё равно нести такой вес по траншее, ночью трудно, но санитары были крепкими ребятами. У меня продолжалась острая боль в груди, я стонал, и боль притуплялась.

Несли меня по траншее с периодическими отдыхами. Вскоре, рядом с траншеей, оказался полковой медпункт в небольшой палатке. Санитары решили показать меня здесь. В палатке врач посмотрел на состояние моей повязки, но перевязывать не стал, и только добавил перевязочного материала. Ребята, подняв меня на свои плечи, понесли дальше. Начало светать. При очередной передышке санитары попросили меня самостоятельно пойти. Поставили меня на ноги, я потихоньку пошёл сам. Вдогонку сказали, что скоро берег Невы, а там нужно спросить, где медсанбат или полевой госпиталь. Я вышел на берег Невы в том месте, где находилась землянка с земляным потолком. Во время движения боль в груди усиливалась, поэтому я зашёл в землянку, чтобы немного передохнуть. Но т.к. самостоятельно лечь не смог, в землянке не остался, и пошёл дальше. На берегу было уже значительное движение солдат, это вызвало у меня неудобство, т.к. мне надо при движении стонать, а тут кругом люди. Отбросив стеснение, я шёл и стонал. Шёл долго, а полевой госпиталь был всё дальше и дальше. Наконец, увидел несколько огромных палаток. Меня завели в палатку, где стояли около сотни коек. Положили на койку, сказали, что скоро понесут на операционный стол. Большинство коек заняты ранеными. Примерно через час, меня на носилках понесли в операционную. Там были два врача, мужчины. Вскрыли повязку на груди, и поставили замораживающий укол, сделали разрез, и удивились, что ничего не нашли. Зашили рану, перевязали, и отнесли обратно в палатку под брезентовым куполом. Дали выпить стакан чаю, есть не давали.

К вечеру нас погрузили в санитарную баржу, и по Неве поплыли в Ленинград. Плыли с остановками, долго, и выгружать нас начали только утром. Выгрузили в санитарный автофургон, и положили на подвесные носилки. Ехали где-то по окраине Ленинграда. Местами дорога была с ухабами, и при малейшем сотрясении вызывало острую боль в груди. В конце пути я напрягал все силы, чтобы не потерять сознание. В груди была адская боль. Наконец, машина остановилась, и нас выгрузили. Меня вели под руки. Завели в приёмный покой, и сразу же подвели к ванной. Помогли мне залезть в ванну, и я начал раздеваться, но тут же начал терять сознание, меня поддержали, вымыли, одели чистое бельё, и на носилках принесли в палату, положили на койку, укрыли одеялами. Я был в сознании. Часа через два у меня из горла в рот потекла кровь. Я начал захлёбываться кровью. Прибежала сестра, потом вторая сестра и врач. Сбегали и принесли стакан соли, налили воды и заставили выпить. Кровоизлияние прекратилось. Всю ночь около меня дежурила сестра, но ничего плохого со мной не было. Началось медленное самоизлечение на койке.

Через три дня меня на носилках отвезли в операционную. Осматривал врач-старик. Высокий, худой, лысый, с грубым голосом. Он осмотрел мою рану, заставил снова забинтовать, и меня отвезли на мою койку. Так началось моё лечение в госпитале. В нашей палате лежало 15 человек, все тяжело раненые. Были люди в возрасте, и молодые, но большинству за сорок. Я лежал, не вставая. Мне сказали — всё, что мне нужно, сделает няня. Кушал я из тарелки, которую ставили мне на грудь. Питания хватало, хотя и было скудным, блокадным. Давали грамм 50 сухарей, суп, чуть-чуть каши. В общем, с полмесяца я не ощущал потребности в добавке. Ежедневно замеряли температуру. На осмотр к врачу меня не возили. На двадцатый день разрешили сидеть. На двадцать пятый день сестра сказала, что поведёт меня на рентген. Я резво встал на ноги, и тут же мои ноги как ватные, согнулись, и если бы не сестра, я бы упал. После этого, вставая с койки, я вначале руками держался за спинку койки, а потом пытался вставать на ноги, и проверять свою устойчивость. Потренировавшись своей методике вставания с постели, почувствовал, что на месте стоять могу самостоятельно, на ногах. На рентген пошёл с сестрой под «ручку». Поднялись на второй этаж по широкой деревянной лестнице. До войны, говорят, здесь была школа. Перед окнами на улице не было трамвайных путей. Сделав рентген-снимок, в карточке записали — «В правой части брюшной диафрагмы просматривается инородное тело, размером 1/1 см». Это значит, что осколок из грудной клетки опустился ниже. Рана на груди постепенно заживала, а на ноге заживление шло очень медленно. Пока лежал в госпитале, раненых привозили с «Невского пятачка». Это место проклиналось всеми. «Пятачок» был на левом, противоположном берегу Невы, на несколько километров выше по течению, чем устье реки Тосно. Это был наш постоянный плацдарм на вражеском берегу. Весь пятачок был пристрелян немцами, со всех сторон наши положили на нём тысячи солдат за полтора года удерживания этого плацдарма. Подлечившихся здесь людей отправляли в запасную бригаду Ленинградского фронта. Среди раненых наблюдались явления симуляции. У одного пожилого солдата покалечена ступня. Врачи рекомендовали ему массировать ступню. Но он до неё не дотрагивался, и всё-таки, улучшение было, т.к. грозный старик-врач однажды привёл целую делегацию медицинских «звёзд», и усиленно расхваливал методику лечения этой ступни.

Через месяц после моего поступления в госпиталь, меня выписали, хотя рана на ноге продолжала кровоточить, а на груди ещё не сняли с раны швы. Утром, после завтрака, нам принесли одежду — шинель, бывшую в употреблении, такие же брюки и гимнастёрку, нательное бельё, ботинки с обмотками, рукавицы и шапку. В группу набралось человек двадцать. Вручили справку о ранении, и продовольственный аттестат. Вышли во внутренний двор. Неприятный осенний ветер, вдали видна белая церковь, других достопримечательностей не видно. Построились, вышли на фасадную сторону школы, и повернули влево по тротуару. Пересекли двойные трамвайные пути, какое-то время переходили с одной улицы на другую, и вышли на Дворцовый мост. Сразу за мостом, слева, стоял дом, на карнизах его крыши установлены скульптуры людей. Я спросил, что это за здание, мне ответили — Это Зимний дворец. Я, конечно, удивился, что не узнал это широко прославленное здание. Фотографии его были в газетах, показывали в кино. Наша группа прошла дальше, и остановилась у военных казарм — здесь находилась 36-я запасная бригада.

В этой бригаде раненые долечивались, и отсюда распределялись по воинским частям. Разместились на двухэтажных деревянных нарах, все были ходячими, но недолеченными. На стене висело объявление — желающим вернуться в свою часть, записаться у дежурного по этажу. Вернуться в свою часть у меня желания не было. Что меня ожидало там? Попасть в стрелковую роту, и опять в окопы, на передовую. Невесёлая перспектива. Я решил — пусть будет так, куда пошлёт меня судьба. Плохо будет, или хорошо — винить себя не буду. Так приметно поступал во всех критических случаях. Локтями не работал.

В запасной бригаде никаких занятий не было, чувствовали себя свободно. Читали газеты, слушали радио, ходили на перевязку и лечение ран, т.е. были под неослабленным медицинским контролем, и по мере залечивания ран тут же отправляли в воинские части. Питание было тощеньким, поэтому с удовольствием шли дежурными по кухне. Там, конечно, наедались до отвала, т.к. кухня обеспечивала питанием несколько тысяч обитателей этих казарм. Дежурные по кухне ели вдоволь. Рана на груди хорошо затянулась, швы сняли, но на ноге ещё появлялась мокрота. Вечером, на проверочной линейке объявили — составлена группа для отправки. Куда будут отправлять, не сказали. В этом списке назвали и мою фамилию.

Всем выдали вещмешки, и отвезли километров за тридцать. Высадили в лесу, дальше пошли пешком, и через два часа остановились недалеко от какого-то озера. Встретивший нас командир сказал — располагайтесь вот тут, указав на шалаш, похожий на землянку. Предложенное жилище представляло из себя широкую траншею с земляными нарами, посередине траншеи столбы, перекладина на столбах…в общем, типичный длинный лесной шалаш, сверху накрытый ельником. В нашей группе было восемьдесят человек. Возглавлял группу один младший командир. Пока каждый определял для себя лежанку, командир успел узнать о задачах нашей группы, и рассказал, что мы будем достраивать командный пункт. Собрал все аттестаты на питание, и сказал — сейчас пойдём на завтрак к полевой кухне. Позавтракав, начали обустраивать свой шалаш-землянку. Предварительно принесли пилы, топоры. На земляные нары, в голову и под бока положили потолще пихтовых веток, на крышу добавили ельника, установили две железные бочки, заготовили дров, и вечером в землянке стало тепло. Утром командир построил всех, и объявил — кто слесарь, плотник, каменщик — выйти. Я вышел в группу плотников, хотя кроме пилы и топора-колуна в руках ничего не держал. Нашу группу из четырёх человек заставили делать откосы из горбылей на окнах землянки. На землянках сверху лежало пять накатов брёвен, и толстый слой бутового камня, а внутри всё отделано шпунтовой доской. Оказывается, здесь строился командный пункт для штаба армии. Таких землянок было много. Кругом высокий сосновый лес, рядом озеро, называлось оно Коркинское озеро.

Питались из походной кухни три раза в день. Достали керосиновый фонарь, и вечером я читал фронтовую газету вслух. Читать старался чётко, громко, и все внимательно слушали. На третий день ко мне подходит наш командир, и говорит — Начальнику строительства нужен грамотный человек. Командиру, видимо, понравилось моё громкое чтение газеты, и он решил, что я человек грамотный. Зашли с командиром в небольшую землянку, и он представил меня начальнику. Он встал, и поздоровался со мной за руку, предложил сесть на деревянную чурку. Начальник имел звание капитана, высокий, с чёрными усами, удлинённым лицом и матовым цветом кожи. Спросил, как меня зовут, какое образование. Я ответил, что закончил три курса авиатехникума. Он сказал — хорошо, будешь помогать мне писать бумаги, звонить по телефону, передавать мои распоряжения, а отдыхать можешь здесь у меня. Для отдыха, в смысле сна, места почти не было, но, свернувшись в клубок, можно было отдохнуть.

В основном я писал заявки, и относил в штаб. Дежурил у телефона, и выполнял другие поручения. Через две недели командный пункт достроили, а нашу строительную роту должны завтра отправить в какую-то воинскую часть. Об этом сказал мне капитан, а также то, что оставляет меня у себя, и я буду закреплён в штат 53-го инженерного батальона. Этот батальон находился в подчинении штаба инженерных войск 67 армии. Таким образом, я остался у этого капитана. Он также сказал, что назначен заместителем начальника инженерных войск армии по снабжению. Ему нужно крайне много помощников, одним из первых таких помощников оказался я.

Основной задачей капитана с помощью создаваемого отдела, было обеспечение воинских частей армии инженерным имуществом и оборудованием, т.е. шанцевым инструментом, колючей проволокой, минами, противогазами, различной взрывчаткой, в общем, номенклатура материала большая. В обязанности отдела входило — выдача нарядов на все виды материала воинским частям, для получения со складов и баз армии, и право списания утраченного военного имущества во время боевых действий. Звали капитана Богатырёв Николай Петрович, ему было за 40 лет.

На другой день мы с ним поехали на машине в 53 сапёрный батальон. Здесь меня зачислили в штат сапёром, поставили на все виды довольствия. Получил валенки и фуфайку. Продукты получал сухим пайком на полмесяца вперёд. Капитан поручил мне спроектировать землянку с улучшенной внутренней планировкой для высокого начальства. В жизни я никакими строительными чертежами не занимался, кроме чертежей деталей машин. Я попросил капитана изобразить на бумаге, в эскизном варианте, общий вид этой землянки, и некоторые детали узлов. Ему было некогда, да я и не знал, какое у него образование, он не очень понятно наковырял что-то карандашом на листе бумаги, и сказал, чтобы я делал, а он посмотрит.

Вскоре, капитан нашёл для себя землянку с двумя помещениями, достал где-то две койки с матрасами, и мы перебрались туда. Человек он был хозяйственный, и на другой день заставил меня собрать весь строительный инструмент и сложить около землянки. Весь командный пункт заняли штабные отделы армии, и я увидел, как закипела работа во всех землянках, причём, работали круглосуточно. Дня три я дежурил при оперативном отделе штаба инженерных войск арии связным. Землянка штаба состояла из двух помещений по восемнадцать квадратных метров и прихожей между ними. В одной из комнат находился оперативный отдел, в котором работали подполковник, и два младших лейтенанта. На столах и на стенах — топографические военные карты, тут же — масса телефонов.

Всю ночь здесь была сплошная суматоха. Постоянно звонят телефоны, кто-то по ним отвечает, кто-то звонит сам, и постоянно выкрикивает -Опора, опора, я стена…. Выбегают связные с донесениями. Открыв дверь, лейтенант кричит — Двадцать четвёртая, связной, забирайте пакет, быстро. Через дверь доносится — Сколько надо мин, я не слышу…Повторите. Время уже глубокая ночь, страшно хочется спать, и многие связные, сидя на полу, спят. В двери показался подполковник, оглядывает спящих на полу, произносит — Безмятежное царство, кто из «сосны»? Один подскакивает на ноги:

— Я из сосны. Те и другие двери то открываются, то закрываются. С донесениями из воинских частей приходят, и обратно уходят. К утру на оперативной карте нанесено, сколько установлено мин, где к противнику сделаны проходы, сколько отремонтировано ограждений, куда везти фашины для ремонта дороги и т.д.

Шла усиленная подготовка к прорыву блокады Ленинграда. В один из дней меня заставили тянуть провода от землянки на середину озера, и продолбить во льду небольшую прорубь. Принесли литровую бутылку с «красной икрой», сказали, что это подводная немецкая мина для разрушения опор мостов через речки. Прикрепив бутылку к проводам с детонатором, опустили её под лёд, а на другом конце проводов подсоединили динамо-машину. Все ушли с озера, и крутанули динамку…произошёл мощный взрыв. На двадцать метров поднялся фонтан воды и льда. Все мы четверо побежали на озеро. Большая полынья, кругом треснувший лёд. Испытание подтвердило назначение этой «икры». Испытание организовали два подполковника, один с нашего штаба, а второй из Москвы. Пока обсуждали результат испытания, бегом подбегает капитан из госбезопасности, и кричит на ходу — Что вы тут делаете, почему не поставили в известность, вы что, не подчиняетесь военному совету фронта? Подполковник из Москвы, похожий на еврейчика, отвечает — Нет, я не подчиняюсь, я приехал с заместителем верховного главнокомандующего. Когда мы проходили с озера мимо одной землянки, наш подполковник сказал — Там стоит член военного совета фронта Жданов. Он был в белом полушубке. Позднее подполковник сказал, что по телефону Жданов отругал заместителя командующего фронта по инженерным войскам генерал-майора Бычевского за этот не предупрежденный взрыв, а он, в свою очередь, подполковника. Бычевского я видел один раз около землянки, где я дежурил. На вид это был высокий, худощавый брюнет в элегантной генеральской шинели с зеленоватым оттенком, левая пола шинели поджарена резким коричневым оттенком, тонкое лицо выражало серьёзность мышления.

Все события того времени были запоминающимися, и спрессованы в короткие промежутки времени. В эти же дни, прямо с переднего края, привели пленного немецкого солдата. Это был молодой парень, с тонкими чертами лица, круглолицый, симпатичный шатен, стройный, в зеленоватой шинели, улыбчивый. Принесли соломенные немецкие боты, трофейные, поставили их возле Фрица, и спросили, как ими пользуются немцы. Фриц одевает их на ноги, и, стоя на месте, имитирует, показывая головой и корпусом тела, как он внимательно и быстро просматривает впереди себя, справа и слева, демонстрируя это несколько раз, а затем, быстро вытаскивает ноги из бот, и бежит, то вправо, то влево, как бы по траншее.

Присутствующим всем было понятно, что зимой на русском морозе у фрицев мёрзли ноги, и, чтобы хотя бы как-то их не обморозить, толкали их в соломенные боты и только стоя на месте, т.к. при движении соломенные боты разрушаются. Все эти события происходили в течение трёх-четырёх дней, т.е. с восьмого по двенадцатое января 1943 года, это были последние дни подготовки прорыва Ленинградской блокады. Здесь, у Коркинского озера собрались штаб 67 армии, и оперативная группа Ленинградского фронта с участием члена военного совета Ленинградского фронта, члена политбюро, генерал-майора Жданова, маршала Ворошилова, начальника инженерных войск страны полковника Воробьёва. В ночь на тринадцатое января капитан сказал, что уезжает в сторону переднего края, готовится наступление, мне сказал никуда не уходить.

Рано утром загремела артиллерия, и грохот её продолжался долго, началось наступление наших войск. Через день приезжает капитан, и говорит, что наши переправились через Неву, и ведут бои в глубине немецкой обороны. Как доказательство, показывает мне немецкий автомат с обоймами патронов. Утром мы покинули свою землянку, и, забрав всё своё имущество, поехали в сторону переднего края.

Приехав по Невскому льду на другой берег Невы, затем по кашеобразной дороге, заехали в болотистый сосняк. Тут, в полутора километрах от Невы, было много немецких землянок, и в каждой землянке под жердяным полом была грунтовая вода. В землянках двойные деревянные нары их жердей, и непрочное перекрытие из тех же жердей. Немцы находились здесь полтора года. Блокада Ленинграда была прорвана. Наша Ханковская дивизия участвовала в прорыве блокады. Наступление наших войск застопорилось. На другой день капитан послал меня на берег Невы встретить колонну автомашин с фашинами (это большие снопы молодых берёз, осинника, связанные вместе), и привезти их к этим землянкам, а затем на передний край, чтобы вымостить дорогу в болоте для пропуска танков. Когда я пришёл на берег, там уже стояло несколько автомашин с фашинами. Я подошёл к головной машине, и спросил, где остальные машины, водитель сказал, что собираются они на том берегу, и скоро будут здесь. Пока разговаривали, другие машины начали подъезжать. Колонна состояла из восемнадцати машин. Убедившись о прибытии всех машин, я сел в переднюю машину, и через несколько минут мы подъехали к району землянок. На подходе уже стоял солдат, он махнул нам рукой, водитель остановился. Солдат сказал, что он ждёт фашины, и сейчас надо повернуть вправо. Я вылез из машины, и колонна поехала. В течение дня над землянками пролетали на бреющем полёте немецкие штурмовики, но стрельбы не было. Иногда снаряды пролетали над головой, но падали в районе берега. Я ещё несколько раз ездил за фашинами на другой берег, где их заготавливали и отвозили к передовой, где сваливали в одну кучу, а ночью сапёры подносили на себе и готовили дорогу для танков. На переднем крае наступательных операций не было, и дней через двадцать мы уехали на правый берег, где тоже много землянок. Капитан занял большую землянку из 4-х помещений. Теперь у него работали пять лейтенантов, два солдата, и девушка машинистка. Солдаты и машинистка из сапёрного батальона, а командиры из резерва. После прорыва блокады шла напряжённая работа по формированию воинских частей. Списывалось огромное количество инженерного оборудования, материалов, и вновь выписывалось, особенно тысячами пехотные лопатки, противогазы. Я от бумажных дел освободился полностью. На этом месте с двумя солдатами часами откачивали грунтовую воду из землянки, для откачки капитан привёз насос «лягушку». Телефона у капитана не было, а звонить надо часто. Обычно телефонные разговоры вёл сам капитан, но однажды послал меня дозвониться до армейской базы. Я пришёл в штаб, и сел за телефон. Позывной — «Тополь». Прошу «Тополь», машинистка отвечает — Занято, я вешаю трубку. Минуты через четыре снова спрашиваю «Тополь», в ответ — Занято, и опять повторяется то же самое. Так я звонил часа два. Не дождавшись моего прихода, капитан пришёл в штаб, спрашивает меня — Дозвонился? Отвечаю — Нет, всё занято. Капитан зло посмотрел на меня, снимает трубку, и просит «Тополь», но тут же вешает её, и тут же поднимает трубку, и просит «Тополь», опять вешает, и снова просит «Тополь», начинает вести разговор. Переговорив по телефону, говорит мне — Понял? конечно, я понял, как надо дозваниваться, когда тебе отвечают «занято». Этот небольшой урок запомнил на всю жизнь.

Из четырёх прикреплённых к капитану командиров, один по образованию был инженер-строитель. Капитан поручил ему сделать проект землянки для начальника инженерных войск армии полковника Лисовского. И он его сделал дней за десять, конечно, в это время он ничего другого не делал. Получился хорошо оформленный, выполненный тушью технический проект, равнозначный курсовому проекту институтской программы. Капитан Богатырёв преподнес его полковнику Лисовскому. Штаб армии начал готовить войска для нового наступления, чтобы расширить шестикилометровый коридор, по которому срочно строили железную дорогу с большой земли на Ленинград. Инженерные войска заканчивали строительство деревянного железнодорожного моста через Неву.

Командный пункт для штаба армии выбрали опять за Невой, около Петровского канала, прокопанного по берегу Ладожского озера. Там сухое место, и много немецких землянок. Капитан для своих людей подобрал две землянки, в одной из них две комнаты. В большой поместился капитан, а в небольшом коридорчике я. В другой землянке новые люди — два лейтенанта, и два солдата, один солдат Балтенков Владимир, 1915 года рождения, ленинградец, до войны работал на островах Шпицбергена, а второй с благообразным лицом — 1918 года рождения, он только что вышел из окружения — был во Власовской армии. У этого солдата был настоящий каллиграфический почерк, очень похожий на почерк моего отца, Ивана Филипповича. Все бумаги писал только он, заменяя машинистку. В связи с подготовкой нового наступления, бумажная работа в хозяйстве капитана была очень напряжённой, часто писали в четыре руки. Приходили представители новых воинский частей, ежедневно кто-нибудь бывал и из старых частей, всем нужно было получить инженерное оборудование и материалы. Но жёсткие нормативы не давали всё это получить просто. Чтобы получить вновь, надо списать старое, а для этого нужны доказательства. Весь контроль осуществлялся через вещевые аттестаты. В это время я часто был в разъездах. В экстренных случаях ездил за минами, детонаторами, фашинами, дефицитным оборудованием и материалами, фонарями керосиновыми, и фонариками на батарейках. Однажды привёз три мешка дуста. В землянках появились клопы, т.к. землянки построены из разрушенных деревянных домов. Как-то не испытывал удовольствия от клопов. Намотавшись за день, ночью спал как убитый, но когда на деревянную лежанку насыпал дуст, утром дохлых клопов было кругом как насыпано. Так спалось на войне.

Начала работать железная дорога между большой землёй и Ленинградом, проложенная в шестикилометровом коридоре от города Тихвин, до правого берега Невы в районе Шлиссельбурга — Морозовки. Ночи летом короткие, а передний край близко, поэтому поезда проходили только ночью, и шли непрерывно через каждые восемь минут. Так, однажды, рано утром мы с капитаном повезли на передний край несколько ящиков взрывчатки, подъехав к переезду железнодорожной насыпи, наша машина заскользила перед рельсами, и шофёр начал отъезжать чуть назад. В это мгновение по переезду промчался поезд, грохоча товарными вагонами, капитан и шофёр выскочили из кабины машины, а я сидел в кузове, завернувшись в брезент, и сразу же понял, что могло произойти минутой позже. Тронувшись, автомашина спокойно переехала переезд. Выгрузив ящики с взрывчаткой на болоте в сосняке, машина с трудом развернулась, дальше дороги не было. Шофёр остался в машине, а мы пошли по траншее к командному пункту сапёрного батальона. Нашли землянку с сапёрами. Капитан расспросил у командира взвода обстановку, мы вернулись с этим командиром к машине. На переднем крае постоянно взлетали осветительные ракеты, но стрельбы никакой не было. Начало светать, и мы увидели рядом с дорогой ряды чуть наклонно установленных больших реактивных снарядов в деревянных обрешётках, называли их «Андрюшами», говорили, что они, иногда взлетали вместе с укупоркой. У немцев были «Ванюши». При стрельбе они выли как ишаки, эти неприятные звуки я слышал в прошлом году в районе Усть-Тосно.

При очередной поездке к переднему краю, в полукилометре от нас, внезапно всеоглушающе заревели штурмовики, так показалось мне в первое мгновение. Это был залп наших «Катюш», ещё залп, мы упали на землю, не поняв в чём дело, рассмеялись. О «Катюшах» я слышал уже раньше, но не предполагал такого оглушительного эффекта. Трудно было представить состояние людей, где падали снаряды «Катюш», горели, наверное, не только люди, но и земля.

В июне, рано утром, вдруг задрожала наша землянка, мы выскочили из неё, и, поднявшись на пригорок, увидели потрясающую картину — весь горизонт, на сколько охватывал глаз, выглядел сплошной чёрной стеной, похожей на огромный лесной пожар, сопровождаемый угрожающим гулом чудовищной бури, или похожий на подземное землетрясение. Эта чёрно-бурая грохочущая стена как будто надвигалась на нас. Мы смотрели издали, поэтому видели всю огромность этого всепожирающего, какого-то неземного существа, и дополнялось всё это непрерывными волнами низко летящих и высоко летящих наших самолётов. Вот какую силу накопил этот шестикилометровый коридор после прорыва блокады в январе этого года. Это совсем не то сопровождение, когда мы шли в атаку под Усть-Тосно в прошлом году. Обработка переднего края немцев продолжалась больше часа. Затем это грохочущее гудение перешло в постоянную артиллерийскую стрельбу. Самолёты летели туда и обратно. Наступление продолжалось на вторые и на третьи сутки.

Мы ждали сообщений — вот-вот наши возьмут станцию Мга, и соединятся с Ленинградским внутренним кольцом обороны в районе Усть-Тосно. За первый день наши прошли полтора километра, в последующие дни продвижения не было. Атаки были беспрерывные, но всё захлёбывалось в болоте. Танки, артиллерия тонули в болоте. Утонувший на болоте танк был неподвижной мишенью, рано или поздно его расстреливала артиллерия противника. При большой насыщенности воюющих армий артиллерией и миномётами, пехота не может успешно наступать без танков. Если впереди пехоты есть танки, она смелее идёт вперёд, и успешно продвигается.

Несмотря на то, что в июньском наступлении в Синявинских болотах участвовали сотни танков, операция успеха не имела, т.к. все танки в болотах были уничтожены. В этом я убедился, когда с капитаном поехал в район 5-й ГРЭС на левом берегу Невы, около Шлиссельбурга. Недалеко от берега Невы стояли сотни подбитых наших танков. Ночами их вытаскивали из болота мощные танковые тягачи с широкими гусеницами. Два, три таких тягача спокойно вытаскивали из болота любой танк. Это было настоящее кладбище наших танков. Несмотря на огромную подготовку к операции, 67-я армия успеха не добилась, немцев из Синявинских болот выгнать не удалось.

После июньских боёв в районе Шлиссельбурга, все наступавшие воинские части были переданы в другие армии Ленинградского фронта. В подчинении армии остались только постоянно закреплённые за 67-й армией воинские части, в том числе сапёрный батальон, зенитный полк, и другие. Армия занялась только оборонительными делами. При капитане мы остались только вдвоём с Володей Болтенко.

Оставшиеся при армии воинские части после боевых действий тоже надо укомплектовывать инженерным имуществом, с этой работой справлялся Володя. Однажды получили три мешка маскировочных костюмов, сшитых из материала шифон. Материал этот был очень тонкий, изящный. Капитан сказал — костюмы никому не выписывать, и мы ими пользовались как нательным бельём, а т.к. стирать было негде, то заношенные костюмы сжигали, таким образом, какое-то время, освобождаясь от вшей.

В Ленинграде у капитана жил хороший знакомый, работавший начальником здравоохранения города. Поехали мы в Ленинград за инженерным имуществом, и заночевали на квартире у этого знакомого. Квартира была из трёх комнат и с большой прихожей. В центральной комнате большой диван, над ним ковёр, на полу тоже ковёр. В то время жить в такой квартире могли только высокопоставленные. Поужинали очень скромно. Мне налили 100 гр. разведённого спирта. Капитан пил досыта. Он любил выпить, хотя и жаловался на сердце. Однажды, в моём присутствии, он кому-то рассказывал, что до войны ему приходилось много строить, и, чтобы закончить какое-нибудь дело, нужно хорошо выпить с заказчиком. Часто бывало так — с одним выпьешь, а на следующий день его забрали как врага народа. То же надо было делать с другим, вновь назначенным.

У капитана была страсть на разное барахло, которое он складывал в подвальном помещении, у ленинградцев. Туда он привёз старую пишущую машинку, детские санки, мешок с маскировочными костюмами, и многое другое. Казалось, идёт война, неизвестно как для каждого обернётся судьба в этой войне, а он барахолил. Часто показывал фото жены и дочки, которой было 6 лет. Семья была где-то в эвакуации, в Средней Азии.

За прорыв блокады он получил орден Красной звезды. Не стесняясь людей, он часто наклонял свою шею, и смотрел, любуясь, на свой орден. Любил капитан поесть. При штабе армии для командиров была организована столовая. Иногда он ходил в неё, но ему, видимо, не хватало этой порции, и он стал посылать меня, с солдатским котелком и крышкой, чтобы перед раздатчицей я сказал — Я от усатого капитана. И он добавил — Я ей подарил электрофонарик. На раздаче стояла молоденькая симпатичная девушка. Я назвал себя, и моя посуда заполнилась до отказа. Мне это поручение понравилось, и Оля, так звали девушку, мою посуду заполняла полностью. Не раз капитан передавал Оле через меня то фонарик, то батарейки.

Летом появилось много крыс, особенно на переднем крае, вечером неприятно было ходить по тропинке. Крысы табунами бегали под ногами. Однажды, капитан привёз надувную лодку и толовые шашки. Позвал меня и Володю, и сказал, чтобы мы попробовали на этой лодке поглушить рыбу в Ладожском озере. На следующее утро, захватив лодку, толовые шашки и детонаторы с бикфордовым шнуром, поплыли подальше от берега. Где-то километра через два бросили в воду 4-х килограммовую связку тола, глухой взрыв под водой, и ни одной рыбки не выплыло. Отплыли подальше, и бросили две шашки, опять глухой взрыв, смотрим, всплыли три судака и щука. Это была огромная щука, длиной больше метра. Удача нас окрылила, мы снова забросили два шашки, и опять подобрали пять подлещиков. Осталось бросить взрывчатку противотанковой мины, завёрнутую в чёрную бумагу. Поставили детонатор, и к нему кусочек бикфордового шнура, длиной сантиметров двадцать, замахнулись, и бросили метров на десять от лодки, и….о, ужас, мина не утонула, и плавает на воде. Володя сидел на вёслах, и что есть силы отгребался от мины, последовал взрыв, нас обдало дымом и брызгами, сильно качнуло лодку, но не порвало. В общем, мы родились в рубашке. Был октябрь месяц, вода холодная, мы далеко от берега, и порвись резиновая лодка, мы бы не выплыли. Вдобавок, над нами пролетели два немецких снаряда, разорвавшиеся в трёхстах метров от нас. В этом случае, попади раскалённый осколок на резиновую лодку, он бы её прожёг, и мы бы пошли ко дну. Поблагодарив мысленно свою судьбу, поплыли к берегу. Немного правее хорошо просматривалась Шлиссельбургская крепость, стоящая на острове посередине устья Невы. У меня под ногами оказалась ещё одна маленькая шашка тола, я поставил детонатор, и, размахнувшись, далеко бросил шашку в сторону крепости. После взрыва, видим, образовался большой круг пены, подплыли ближе, и увидели более сотни рыбин лещей. Загрузили почти полную лодку. Двухсотграммовая шашка, видимо, попала в косяк рыб. Часть улова сдали в столовую, угостили рыбой всех, кого можно было, сами два дня сидели на рыбных блюдах, жарили рыбу на щучьем жиру.

Закачивался год после прорыва блокады. На нашем участке Ленинградского фронта никаких наступательных операций больше не проводилось, и на будущее не готовились. Поговаривали о том, что нашего начальника инженерных войск 67-й армии Лисовского, переводят в организованную польскую армию, смеялись — организуется польская армия из-под Москвы. Фамилии, оканчивающиеся на «ский», вполне подходили под польскую национальность. На большой земле наши войска успешно изгоняли немцев с нашей земли, и только под Ленинградом немцы сидели у стен города.

14 января 1944 года, т.е. через год после прорыва блокады, наши войска начали наступление южнее города. В наступлении участвовали все виды войск, особенно успешной была поддержка военно-морского флота. Дальнобойные орудия линкоров и крейсеров могли эшелонировано, на большую глубину поражать оборону немцев южнее Ленинграда. Здесь был более сухой рельеф местности, что позволяло вводить во время наступления большие танковые силы. Наши войска быстро, успешно наступали. С переднего края обороны 67 армии сообщили, что немцев на переднем крае не обнаружили, а передний край тянулся на несколько десятков километров. Итак, немцы ушли сами, даже не позвонили. Конечно, после себя они оставили десятки тысяч убитых наших солдат, и тысячи своих людей.

Через неделю после этих сообщений, штаб армии посадили на колёса, и совместно с постоянно закреплёнными воинскими частями, были направлены на другой рубеж. Выравнивая линию фронта, немцы вынуждены были откатываться к границам Прибалтики, и там закрепились на естественных рубежах — река Великая, Чудское озеро, пытались остановить наступление наших войск. Не задерживаясь долго на промежуточных рубежах в небольших городах и населённых пунктах, 67-я армия остановилась перед городом Псков, и в районе реки Великая.

Как обычно, при отступлении, встречалось много брошенной военной техники, и особенно бросалось в глаза множество немецких кладбищ. Они располагались на открытых больших полянах, в отдельных местах по несколько тысяч крестов, установленных в строгом геометрическом порядке. Это выдержанные одинаковые интервалы между крестами, строгие ряды, и одинаковые размеры деталей крестов. У каждого солдата своя могила. Наши хоронили только в братских могилах, едва забросав землёй. Немецкие кладбища с тысячами крестов на одной площади производили огромное впечатление о беспощадности войны. Конечно, это были не роскошные гражданские кладбища в больших городах с мраморными обелисками, плитами, а строгие военные, с дешёвым оформлением для отдавших жизнь по приказу.

Во время движения мы досыта питались мясом конины. Убитых коней часто встречали на обочинах дорог. Заготавливая дрова для костра, я потерял в лесу свою медаль «За оборону Ленинграда». Награждён был медалью после прорыва блокады Ленинграда.

Штаб 67-й армии остановился в тридцати километрах от Пскова, на нескольких сопках, заросших редким кустарником в немецких землянках. Сопки находились на просёлочной дороге Ямкино-Лопатово, были они округлой формы, высотой до пятидесяти метров в основании по периметру, длиной около километра. Местность была совершенно безлесная. На северо-востоке — невысокие голые холмы, на юго-востоке и юго-западе — низина, болотистая местность. Недалеко находилась ж/д станция Карамышево, где расположились армейские тылы. Здесь, на псковщине, в 67-ю армию новых частей не закрепляли, а прежние были укомплектованы ещё в районе Шлиссельбурга. За это время потерь серьёзных не было, части в комплектации не нуждались, поэтому Володя Балтенков подыскал нужную ему воинскую часть, и ушёл. С капитаном мы остались вдвоём. Но прежде, до ухода Володи, я дважды побывал в дальних командировках.

В марте 1944 года, капитан отправил меня на полуторке в Ленинград, сдать материальный отчёт в управление тыла Ленинградского фронта. Вдвоём с шофёром проехали Лугу, Гатчину. Перед Ленинградом у машины лопнула передняя рессора, пришлось подложить запасной скат. Проехали Международный проспект и остановились на Дворцовой площади. Шофёр остался у машины, а я пошёл в управление тыла. Отчёт у меня приняли, выдали расписку, и я вернулся к машине. Шофёр сидит с понурым видом, спрашиваю — Что случилось? Он рассказал — Подошли гаишники, придрались, почему я заехал на неисправной автомашине на историческую площадь, забрали права, и сказали завтра заехать в ГАИ. Переночевали у его знакомых, и утром приехали к гаишникам. Прошло какое-то время, пока его приняли. Он рассказал, что угрожали забрать машину, а его отправить в пехоту, ему пришлось пустить слезу, и ему отдали права. Конечно, его можно понять, всё-таки шофёр не бывает на переднем крае, а это многократно даёт возможность выжить на войне, хотя все они считаются находящимися в действующей армии. После неприятных для шофёра часов, он был весел и не скрывал своей радости, что всё обошлось благополучно.

Через час пути мы съехали на обочину дороги, и сели перекусить, движения на дороге почти не было, и вдруг мы услышали странный дребезжащий звук. Дорога в этом месте поворачивала влево, поэтому из-за поворота мы не могли разглядеть, откуда этот шум. Шум явно приближался к нам, превращаясь в неприятные частые удары молотка по железному листу. Наконец, из-за поворота выскакивает автомашина со сплошным грохотом. Проскочила мимо нас довольно быстро. Оказалось, машина была без резины, и катилась на одних дисках. В кабине сидели двое наших солдат на трофейной немецкой машине. Мы от души посмеялись над такой находчивостью. Перекусив, поехали дальше, без осложнений проехали город Луга, и где-то далеко за Лугой повернули влево, с шоссе Ленинград — Псков на просёлочную дорогу по степной местности, и вскоре пришлось остановиться. День был по-настоящему весенний, тепло, безветренно, кругом солнышко. Мы в открытом поле, кругом длинные пологие склоны, дорога грунтовая, впереди, на сколько видели глаза на дороге, справа и слева от дороги стояли сотни единиц разного транспорта, как будто по мановению волшебной палочки, внезапно остановилось всё, что двигалось. Дорога и обочины превратились в одну сплошную кашицу. Шофёр остался с машиной, а я пешком пошёл по вязкой дороге. Впереди — цепочки людей с грузом. На себе несли хлеб, крупу, консервы, снаряды, мины, ящики с патронами, в общем, всё, что нужно для армии, солдаты несли на своих плечах.

До линии фронта было километров двадцать. Мне надо было пройти километров пятнадцать. Уже стемнело, когда я пришёл к себе в землянку.

Через какое-то время у меня была ещё одна командировка в город Луга за противогазами. Дело в том, что на всех фронтах немцы быстро отступали с территории нашей страны, и на многих участках наши войска подошли к довоенной государственной границе. Командование решило восстановить в Армии личные противогазы, опасаясь, что немцы могут применить отравляющие газы, чтобы остановить своё отступление. Противогазы я должен был привезти на армейские склады ж/д станции Карамышево. В это время грунтовые дороги оказались разбитыми, мне нужно было пройти пешком тридцать километров до автобазы, чтобы получить автомашину, и привезти тысячу противогазов. Приехав в Лугу, я нашёл фронтовые склады, и предъявил наряд на получение противогазов. В получении их мне отказали, сославшись, что у них 67 армии в списках нет. Раз не дали, что же мне оставалось делать? Я поехал обратно. Мне пришлось снова добираться пешком. Поздно вечером я приковылял в землянку. Капитан спрашивает у меня — Привёз? Я говорю — Нет, и объяснил ему причину. Капитан вспылил, и в упор меня спрашивает — А ты обратился в военкомат, обратился в райком? Ему не дали, и он, ничего не предприняв, чтобы выполнить задание, уехал… Сейчас поворачивайся, иди обратно, и без противогазов не приезжать. Я стою, и не двигаюсь. От усталости у меня подкашиваются ноги. Капитан ещё какое-то время воспитывал меня. Потом сказал — Ладно, ложись, отдыхай, завтра много работы.

Весна была тёплой, большой работы не было, т.к. в это время началась реорганизация 67 армии, т.е. прежние дивизии уходили, новые только подходили. За инженерным оборудованием и материалами приходили только из воинских частей, постоянно закреплённых за 67 армией, да и то редко. Среди этих частей были — 53-й инженерный батальон, где я получал продукты для себя, и 988-й зенитно-артиллерийский полк.

Однажды капитан говорит — Как хочется помыться, может, мы это сделаем у себя в землянке? Я говорю — Нет дров, и нечем согреть воду. Действительно, лесов вокруг нет, на сопках был кустарник, и его уже весь сожгли. Капитан говорит — Я завтра привезу тол (взрывчатка), он хорошо горит в печке, и не взрывается. На следующий день я заготовил 4 ведра воды, а капитан привёз полмешка шашкообразного толу. Я разжёг печку-буржуйку сучками, и набросал в неё как дрова, толовые шашки. В начале шашки бурно задымились белым дымом, а потом появилось пламя, и печка раскалилась. Вода быстро нагрелась, и 2 ведра я отдал капитану в его половину землянки. Капитан разделся, и начал мыться. В это время открывается дверь в нашу землянку, и заходит генерал инженерных войск армии — он был непосредственным начальником капитана. Генерал начинает задавать вопросы, а капитан голый стоит на вытяжку, и отвечает, причём генерал был среднего роста, а капитан высокий, солидный, с чёрными усами. В общем, картинка юмористическая. Генерал спрашивает — Что сделано по одному вопросу, по другому, капитан отвечает — сделано, делается, и т.д., а фактически, мы ещё ничего не делали. Я страшно удивился такому беспардонному вранью капитана, я был в курсе этих вопросов. Генерал ушёл, и у нас с капитаном закипела работа — отправили телеграммы, письма, вызовы, заказы, и т.д. Для меня это было своеобразным открытием — враньё, и последующая работа по этому вранью.

Вскоре пошли слухи о предполагаемой реорганизации штаба 67 армии, и если капитана направят в другую часть, то мне придётся возвращаться в сапёрный батальон. На войне быть сапёром не очень престижно, поэтому я заранее решил перейти в другую воинскую часть. Для этого наиболее подходящим был зенитный полк. Переговорив по этому вопросу с начальником связи этого полка, а он с руководством полка, я получил положительный ответ.

Однажды, капитан уехал на неделю в город Луга. Воспользовавшись его отсутствием, я забрал свой вещевой мешочек, ушёл в зенитно-артиллерийский полк. Сдал в штаб полка свой продовольственный аттестат, и меня зачислили в списочный состав полка связистом-проволочником. В этом полку меня начали практически учить, как наводить проволочную связь с артбатареями, работать на полковом коммутаторе телефонной связи, устранять повреждения в телефонных аппаратах, на линиях связи, сматывать и разматывать провода на катушках связи. 67 армия готовилась к наступлению. Наш зенитно-артиллерийский полк усиленно проверял материально-техническую часть — орудия, боеприпасы, транспорт, горючее, в общем, всё то, что нужно для ведения боевых операций. Немцы занимали оборону южнее Пскова, на правом берегу реки Великой. Наступление наших войск началось большой артподготовкой при поддержке авиации. Мы находились на значительном расстоянии от переднего края, и до нас доносился только сплошной гул. Полк полностью погрузился на колёса, у нашего отделения связи была полуторка. Небольшой кузов автомашины загрузили до отказа — катушки с проводами, ящики с патронами, винтовками, вещевые мешки, и отделением связи полка в составе восьми человек.

По всей линии фронта в Прибалтике немцы начали отступать. В первый день наступления наших войск продвинулись на 30–40 километров, а наш полк начал двигаться утром, на другой день начала отступления. Вскоре, мы переправились по бревенчатому мосту через реку Череха, а к обеду подъехали к переправе через реку Великую. Здесь уже успели навести понтонный мост. Скопилось много различного транспорта, и мы оказались в хвосте длинной очереди. Шло наступление, и переправа могла быть объектом немецкой авиации, но в воздухе было тихо, и наши зенитки молчали. Переправа шла медленно, и мы только под вечер переехали на противоположный берег. Несмотря на надвигающийся вечер, колонна поехала дальше. Началось сплошное бездорожье, объезжали огромные воронки, траншеи, завалы. Делали длинные объезды, чтобы выбраться на какую-нибудь дорогу, выручала сухая летняя погода. Поздно вечером остановились у небольшого хутора. Сказали, что мы находимся на территории Эстонии. Предупредили ночью выставить усиленную охрану. Все давно проголодались, и только теперь передали, что будем обедать и ужинать из полевой кухни. Вдруг, недалеко от нас начали рваться тяжёлые снаряды. Подумалось, что кто-то корректирует на нас огонь, но снаряды начали рваться дальше, в стороне, и вскоре прекратились. Где-то дальше, впереди, гремела канонада.

Утром наши батареи заняли боевую позицию, но чтобы организовать связь с батареями, команду не давали. Где-то впереди пехота вела тяжёлый бой, грохот разрывов от нас не удалялся, но и снаряды вблизи не разрывались. На хуторе мы простояли двое суток, взрывы были глухими и далёкими от нас. Бои шли в районе города Выру. Полк был в постоянной готовности двигаться вперёд.

Утром мы поехали в сторону Выры. Город объехали справа, и быстро продвигались в район города Тарту, где шли затяжные бои. Остановились на одной из мыз (хутор). Наше отделение связи заняло отдельно стоящую халупку, и мы получили команду немедленно развернуть связь в полном объёме, т.е. установить коммутатор, и от него протянуть связь ко всем батареям. Артиллерийские батареи рассредоточились по кругу в радиусе полкилометра. Чтобы выполнить эту работу, нам помогали сами артиллеристы. Часа через два все подразделения полка были на связи. Всё это делалось при постоянном грохоте рвущихся снарядов. Снаряды рвались далеко и близко, невозможно было понять, кто стреляет, куда стреляют, где направление противника. Уже темнело, и совсем близко от нас разорвалось несколько тяжёлых снарядов. Я уже отвык от непосредственной опасности войны, и тем более война близилась к своему концу, и, в то же время, можно было от шального снаряда распрощаться с жизнью.

С наступлением темноты стрельба и разрывы прекратились. Меня включили в постоянное дежурство на коммутаторе. Эта неестественная тишина нарушилась внезапным жужжанием низко летящей немецкой рамы (ночной бомбардировщик), и недалеко от нас загремели разрывы бомб. Полёты этих рам я и раньше слышал, но таких близких бомбежек не было.

Рано утром появились самолёты, начался воздушный бой между нашими самолётами и немецкими. Все наши зенитки открыли бешеный огонь по немецким самолётам. Кругом стреляла артиллерия, и наша, и немецкая, фронт был рядом. И вдруг, над нашими головами завыли падающие бомбы, одна грохнулась в десяти метрах от нашей халупы. Вылетели из окон рамы, обвалилась часть потолка. В батареях появились раненые, убило одного солдата. Рядом с нашей халупой стоял высокий сарай, и на нём начальник штаба полка организовал оперативный наблюдательный пункт. В это время сбили один немецкий самолёт, лётчик спускался на парашюте, наши ребята с автоматами побежали в район приземления парашютиста. Из других частей солдаты тоже побежали туда. Лётчика поймали, и, видимо увели в штаб армии.

Большой огонь прекратился, и все наперебой рассказывали, кого где застали падающие бомбы. Начальник штаба был еврей, и после смеялись — он буквально летел с крыши, и кто позднее находился с ним рядом, говорили, что он него воняло, как будто он наложил в портки.

Тарту немцы оставили. Все мы получили благодарность от Верховного главнокомандующего Сталина за освобождение города Тарту. В этом районе мы пробыли дней десять. Наши ребята где-то на железнодорожной станции обнаружили цистерну со спиртом, и пили до усмерти. Я не пробовал ни капли. Все были предупреждены о том, что спиртное может быть отравлено, поэтому употреблять его опасно. Я не был любителем спиртного, и, помня о предупреждении, ни разу не пробовал его из случайных возможностей. Другие же, ругаясь матом, буквально жрали всё, лишь бы попало в руки. Поступила команда свернуть связь, и двигаться дальше. Передали, что наше направление будет на город Валга, это на границе с Латвией.

Выехали с обеда, и поздно вечером остановились около большой мызы. Пока расположились, подошла уже почти ночь. И вдруг, в это время меня посылают отнести пакет на другую мызу для начальника тыла нашего полка. Показали направление, куда надо двигаться, и предупредили, чтобы я взял с собой автомат…

В этой кромешной темноте дорогу ногами можно было ощутить, но увидеть что-нибудь впереди или в стороне невозможно. Несмотря на неприятную обстановку, полученный приказ надо выполнять. Я пошёл в темноту, конечно, взвёл свой автомат. Справа и слева были деревья. Там могли оказаться и немцы, да и местных жителей мы ещё не видели. Приметно через полчаса, слева показался огонёк, здесь тоже была мыза. Во дворе стояли машины, и часовой меня окрикнул. Я сдал пакет, и сразу же пошёл обратно. Возвращался я уже без волнений, и дорога стала короче. Немцы продолжали отступать, мы двигались следом.

Приехали в город Валга к вечеру, и разместились где-то в центральной его части. Городок небольшой, дома максимум в два этажа. Огромное впечатление на меня произвела его чистота, я бы сказал, идеальная чистота, и никаких военных разрушений. А ведь отсюда только что ушли немцы. Конечно, для сравнения в памяти был наш Соликамск, где во влажную погоду кругом грязь, а в сухую — пыль. В Перми было чисто, там улицы подметали. Но Пермь — это огромный город в сравнении с провинциальной Валгой. Здесь каждое утро улицы тщательно подметались, и это делалось во время войны. Здесь мы связь не разворачивали, в основном, занимались ремонтом катушек, телефонных аппаратов, проводов. Неделю мы прожили, и не услышали ни одного выстрела. По-человечески помылись в бане. Но всему своё время.

Пришла команда грузиться в машину, и опять вперёд, но уже по латвийской земле. Теперь главное направление было на Ригу. Поехали с обеда, и к вечеру остановились на большой мызе, где были два больших дома и несколько хозяйственных пристроек. Здесь, хозяева-латыши находились дома. Наше отделение разместилось в сарае, а офицеры в доме. Хотя питание у нас было достаточное, нам, молодым, всегда хотелось какого-нибудь разнообразия. В течение вечера и раннего утра ребята проверили все уголки мызы, и нашли в поле под суслонами пшеницы килограмм тридцать засоленного свиного сала. На следующий день хозяева мазы для офицеров устроили небольшой банкет. Пока в доме шёл выпивон, ребята проверили чердак этого дома, и там обнаружили в сене кучу яблок. Набрали три вещевых мешка. Хозяева заметили, и закрыли дверь на чердак на замок. Утром мы поехали дальше, и в пути поделились с офицерами салом.

Дальше наш путь лежал в Валмнеру. Это уже был значительный городок. В Валмнере мы пробыли сутки, и опять поехали дальше. Артиллерийской стрельбы уже не слышно, но самолёты ещё пролетали на большой высоте. Особенно надоедали немецкие ночные рамы, иначе — бомбардировщики. Это как комары, всю ночь жужжат и жужжат. Свои небольшие бомбы бросают то там, то тут, в основном охотились за автомашинами с освещёнными фарами. Немцы в Прибалтике отступали почти без боёв. Мы быстро продвигались к Риге, и подошли так близко, что вечером слышна была стрельба артиллерии и видны сполохи разрывов снарядов. Утром передали, что немцы оставили город, и мы вступаем в Ригу…

Штаб 67 армии расположился в Межа парке. Это лесной живописный район города Риги. На этом огромном сосновом массиве построены красивые двухэтажные коттеджи из дерева и камня. На одной из окраин, в трёх больших коттеджах, расположились солдаты наших артбатарей. Наше отделение связи устроилось водной из комнат штаба полка. Артбатареи установили на обочине большого поля. В Межа парке жителей почти не осталось. В основном здесь были дачи состоятельных людей, и, по-видимому, они уехали на запад. В пустом соседнем доме мы увидели пианино, и быстренько забрали его в свою комнату, хотя и пришлось поднимать его через балкон на второй этаж.

Пришли холода, и надо было запасаться дровами. К нам прислали офицера в звании, младшего лейтенанта. Он стал у нас командиром. По внешнему виду и по эмоциям — типичный еврей. Он съездил на машине в разведку за дровами. Нашёл разрушенную железную дорогу. Тут же собрал группу из восьми человек. Сели в кузов полуторки, и поехали за дровами. Недалеко от Риги подъехали к железной дороге, и увидели, что все шпалы сломаны посередине каким-то могучим топором пополам, а рельсы все сняты и увезены. Быстренько нагрузили полную машину шпалами, а сами все сели сверху, и поехали. Ближе к центру Риги посреди дороги оказалась огромная воронка, шофёр резко притормозил при её объезде, и наша полуторка упала на бок. Все мы вместе со шпалами в одно мгновение оказались на земле. К счастью, никто из нас тяжело не пострадал, отделались ушибами и синяками, за исключением случайного пассажира, лейтенанта, попросившегося к нам на дороге на машину. Он лежал на дороге, из носа и рта у него текла кровь, он был без памяти. Мы его быстро погрузили в машину, оставив на дороге шпалы, и завезли в ближайшую больницу. В больнице наш командир сказал, что какая-то машина ехала со шпалами, завалилась, и уехала, оставив на земле пострадавшего, а мы его подобрали, и привезли к вам. У нашего командира не спросили документов, и мы уехали к себе. В связи с этим ЧП, наш командир отделался лёгким испугом. Позднее, на эту тему у нас не было никаких разговоров, а о судьбе нашего случайного пассажира никто не узнавал.

Зимой на прибалтийском фронте стояло затишье, и мы занимались сугубо мирными делами. Изучали материальную часть, ремонтировали оборудование, делали выбросы на лыжах. В свободное время посетили некоторые уголки г. Риги, осмотрели национальное государственное кладбище, не похожее ни на какое русское. Огромная площадь обнесена каменным забором, на периметре одной стороны смонтирована огромная статуя женщины, высеченная из мрамора. На всей площади правильными рядами обозначена каждая могила мраморной плитой с фамилией, именем отчеством, а также выгравированы год рождения и год кончины, число и месяц. В основном, тут были похоронены воины и выдающиеся люди. В городе однажды посмотрели в кинотеатре немецкий кинофильм, но изображения героев фильма были в грязных цветах, в основном, кирпичного цвета. В марте месяце наш полк участвовал в церемонии открытия вновь построенного деревянного моста через реку Даугаву. Выступил генерал и Председатель верховного совета Латвии, говорил на латышском языке. По мосту прошли солдаты колоннами и танки, и Рига выглядела красивой даже сейчас, во время войны. Как-то в разговоре с ребятами, я сказал, город красивее Ленинграда, мне резко возразили, сказали, что я не видел Ленинград в мирное время.

Однажды, я позвонил в штаб инженерных войск 67 армии своим старым знакомым. Спросил у них, где сейчас находится Николай Петрович Богатырёв, мой капитан. Мне ответили, что он назначен командиром отдельного понтонно-мостового батальона, и дали его адрес в Риге. Я назавтра отправился, и пошёл искать моего капитана. Нашёл по указанному адресу. Он был рад встрече со мной, и я тоже. Поговорили о том, о сём, выпили по 150 граммов, и распрощались как старые хорошие друзья. Ему было около пятидесяти, а мне 25.

Ещё у меня был звонок в столовую штаба армии, где работала официанткой Оля. Попросил Олю к телефону. Назвал себя. Она узнала. Я говорю, у меня есть велосипед, выходи на главную улицу, можно будет покататься. Она согласилась. Я взял полудохленький велосипед, и выехал на ту улицу. Слез с велосипеда, и жду. Смотрю, идёт. Раньше я её видел в каком-то халатике, а сейчас на ней туфли, модная юбка с кофтой. Я не видел её месяцев восемь. Она очень изменилась. Стала изящной красавицей. Лицо округлое, с румянцем, фигура точёная. У меня в первый момент дыхание перехватило. Постояли какое-то время с ней, поговорили об общих знакомых, и я ей предложил — Садись, прокачу. Она села на раму велосипеда, я немного поковылял с ней по дороге, и на первом повороте упали. Мне стало неудобно, я извинился, пообещал ей позвонить, и мы расстались. Но вскоре мы поехали на передний край, и я её больше не видел. Я знал, что вокруг неё ходят элегантные адъютанты армейских генералов, а я был солдат в поношенной форме рядового, поэтому не рассчитывал понравиться ей.

Шёл 1945 год, была ранняя весна, возобновилось наступление наших войск в Прибалтику. Мы только выехали из Риги, и к обеду были в г.Тукумс. В районе города шли бои, то там, то тут разрывались снаряды, город полуразрушен, наши батареи приняли положение, чтобы отразить воздушное нападение. Самолёты противника не появились, а снаряды продолжали рваться в городе, и, видимо, штаб армии не сориентировался в боевой обстановке. Вскоре мы выехали из Тукумса и остановились юго-восточнее Тукумса километров на пять, на одной из мыз. Батареям дали команду организовать круговую оборону, опасаясь внезапного появления немцев. Нам — развернуть систему полной связи со всеми подразделениями полка. На следующий день мы построили себе для отдыха землянку, лёгкого летнего типа. На дворе стояла летняя погода, хотя в разгаре была средина весны. Началось круглосуточное боевое дежурство или на коммутаторе, или в небольшом окопе. Артиллерийской стрельбы почти не стало слышно, война заканчивалась. Наши войска вели бои в Берлине. Недалеко от нас провели огромную колонну пленных немцев. В это время я дежурил, и не видел, как они были одеты. В начале мая знакомые радисты слышали иностранную радиопередачу на русском языке, говорили, что война закончится 9-го мая.

И вот, рано утром, наш дежурный ворвался в нашу землянку, и закричал — Кончилась война, кончилась война, только что передали радисты. Мы все повыскакивали из землянки, схватили винтовки, и давай палить вверх. Было слышно, как кричали ура, бесконечно радостно, не верилось, что закончилась война.

Да, закончилась смертельная работа. Пока продолжалась война, жизнь могла закончиться трагически. Пусть я, в последнее время, находился в воинских частях, которые непосредственно не участвовали в боях на переднем крае, но постоянно находились в зоне действия артиллерии противника. Поэтому, если бы был изготовлен снаряд, чтобы убить меня, то всю войну я был в его распоряжении, в любую минуту он мог меня найти, и сделать своё дело. И объяснялось бы это «дело» такими нехитрыми словами — «на войне, как на войне». В тот же день я написал домой письмо, где главными словами были — «война закончилась, я остался живым».

На другой день наш полк переехал в другой хутор, ближе к Риге. Там мы обосновались, и разместились уже в доме. Свободного времени у нас было много, четыре часа в сутки я дежурил на полковом коммутаторе связи. Мы находились в десяти километрах от речки Иелуна. Речка была очень тихой, движение её почти незаметно. У меня возникла мысль — порыбачить тут. Я об этом сказал начальнику связи полка капитану Стрельцову. Но для успешной рыбалки нужна была взрывчатка — тол, килограмм двадцать. Капитан согласился, и вскоре всё привезли — тол, бикфордов шнур, детонаторы. Нам выделили полуторку, и мы поехали. Через реку был деревянный мост довоенной постройки, и мы удивились, что его не взорвали ни наши, ни немцы. Я сделал несколько зарядов. Мы разделись, вода была относительно тёплой. Недалеко от моста бросили несколько шашек взрывчатки, но всплыли только несколько мальков. Подумали, что всё уже тут переглушено. Затем, с моста бросили большой заряд из восьми килограмм. Произошёл глухой взрыв, появился бурун воды и грязи. Смотрим, почти ничего нет, потом заметили рыбину, я прыгнул в воду, и начал запихивать рыбину в мешок, голова зашла в мешок, а хвост торчал снаружи. Подплыл к берегу, и ребята помогли вытащить мешок. Определили, что это большой сом, килограмм на двадцать. Бросили ещё несколько шашек, но результаты были мизерными, в общем, рыбалку выручил сом. Отделение связи и штаб зенитного полка получили огромное удовольствие от аппетитного жареного сома.

Через пару дней собралась компания, и поехали в тот же район на отстрел кабанов. Оружия было предостаточно — автоматы, винтовки. К вечеру возвращаются с охоты, и привозят на телеге вместо кабана старшину нашего полка. Старшина подорвался на немецкой мине. Человек только что благополучно закончил отечественную войну, и нелепо погиб. Скромно его похоронили, а матери отправили похоронную.

В эти же дни к нам на хутор пришла женщина лет тридцати, с небольшим узелком, в крестьянской кофте, юбке, вместо кружки в узелке у неё пустая консервная банка. Оказалось, что это законная жена нашего командира полка. Она была в оккупации в Белоруссии, и так быстро смогла добраться в район Риги к мужу.

Вскоре нам объявили, что мы поедем в Германию. И действительно, дня через два подогнали автомашины, и наш полк со всей боевой техникой, погрузился. Выехали в направлении Кенигсберга. Нашему отделению связи выделили полуторку, погрузив туда нехитрую технику связи и застелив соломой, мы поехали как на перине. Ехали уже не по-военному, довольно быстро, и к вечеру прибыли в Кенигсберг. Центральные улицы города сильно разрушены авиацией, без крыш, перекрытий, стоят одни полуразвалившиеся стены. Пригород не повреждён. Мне было интересно увидеть, как выглядела сама Германия. Увидели пригородные постройки. Дома двухэтажные, с остроконечными крышами из красного кирпича, покрытые черепицей. Тут же — дворовые постройки, тоже из кирпича с высокими стенами, и весь этот комплекс выглядел как хорошо укреплённая крепость. В городе пробыли двое суток. Осмотрели какую-то небольшую часть города, походили около высоких красных стен знаменитой кенигсбергской крепости. Впервые увидели свалки изношенных автомашин, в основном, легковые различных марок. У нас, в Союзе, была всего одна марка — М-1, а тут — целый десяток, и в таком большом количестве. Из местных жителей, изредка, встречались понурые, худые, пожилые немцы.

Из Кенигсберга выехали на Эльбинг, и сразу же за городом оказались на автостраде. Это уже чисто немецкая дорога. Здорово удивила мощь и грандиозность этой дороги. Ничего подобного я не мог себе представить. Шли две параллельных дороги. Ширина каждой полосы позволяла одновременно двигаться четырём потокам в одном направлении. Переезды через автостраду проложены только по воздуху над автострадой, будь это железнодорожные или автомобильные. Поверхность полотна автострады выполнена из бетона квадратами, с пятисантиметровой битумной прослойкой между ними. Ни шероховатости, ни выбоин не было. Был сплошной прочный бетонный монолит из квадратов. По автостраде проезжали не только на резиновых шинах, но тут лязгали и гусеницы танков. Как достигнута такая прочность бетона? Моему удивлению не было предела. Я видел, как в городе Перми строили бетонные участки дорог к вновь строящимся домам, построенные в августе, и если их не успели заасфальтировать, то весной тут были сплошные выбоины и ухабы, т.е. строили с нарушением технологии бетонных работ.

К вечеру приехали в Эльбинг. Это небольшой провинциальный город, и тут уже командовали поляки. Чувствовалось их высокомерие, особенно офицерского состава. Утром поехали дальше по направлению к польскому городу Быдгощ. Это была польская территория. Внешне картина резко изменилась, повеяло какой-то бедностью. Запущенные поля, дороги без твёрдого покрытия, вместо лесов — мелкий кустарник, в редких деревеньках — домишки с соломенными крышами. Вечером приехали в современный город, не разрушенный войной — это был Быдгощ. На улицах много людей. Часто встречаются молодые женщины с красивыми лицами. В городе пробыли трое суток. Некоторые наши ребята успели завести с польками романы. Снова поехали дальше на запад.

Остановились после длительной езды, где-то в сельской местности. Сутки отдохнули в полуразрушенной школе, где стояла старенькая, но исправная фисгармония, чем-то напоминающая миниатюрный орган. Любители музыки пытались поиграть на нём знакомую мелодию. Этот населённый пункт был немецким, но жильцов никого не было. Рано утром опять поехали дальше, строго на запад, и по понтонному мосту переехали немецкую реку Одер. Кругом большие разрушения, дороги разбиты, от домов остались одни развалины.

Подъезжаем к городу Берлин. Видны только одни разрушенные бывшие строения. Вот уже и сам Берлин. Кругом громады разбитых домов. Едем по центральной улице Берлина, наши автомашины двигаются зигзагами в море битого кирпича, и только на первой скорости. Куда ни кинешь взгляд, видишь только горы разбитого кирпича, и почти полностью разваленные стены больших зданий. Ближе к Бранденбургским Воротам улица стала просторной, дома отошли дальше от её середины. Проехали мимо какого-то памятника, а вот и Бранденбургские Ворота. Проехали их, и сразу же за ними остановились на большой площади. Бранденбургские Ворота частично повреждены артиллерией, но выглядели в своём естественном виде. Кто-то сказал — а вон и Рейхстаг. Действительно, слева от Ворот виднелся Рейхстаг. Его называли логовом врага. Вид его соответствовал изображениям в газетных фотографиях. Хорошо видна полуразрушенная часть купола. Все пошли к Рейхстагу. Серо-грязноватый его вид был внушительно массивным. Стены испещрены разрывами артиллерийских снарядов, оконные проёмы без стёкол и рам выделяли огромную толщину стен. Монументально смотрелся главный вход, местами избитый снарядами. Перед входом пожилой немец предлагал мне сфотографироваться, но я отмахнулся от его услуг, и пошёл вовнутрь рейхстага. Сразу же оказались в большом помещении. Высокий потолок, на полу много мусора, обвалившаяся штукатурка, все стены исписаны автографами русских фамилий. Я взял кусок штукатурки, и вычертил на свободном участке стены слова — «Карнаев из Соликамска».

Осмотрели несколько других помещений. Все они были похожими на первое — такие же большие, с высокими потолками и с мусором на полу. На стенах не видно никаких следов художественной, или дорого стоящей отделки. Через решётчатый купол просвечивало небо. В общем, захватывающего впечатления не меня Рейхстаг не произвёл. Выйдя из Рейхстага, мы сели на автомашины, и поехали, как нам сказали, в Потсдам.

В город приехали поздно вечером, и разместились в казармах бывшего немецкого военного городка. Наша жизнь в Потсдаме начала протекать беззаботно. Ни занятий, ни дежурств не было, целый день были представлены сами себе. Каждый день уходили свободно в город. Офицеры тоже отдыхали, в основном, пьянствовали. Наши ребята нанюхали в городе пивную с русским пивом. У немцев в то время продавалось только безалкогольное, из свеклы, но внешний вид его соответствовал настоящему пиву, такого пива можно выпить ведро, и… «не в одном глазу». Настроение было беззаботное, поэтому от души хотелось опьянеть. Говорили, что если выпить шесть кружек русского пива, то почувствуешь себя вполне выпившим. Я начал пользоваться этим советом, но мне хватало четырёх кружек, после этого меня уже покачивало. Многие ребята сфотографировались, и отсылали фото домой. Решил и я сфотографироваться. Попросил у моего дружка ефрейторские погоны, пришил к гимнастёрке чистый воротничок, одел свою медаль «За боевые заслуги», и сфотографировался. Конечно, фото выслал домой. Эту медаль я получил в этом полку, как участник двух войн, и дважды раненный в боях. Моя кандидатура по нормам подходила для участия в параде Победы в Москве, но начальство не решилось меня отправить, посчитали, что у меня нет ордена, что из-за этого как бы не пришлось им опростоволоситься, а разнарядка на одного человека в полку была.

Дней через десять пришёл приказ расформировать наш полк. Все подразделения нашего полка передали в другие воинские части, а часть офицеров, и в том числе, командира полка пока оставили для подготовки документов к сдаче в архив. Оставлен был также и писарь полка — Борис Майоров. Родом Борис был из Москвы, и, похоже, из высокопоставленной семьи. Мимоходом я от него услышал, что он жил в одном доме с семьёй Маршалла Ворошилова. Хотя он был солдатом, чувствовалась какая-то его независимость, броские реплики на отдельные темы, о которых другие не имели понятия.

Дня через два пришёл приказ — штабу полка немедленно выехать в район Магдебурга, и принять новый зенитный полк. Кое-как подготовили документы полка для сдачи в архив штаба Армии. Документы приняли без замечаний. Все уехали на новое место, остались только трое — начальник связи полка капитан Стрельцов, Борис Майоров, и я. С нами осталось небольшое имущество штаба полка. Побездельничали в Потсдаме ещё неделю, затем пришла автомашина. Погрузили имущество, и поехали в небольшой городок Штасфурт, земли Магдебург. Выехали на автостраду — Берлин-Магдебург. Внешне это была копия Кенигсбергской автострады, но с существенной разницей — там мы ехали одни, нас никто не обгонял, и никто навстречу не попадал.

На этой автостраде нас обгоняли, ехали навстречу огромные потоки автомашин. То были американские грузовые автомашины «Студо беккеры». Они не ехали в нашем понятии, а летели по автостраде с бешеной скоростью. Магдебург встретил нас понтонным мостом, разрушенными домами. Не останавливаясь, мы его проехали. К вечеру приехали в Штасфурт. Этот небольшой городок с восемнадцатитысячным населением прославился тем, что в его калийных шахтах был спрятан золотой запас Германии. Два месяца назад первыми пришли сюда американцы, и быстренько вывезли золото в свою оккупационную зону.

В этом новом зенитном полку были укомплектованы солдатами и сержантами все подразделения полка, причём 90% из них — бывшие военнопленные, освобожденные американцами. Все солдаты размещены в казармах барачного типа, сделанных из кирпича. Здесь был бывший немецкий, наскоро сделанный военный городок. Все офицеры полка устроились на частных квартирах в городе. Нашему полку передали подсобное хозяйство с небольшим стадом коров и свиней. Питались в своей столовой свежими продуктами из подсобного хозяйства. Немецкое население снабжалось по карточкам и жило на голодном пайке. В городе работал трамвай, и мы ездили в баню на химзавод. Здесь мы непосредственно общались с немецким населением. Я дежурил на коммутаторе связи, и в свободное время ездил в город. Комиссаром полка был пожилой майор, и подлежал демобилизации из армии. Он меня уговорил сопровождать его до Ленинграда, а оттуда я могу съездить домой в отпуск. Конечно, я согласился. В полку этому решению никто не препятствовал. Мне выписали на месяц продуктовый аттестат, который заменял командировочное удостоверение. Из казармы я перебрался на частную немецкую квартиру, где жил майор. Это был кирпичный двухэтажный небольшой дом. Майор занимал большую комнату, а мне предоставили рядом комнату поменьше. В моей комнате была мягкая кушетка, столик, два цветка на окне и три двери — одна входная, вторая в комнату майора, и третья — в комнату хозяйки дома. Хозяйка дома была женщина лет пятидесяти, и с ней мать семидесяти лет. Майор на работу уже не ходил — решил пару недель отдохнуть в Штасфурте. Питались мы с ним в столовой полка, но могли и дома готовить. Продуктов было достаточно, всё бесплатно. Майор занялся кутежом — рестораны, женщины. Денег у него хватало на всё. Однажды, с комендантом города, съездил на ликёрный завод, и привёз бутылок двадцать ликёру 40%. Начались ежедневные выпивки с другими офицерами полка.

В городе вечерами работали около семидесяти небольших ресторанчиков. В каждом из них организовано музыкальное сопровождение, где-то играли только на одном пианино, где-то были скрипка и небольшой барабан, но чаще играли на аккордеоне. В больших ресторанах играли небольшие оркестры с разнообразными инструментами. Из-за отсутствия продуктов предлагалось только безалкогольное пиво. Офицеры приносили с собой спиртное, и застолье с немецкими подругами всегда было шумным. Больше танцевали, так как партнёры объяснялись между собой больше намёками. В шумных ресторанах на танцах подолгу оркестры играли наши песни — «Катюшу» и «Волга-Волга»…

Я познакомился с ординарцем начальника штаба полка, и в один из вечеров он пригласил меня посетить одну немецкую семью, где будет небольшая вечеринка. А так как мне делать было нечего, я согласился с ним пойти. Он взял с собой пистолет своего начальника, и мы пошли. Шли довольно долго по каким-то узким улочкам и переулкам. Он постучал в дверь небольшого дома. Вышел немец-хозяин. Нас пригласили в просторную комнату, и предложили сесть на диван. Вскоре принесли большой стол. Появились ещё немцы, и две молодые немки. Завели граммофон, стол начал заполняться съестным. Принесли рюмки-напёрстки. Появилась бутылка ликёра. За столом собралась компания человек из десяти. Заполнили «бокалы» объёмом не более грамм по двадцати, чокнулись, выпили, понемногу закусили. Языки у всех постепенно начали развязываться, немцы говорили по-немецки, а мы по-русски. У меня имелся какой-то запас знания немецких слов, с помощью которых я пытался вести беседу с немцами. Так непринуждённо была распита бутылка 0,75 литра. Заиграл граммофон. Начались танцы. Одна из девушек подхватила меня на танец. Я до этого никогда не танцевал, поэтому, конечно, неуклюже двигался с танцующей девушкой. Во время учёбы в техникуме была попытка за мизерную плату поучиться танцевать, но до конца я эту учёбу не прошёл. Мой приятель начал ухаживать за этой девушкой, но она хотела, чтобы это делал я. Вечеринка заканчивалась, и все начали расходиться. У меня было желание проводить эту девушку домой. Напарник мой изрядно охмелел, и насильно старался поухаживать за девушкой. Не стерпев навязчивого ухаживания, девушки убежали, напарник бегом побежал за ними. Было на улице темно, он их, конечно, потерял, и со злости где-то вдалеке выстрелил в воздух. В этот вечер я его больше не видел. Пока я шёл не спеша по переулку, вдруг ко мне подбегает та девушка, за которой он гонялся, и взволнованно говорит — Он стрелял… Я говорю — Он дурак. В общем, какое-то время мы с ней поговорили. Я пытался узнать, где она работает. Я понял, что она работает цветочницей. Договорился с ней встретиться завтра на площади. Но назавтра на площади её не было. На этом наш «роман» закончился.

В один из дней майор решил сделать прощальный вечер у нас на квартире. Нужны были продукты. Майор договорился со столовой, и все продукты привезли на нашу квартиру. Хозяйка помогла сделать пельмени, заготовить холодные закуски. Ближе к вечеру майор договорился, и послал меня в военный городок за спиртом. В подвале кладовой мне налили два литра спирта, и кладовщик предложил мне, если я хочу выпить, самому зачерпнуть кружкой из фляги спирт. Я решил воспользоваться такой щедростью, и, не переводя дыхания, сразу выпил грамм триста спирта. В полуочумелом состоянии я начал вытаскивать тут же, в подвале, грязное бельё из мешков, чтобы чем-то закусить. Но спазм дыхания прошёл, и мне стало приятно. На квартире уже все сидели за столом, и я появился уже крепко охмелевшим. Выпивать больше не стал, но хорошо закусил. За столом были четыре пары, все в хорошем настроении, изрядно выпившие, но меня стало мутить, и подпирала тошнота. Я быстренько выбежал на улицу, уже на ходу захватив рот рукой, освободил желудок от всего выпитого и съеденного. Дальше мне нужна была только постель. В комнате у майора был слышен весёлый шум, затем треск бьющейся посуды, но я уже заснул. Утром хозяйка навела у майора порядок, и майор сказал, что вчера молодая немка Тути, подружка начальника штаба полка, залезла на стол, и, пытаясь танцевать, рухнула прямо на стол. Майор показал мне её шарф, и попросил отнести его ей на квартиру. Квартира её была недалеко, и я пошёл к ней. Она ещё была во хмелю, и пыталась показать мне, как она танцевала на столе и упала, а для доказательства подняла подол платья выше колен, показав, как изрезаны её ноги разбитыми рюмками.

Так закончились кутежи бывшего комиссара полка, человека уже немолодого, увольняющегося в запас. Пока у майора было только направление явиться в резервное управление офицеров, находящееся недалеко от Берлина, в Олимпишесдорфе. Майору дали легковую автомашину, и мы поехали в Олимпишесдорф. Приехав на место, майора поселили в комнате, где стояли четыре деревянных кровати, тумбочки, шкаф для одежды, стол. Комната была очень просторная, два больших окна, высокие потолки. Для меня майор подыскал комнату, где жили ординарцы других командиров. Комната была небольшой, в ней стояли пять железных коек, одну из них занял я.

Данное резервное управление офицеров состояло из более десятка больших пятиэтажных корпусов, нескольких огромных столовых, в которых обедали тысячи человек. В столовых были светлые просторные залы, хорошо освещённые дневным светом кухни, оборудованные паровыми котлами, электроплитами, мощной вентиляционной системой. Олимпишесдорф я перевёл на русский как «Олимпийская деревня», почему олимпийская, я не знал. Я этот комплекс зданий назвал бывшим немецким военным городком, сравнивая его с военным городком города Ачинска, где были огромные казармы без перегородок, как одно помещение, с небольшими оконными проёмами. В это время я не знал, что олимпийская деревня — это комплекс общежитий, построенный для проведения спортивных соревнований, именуемых олимпийскими играми. Здесь они проводились при Гитлере в 1936 году.

Майор не знал, когда его демобилизуют, и чтобы чем-то меня занять, договорился со столовским поваром, чтобы я помогал повару в одной из столовых готовить обед, завтрак и ужин, т.е. через два дня работать поваром в столовой. Поваром был бывший политрук, но неплохо ориентировался в приготовлении нехитрой военной пищи. Через несколько дней я уже мог самостоятельно ориентироваться в нормах закладки продуктов, составления меню и технологии приготовления блюд. Конечно, консультант был всегда рядом, и ошибок я избегал. Вне дежурные дни, с некоторыми ординаторами я ездил на автомашине в населённые пункты, на расстояния до ста километров, то на танцы, в которых сам не участвовал, то за ликёром на винный завод. Многие командиры имели при себе свои трофейные автомашины и ординарцев шофёров, последние и доставляли своим командирам всё, что они заказывали. Мой майор получал всегда через меня добавку к своему столу, и спиртное. Спиртное мы выменивали на продукты.

Однажды, на попутном транспорте, я решил съездить в Берлин. На шоссейной дороге я поднял руку, остановилась одна из наших грузовых автомашин. Я сел в кабину шофёра, и мы поехали. Ехали быстро. Я говорю — Хорошая скорость — 60км. Шофёр отвечает — Надо спешить, а то Сталин врежет. Я на него посмотрел, и говорю — Как это понимать? Шофёр объяснил, что он из авиационной дивизии, где командиром — сын Сталина, Василий Сталин. Человек он крутой. Бьёт по морде всех проштрафившихся офицеров. Я сказал шофёру, что мне надо остановиться у Бранденбургских Ворот. Машина остановилась, и я вышел на площади, недалеко от Ворот.

Я осмотрелся. Вижу, недалеко от Ворот, на площади, стоит памятник автора Вучетича — «Советский солдат на руках держит ребёнка, а во второй руке лемех плуга», и надпись — «Перекуём мечь на орала». На дворе пошла позёмка и начало темнеть. Я поспешил к Рейхстагу. Постоял около главного входа, но вовнутрь не зашёл, было кругом как-то неуютно, холодно, и я прямиком пошёл на железнодорожный вокзал, чтобы поездом доехать до Потсдама, а там пешком до Олимпишесдорфа. На вокзале туда-сюда снуют французские солдаты. В белых носках, в одном месте, стоит группа англичан. Но заговорить с кем-нибудь я не мог. Языков не знаю. Правда, по-немецки я кое-что спросил у рыжего английского солдата, но и он владел немецким не больше, чем я, поэтому мы посмеялись над нашей беспомощностью, пожали плечами и разошлись.

В то время Берлин был разделён на четыре сектора — русский, французский, американский и английский, но двигаться можно было беспрепятственно через каждый сектор по всему Берлину. Вперёд на автомашине мы ехали через «Бритиш-сектор». Поздно, глубоким вечером я вернулся в Олимпийскую деревню. Документы никто нигде не проверял, поэтому я вёл себя свободно.

Однажды, мы с майором посетили в Потсдаме немецкую барахолку. За две пачки сигарет я купил брюки-»галифе» из светло-зелёного немецкого сукна. Позднее, после демобилизации, я их долго носил только по праздникам. Возвращались с майором с барахолки уже вечером, в темноте. Погода в тот день была тёплой. Майору надо было по пути зайти в 3-х этажный немецкий дом. В подъезде дома уже было темно. Майор нажал на стене кнопку, и загорелись электролампочки. Поднявшись на третий этаж, он опять нажал на стене кнопку, и свет погас. Конечно, перед этим нам уже открыли дверь в одной из квартир. Я был удивлён тому, как немцы просто экономят электроэнергию ещё в то время. Позвонили в нужную квартиру. Открылась дверь и вышла хозяйка, в это время свет на лестничной площадке погас, т.е. сработала автоматика. Сделано грамотно, удобно, чтобы экономить электроэнергию.

Рядом с нашим городком располагались коттеджи — одноэтажные домики в садах. В одном их коттеджей открыты двери, горит свет, на наш вопрос -Хозяин дома? — никто не ответил. Смотрим, в одной из комнат посередине стоит пивная бочка, во второй спят в форме наши офицеры вдымину пьяные. И это в чужой стране, в которой только закончилась война. Наглядный пример того, как русские могут быть беспечными, а немцы не делают преступлений, т.к. война закончена.

Время шло, а майор не знал, когда его демобилизуют. Прошёл месяц, и я начал беспокоиться, т.к. жил на птичьих правах. Поразмыслив, сказал, что я решил вернуться в полк. Майор пытался отговорить меня, сказал, что он договорился обо мне с командиром полка. Но я решил, что всё-таки уже пора возвращаться в полк. Я распрощался со своей сменой по работе в столовой, со знакомыми ребятам и с майором, пошёл на ж/д вокзал Потсдама. Вокзал был разрушен, но поезда ходили. Купил за 2 марки билет до Магдебурга, и поздно вечером добрался до Штасфута. Вначале решил зайти на квартиру начальника связи полка капитану Стрельцову.

Хотелось узнать, как реагирует начальство на моё длительное отсутствие. Стрельцова дома не оказалось, но хозяйка дома — немка, меня впустила, и я остался ночевать. Был декабрь 1945 года, на дворе минусовая температура. Хозяйка предложила мне небольшую комнатку с круглой печкой до потолка, но в данное время комната не отапливалась. В комнате стоял собачий холод. Пока я раздевался, меня охватил озноб. На постели было накрахмаленное бельё и одеяло с пододеяльником. Заскочив в холодную кровать и укрывшись наглухо холодным, почти невесомым одеялом, я дрожал, у меня не попадал зуб на зуб. Но… странное дело, через две-три минуты я согрелся и высунул из под одеяла голову. Одеяло оказалось пуховым. Конечно, мне в жизни не приходилось укрываться таким одеялом. Утром появился капитан Стрельцов. Доложил мне, что лечится, заболел триппером. Меня в полку не потеряли, все знали, что я уехал в Ленинград с комиссаром полка, так что я беспокоился напрасно. Капитан мне сказал, чтобы я садился за коммутатор, и сам куда-то ушёл. Хозяйка немка сделала яичницу, и предложила позавтракать. Я согласился. Мы с ней разговорились. Я понял, что у неё сын находится в плену в Англии. Я пытался у неё узнать что-нибудь о сыне, но она не смогла мне вразумительно объяснить, и принесла письмо от сына. Письмо написано чётким почерком, и я свободно начал его читать. Хозяйка сразу закудахтала, что я по-немецки говорю «нихт ферштеин», а сам, оказывается, всё понимаю. Я ей объяснил, что читать — я всё читаю, а понимать — ничего не понимаю. В общем, она поспешила у меня взять письмо, и не была уверена, что я не понимаю по-немецки.

И вот, я снова в солдатской казарме. Дежурю на коммутаторе иногда, жду указа о демобилизации. Началась весна, март месяц, тепло, солнце… Полк собрался провести учения в полевых условиях. Наше отделение связи подготовило всё необходимое имущество, погрузилось в автомашину, и полк поехал километров за 80. Долго ехали по просёлочным дорогам в сельской местности. Интересно было смотреть, как выглядит немецкая сельская местность. В деревнях, на хуторе, все постройки кирпичные, огромные дворы как крепости с высокими стенами. Дороги на полях обсажены фруктовыми деревьями, земля жирная — полу-чернозем. Я удивился множеству зайцев на полях, куда не посмотришь — везде можно увидеть стайки играющих, бегающих зайчат, видели и диких коз. Во время движения по сельским дорогам, бросилась в глаза электронасыщенность. Через каждые три-пять километров, идут линии высоковольтных электропередач.

Полевые учения закончились за один день, а на следующий день весь личный состав полка отправили на демонтаж немецкого оборудования. Видимо, предполагалось, что будет создано единое немецкое правительство для всех четырёх зон, поэтому пока такого правительства нет, сталинское руководство решило разобрать немецкие заводы, фабрики, т.е. все промышленные предприятия, и срочно увезти в СССР, чтобы как-то восстановить разрушенную войной нашу промышленность. Оборудование с немецких заводов демонтировалось, и увозилось в Советский Союз, а здания взрывались. Под видом уничтожения военных заводов, обычно, забиралось всё, что попадало на глаза. Снимались электропровода, и даже срезались опоры линий электропередач. В таком небольшом городке, как Штасфурт, частые взрывы были слышны и днём и ночью. Наш полк участвовал в демонтаже высокочастотного кабеля электросвязи.

Кабель был проложен на глубине одного метра в земле. Мы и сотни немцев с лопатами выкапывали его, и аккуратно наматывали на огромные деревянные катушки. Всеми работами руководил немецкий инженер. На этом монтаже мы работали целый месяц. По всей советской зоне такой демонтаж вели в течение месяца миллионы немцев и советских солдат. Потом вдруг повсеместно демонтаж прекратили. Очевидно, организовать центральное правительство не удалось.

Сделали четыре зоны оккупации Германии. В советской зоне две немецкие политические партии коммунистов и социал-демократов соединились в одну партию, и было организовано правительство во главе с коммунистом Вильгельмом Пик, и социал-демократом Отто Гротеволем. Советская зона оккупации была названа Германской демократической республикой, а советский сектор Берлина назван столицей республик. Западные зоны оккупации соединили в одну, и назвали Федеративной республикой Германии во главе с доктором Аденауэром.

После демонтажных работ мы занялись с прохладцей обычными делами. Была середина мая 1946 года, я ожидал приказа о демобилизации. Перед частными домиками с небольшими огородиками буйно цвели огромные яркие цветы. У нас, на Урале, в приусадебных участках никаких цветов не было, кроме картофельных или мака. Однажды я был на стадионе, и увидел на футбольном поле необычную игру с футбольным мячом — играли руками, стараясь пронести и забросить его в ворота.

Погода была уже летней, я ждал приказа о демобилизации. Наконец, приказ пришёл, и нас, небольшую группу, поездом отправили в район Магдебурга на сборный пункт. На руки мне выдали красноармейскую книжку, где записали — «Оружие и постельную принадлежность сдал, и на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 20 марта демобилизован». На сборном пункте формировали эшелоны поездов. Наш эшелон формировался до Перми. На сборном пункте награждали орденом «Красной звезды» тех, кто был ранен во время войны, и не имел наград. Я узнал об этом поздно, и решил, что я был награждён медалью «За боевые заслуги», и поэтому не пошёл разыскивать отдел, где оформляли награду. Объявили, что через два часа будет посадка в эшелон на Пермь. В это же время формировали эшелон на Грузию. Я не видел так много грузин — все они чёрные, с усами, горбоносые, выглядели семейными мужиками. Мы получили на неделю сухой паёк, каждый персонально, и погрузились в вагоны-товарняки с двухэтажными деревянными нарами. Поехали домой в Россию.

Поезд по немецкой земле ехал быстро, и Германия вскоре осталась позади. Ехали по польской земле, в крупных населённых пунктах много развалин, но дальше на Восток одна бедность. Земля какая-то болотная, глинистая, жилые домишки покрытые соломой — это деревенская Польша. Вот и наша белорусская земля. Наш эшелон поехал по северным районам Польши и нашей страны. Ехали довольно быстро по второстепенным железным дорогам, почти минуя все областные центры нашего Запада. На станциях нам приветливо машут женщины. Везли нас быстро, останавливались только при смене локомотивов. Какая длинная, необъятная, большей частью с болотистыми обочинами дорога. Редкие бедненькие деревеньки, где всё застарело, покосилось, почти без людей. Какая-то бескрайняя территория, едешь-едешь день и ночь. Утром, через неделю, приехали на станцию Пермь-11. Но здесь всё по-прежнему — много людей, много встречающих.

Здание вокзала такое же, как будто я вчера его видел, хотя в армии ни разу ж/д вокзал Перми не вспоминал. Нам объявили, чтобы мы сдали продовольственные аттестаты, и получили сухой паёк ещё на неделю, и дополнительно объявили, что на Соликамск поедет эшелон в девять вечера со станции Пермь-1. Я определил, что у меня уйма времени, и решил из Перми дать телеграмму в моё село Городище о том, что завтра буду в Соликамске. Телеграмму написал, и отправил с главпочтамта. У меня ещё оставалось время, и я решил сходить домой к моему другу по учёбе в техникуме — Геннадию Сухову. Узнать, приехал ли он домой. Я знал, что он остался живым после войны, и случайно не встретил его за г. Рига.

Иду мимо авиационного техникума, из которого меня взяли в армию. Интересно. Всё стоит на месте, только постарел барак вблизи техникума, деревьями стали саженцы бывшего молодого садика напротив техникума, и за деревьями совсем незаметной стала скульптура самолёта, которая когда-то привлекала к себе больше внимания, чем само здание техникума. Прошёл рядом со зданием, там всё тот же студенческий шум. Заходить в техникум не стал, надо было успеть сходить к Сухову, получить на Перми 2-й сухой паёк, довести его до Перми-1, и сесть в вагон. Захожу в большой двор, наискосок от техникума, в дальнем конце его — дом Сухова. Иду по тропинке к дому. Навстречу идёт девушка лет шестнадцати, чёрненькая, симпатичная. Я сразу вспомнил — это дочка дяди Сухова. Семь лет назад она была маленькой девочкой. Спрашиваю о Геннадии. Она, улыбаясь, говорит, что он прислал телеграмму из Ленинграда — приедет через неделю. Я ей объяснил, кто я есть, и на этом мы расстались. Вдогонку она сказала, что Отчим Геннадия умер, а мать живёт по улице Куйбышева. На Перми-2 получил сухой паёк, это была последняя зарплата Армии мне. Продуктов получил порядочно, выдали консервы, сахар, чай, крупы, и много сухарей, пришлось полностью заполнить вещмешок, а сухари высыпать на шинель, перевязав её рукавами и ремнём. Так и добирался я через всю Пермь-1 на трамвае. На ж/д вокзале стоял поезд с пассажирскими вагонами, уже битком заполненными демобилизованными солдатами, и ещё около вагонов десятки солдат, желающих уехать этим поездом. Зайти в вагон было невозможно. В ближайшем окне я увидел знакомого солдата, и крикнул ему, чтобы он принял мой паёк. Он подхватил мой мешок и шинель с сухарями, и втащил их через окно в вагон, а следом и я влез через это окно в вагон. Все этажи полок, проходы, были заполнены солдатами, и всё-таки на третьей полке я кое-как устроился. Третья полка вагона мне была знакома ещё до войны, во время учёбы в техникуме — я всегда ездил в общем вагоне, и устраивался только на третьей полке. Раздался гудок паровоза, и наш поезд через Чусовую, Кизел, поехал на Соликамск. Ехали ночью, и к утру, подъезжая к Соликамску, в вагоне осталось только несколько человек.

Наш вагон был предпоследним. Выходили из вагона не спеша, забросив за плечи вещмешки, и обхватив руками шинель с сухарями, я жадно глядел на территорию ж/д вокзала. Всё знакомо, всё родное. Смотрю вдоль поезда, чтобы увидеть отца или мать, иду медленно, и всё смотрю вперёд, пока шёл на пространстве между поездом и вокзалом, людей уже не стало. Не заходя в вокзал, я обошёл его слева. Напротив входа в вокзал стоит автомашина — полуторка, и в кузов забрасывает свои вещи знакомый солдат из деревни Ряпсовой. Я быстренько подтащил свои вещи к машине, и увидел у входа в вокзал Отца. Сразу бросилось в глаза — постарел Отец за семь лет. Раньше были только усы, а теперь ещё и рыжеватая клинышком бородка. Я подбежал к нему, обнял и поцеловал, у него на глазах слёзы. Я говорю — Садимся в машину, едет мимо Городища. Времени было мало, но я успел увидеть рядом с ним подростка лет двенадцати — длинноватый, немного носатый, волосы чёрные. Я говорю — Коля… здороваюсь, и мы грузимся. Подросток совершенно не похож на того Колю, с которым я расстался семь лет назад. Тот был тихонький мальчик с рыженькими волосами, почти круглолицый, а теперь большой подросток с таким довольно боевитым, подвижным лицом. Залезли все в бортовую машину, пассажиров оказалось немного, поэтому в кузове устроились нормально.

Поехали. И вот уже показались первые дома Соликамска. На улице 3-го Интернационала дома постарели, вид у них неухоженный, но абсолютно знакомый, как будто я их видел вчера. Дорога, покрытая булыжником, во многих местах просела. Не останавливаясь, проехали всю улицу 3-го Интернационала, на которой мне знаком каждый дом по внешнему виду, даже самый маленький, неказистый. За эти семь лет сохранились даже самые маленькие хибарки, и, в то же время, вновь не появилось ни одного нового дома. Проехав город, подъезжаем к лесу, где изменения налицо. Слева лес резко поредел, первый лог почти голый, лесов нет. Раньше тут были мохнатые ели, создавали угрюмое место, проходя которое, сопровождало чувство какой-то опасности. Дальше за этим лесом находилось поле, а на конце его — Завьялово — хутор из одного дома. Раньше поле было огорожено изгородью из жердей, теперь ни изгороди, ни дома. Пройдя лог за хутором, по правую сторону дороги находилось Палще, длиною с километр, т.е. в начале двадцатых годов тут бушевал огромный лесной пожар, и на площади около пяти квадратных километров были одни обгоревшие пеньки. Здесь теперь стоял сплошной стеной плотный подлесок. В общем, на всё смотришь огромными глазами, и замечаешь все изменения. Вот и опять знакомый поворот дороги влево, рядом с дорогой бежит тропинка. Сколько десятков, сотен раз пройдено туда и обратно, и опять поворот, называется «У двух дорожек». Здесь поворот на деревню Малое Городище через болотистое место и только для грузового транспорта. Сижу в кузове автомашины, и сердце ёкает — вот-вот должно показаться Городище.

Вдали показались крыши домов, тополя, и промелькнула колокольня церкви, и дальше, из-за перелеска — наш старенький дом, огород, черёмуха. Теперь уже видно всё Городище, часть извилистого берега реки Усолки. Везде я тут был, всё в моей памяти — и рыбалка с удочкой и с недоткой, и купание. Смотрю на огород, там кто-то есть, конечно же Мама. За мельничным мостом попросил остановить машину. Мы слезли с машины, и низом, по берегу реки Усолки пошли домой, не заходя на середину Городища. Около берега бросают в воду камешки маленькие девчонки и ребятишки — это совсем незнакомые, небольшие люди. В Городище я знал в лицо всех, больших и маленьких, а этих не знаю. Это уже новое поколение людей, выросшее, пока я был на войне. Взрослых никого не встретили. Перелезли через огород — вот и наш сад из одного дерева — черёмухи. Поднимаемся по лесенке уже в наш огород. От дома бежит навстречу дивчина — взрослая, полнощёкая, обнимает меня, целует — это сестричка Шурка, стала дивчиной Шурой, а провожала меня 13-летним подростком-девочкой. Подбегает Мама, целует, говорит — Совсем не старый. И она права — эти проклятые семь лет могли кого угодно состарить, искалечить, исковеркать, загнать в землю. И Мама была приятно удивлена, увидев меня молодого, цветущего (я успел поправиться от голода, от Ленинградской блокады, от войны, от всех смертей, которые сопутствовали мне все эти семь лет), и не постаревшего.

Наш старенький домик постарел, особенно деревянная крыша. Хорошо было видно, что она сильно подгнила, покрылась мхом. Если говорить в целом об усадьбе, то когда я уходил, был огромный двор, сарай, амбары, а сейчас двора нет совсем, конюшни тоже, вместо коровы — три козы. В избе потолок у стен прогнил, и подпирается бруском, прибитым к стеновому бревну, матница посредине подпёрта стоящим на полу деревянным столбиком. В избе чисто, вымыто, на полу красивые половики. Узнаю кто где — Шура работает секретарём у директора Бумкомбината в Боровске, брат Георгий находится в западной Украине на комсомольской работе в г. Луцке. В Городище пришло много похоронок от участников войны, но мои сверстники — Миша Карнаев, Саша Клюкин, Коля Костин, двоюродный брат Васька, Коля Пашин, — все живы, и должны приехать домой. Я приехал первым. Мама накрыла стол. Появилась и бражка на сахаре. Много расспросов с обеих сторон. Пообедали, день был тёплый, и я вышел в огород. Награждений у меня почти не было, за исключением двух медалей, третью медаль потерял на фронте. На огород пришёл представитель сельсовета. Поздоровался. Спросил, когда демобилизовался, где думаю работать, в колхозе или на производстве. Я сказал, что пойду на производство.

В первый день приезда я в Городище не пошёл, т.к. сверстники ещё были в армии, но Миша Карнаев уже приехал, и назавтра он пришёл к нам. Миша всю войну находился на Дальнем Востоке, и в войне не участвовал. Выглядел он очень худым, особенно меня поразила худоба его рук. Пока нигде не работает, говорит — отгуляю все до одного дня — два месяца, положенных после армии.

Я столько гулять не собирался, и дома мы уже подробно оговорили, куда примерно надо устраиваться. Образование у меня 9 классов и два курса техникума, специальности никакой. Поэтому на что-то определённое я рассчитывать не мог. Мать предложила устраиваться только кладовщиком, поближе к продуктам. Я же от себя предложить ничего не смог, поэтому согласился с предложением матери.

В Соликамске, за рекой Усолкой, есть много складских помещений, туда я и решил обратиться по устройству на работу. Но прежде надо было получить паспорт. В паспортном столе я предъявил свою красноармейскую книжку, и мне выдали паспорт на 5 лет. Вместе со мной получал паспорт тоже бывший военнослужащий — сержант-артиллерист, на его груди были ордена и медали, ему выдали бессрочный.

Получив паспорт, я пошёл на склады. В управлении складов меня принял заведующий. Это был высокий громкоголосый еврей лет пятидесяти. Задав мне несколько вопросов по образованию, он дал мне направление на работу в Усть-Боровую, в качестве кладовщика с окладом 450 рублей. В то время деньги играли символическую роль, т.к. всё выдавалось по карточкам, а на складах могла быть дополнительная подкормка на рабочем месте. Получив направление, я зашёл на Соликамский базар, где случайно встретился с бывшим школьным товарищем по 6–9-му классу — Ивашевым Ваней, он тоже недавно демобилизовался из армии. Проинформировав друг друга вкратце о прошедших годах, разговор перевели на насущные проблемы — чем заниматься в ближайшее время. Я сказал, где был только что, а он тут же уцепился за меня, и начал бурно агитировать меня устраиваться на работу на Химзавод сменным механиком в компрессорно-насосное хозяйство. Я говорю — в жизни не имел дела ни с какими механизмами кроме винтовки, — это неважно, на практике всё быстро освоишь, так что завтра обязательно приходи к 8 часам на проходную завода. После этого разговора я подумал, и решил сходить на завод, так, на всякий случай, не веря в реальность этого предложения. По кладовщику у меня договорённость была в руках, и туда я всегда успею — примерно так рассуждал я.

Утром, у проходной, встретился с Ивашёвым, и он сказал, чтобы я обождал, а он сходит в цех за начальником цеха. Минут через 40 приходит начальник цеха, и только спросил меня о том, какое у меня образование, и тут же предложил написать заявление на имя директора завода с просьбой принять сменным механиком. Он заявление завизировал, и я пошёл в отдел кадров завода. В отделе кадров дали добро, и заставили заполнить опросные листы, а через два дня прийти к ним с двумя фотокарточками. К указанному сроку я всё сделал, и мне сказали, что с понедельника я могу выходить на работу. Так начиналась моя новая жизнь, т.е. я должен был приступить к работе впервые в жизни.

6-го июня 1946 года я пришёл на проходную завода, назвал номер пропуска, и прошёл на территорию завода. Спросил, как пройти в компрессорную, мне показали направление, и через 4–5 минут я был около компрессорной. Здание компрессорной построено из досок, между досками засыпан угольный шлак. Завод строился из подсобных материалов в зиму 1941–1942 годов, т.е. в начале 2-й мировой войны. Внутри побелена известью. В помещении 15/20 метров установлены 4 компрессора с большими колёсами-маховиками диаметром от2-х метров до 3-х метров с длинными ременными передачами от электродвигателей. Зайдя в компрессорную, сразу же справа увидел табличку на двери — «начальник цеха». Я постучал в дверь, послышался голос — Войдите. В комнате 2/2 метра стоял стол, табуретка, стул, где сидел начальник цеха. Внешне похож на типичного еврея, фамилия его Халфин. Он предложил мне сесть. Спросил ещё раз об образовании, где живу, и сказал — если я желаю жить в общежитии, он напишет записку в ЖКО.

Конечно, ходить на работу за десять километров из села Городище будет накладно. Я сказал, что согласен на общежитие. Он посмотрел на меня, и сказал, что меня поселят в общежитии И.Т.Р. Затем он мне сказал, что я должен изучить инструкции по эксплуатации, и через полмесяца буду работать самостоятельно, затем представил меня старшему мастеру Ионову. Это был человек лет 45, работал в компрессорной всю войну, с начала пуска завода. Завод был эвакуирован во время войны из Петровенек, Луганской области. Рядом с кабинетом начальника находилось помещение слесарки размером 2/2 м., где были сверлильный станок, верстак с тисами, и полочка, не было даже наждачного станка. Ионов стал моим наставником.

В первые дни моей работы мы все — сменные механики (кроме меня сменными механиками были Костылёв и Кочергин), получили задание — в воздушных фильтрах заменить фильтрующий кокс. Находящийся в фильтрах кокс оказался пропитанным влагой и маслом, а воздух надо подавать чистым и сухим, особенно для производства нитроглицерина (завод изготавливал порох для «Катюш» с реактивными снарядами). Выгрузив отработанный кокс надо было загрузить новый. Работа была трудоёмкой. В вертикально стоящей ёмкости, на высоте пяти метров, находился небольшой люк, через него мы ведром вытащили 5 кубометров старого кокса и столько же загрузили свежего.

В двух фильтрах мы выполнили эту работу за неделю. После этого я начал проходить стажировку на рабочем месте. Оклад мне дали 650 рублей. Если эту зарплату перевести на стоимость буханки хлеба, то в тот 1946 год на эти деньги купил бы на рынке 6,5 кг. чёрного хлеба. Вообще на деньги купить было нечего. В магазине продавали только хлеб по карточкам, иногда ещё и крупы. Ни одежды, ни тканей, ни продуктов, в магазине ничего не было. По продуктовым карточкам, в основном, отоваривались в столовой, получая завтрак и обед. Большинство рабочих были связаны с деревней, и как-то подкармливались, а у кого-то такой связи не было, жили очень голодно.

По записке начальника цеха меня действительно поселили в общежитии И.Т.Р. в 2-х этажном деревянном доме, с компоновкой 2-х — 3-х комнатных квартир. Соседом по комнате был бухгалтер ЖКО. Ну а обычное общежитие — это барак, в нём комнаты от 4-х до 10-ти человек. В общежитии по молодости жить интересно. Появились друзья. Свободного времени много. Домой, в Городище, я стал ходить только по выходным дням, т.е. в воскресенье. Рядом в комнате этой же квартиры, жил выходец из Западной Украины Трофим Карпинский с товарищем. Познакомился с ними. У Карпинского знакомых было, почти весь Боровск. Трофим работал паяльщиком оцинкованных банок для пороха. Парень он был разбитной, нахальный. На работе пропаянные банки покрывались шерлаком, приготовленном на спирте, поэтому Трофим в любое время мог принести домой спирт.

Обычно ужин все готовили дома, Трофим предложил мне готовить ужин вместе с ними, ну а к ужину в компании всегда была чарка из спирта. В выходной день обед и ужин обязательно с «горючим». Я уже начал привыкать к этому режиму с чаркой, и невольно подумалось — как бы не стать алкоголиком, но постепенно эта традиция прекратилась, т.к. с продуктами стало совсем трудно, и люди думали только о том, как бы заглушить голод.

На работе я постепенно привыкал к компрессорам. Пугали, обычно, тем, что если во время нитрации приостановить подачу сжатого воздуха, произойдёт взрыв, и тогда будут судить. Это обстоятельство придавало нашей работе остроту. Должность сменного механика введена была только потому, чтобы усилить ответственность во время проведения технологического процесса при производстве нитроглицерина. Во время моей стажировки подплавился подшипник компрессора № 22. При мне прошли все ремонтные операции, начиная с разборки компрессора, заливки, припаем вкладышей подшипника, его расточки, шабрения, и сборки компрессора.

Ионов проверил мои знания, и я начал самостоятельно работать по сменам. Вначале волновался, но потом привык, и мог уже учить других, но это пришло года через полтора. Начальник цеха Халфин уволился, уехал в Николаев. Начальником цеха назначили Давыдова Сергея. Это был мой одногодок, но перед войной успел окончить институт, и всю войну проработал на заводе в цехе упаривания кислотных стоков. У него был хороший производственный навык ремонта оборудования, и он смело брался за организацию ремонтных работ. Вскоре старший мастер Ионов уехал в Кыштым на атомное производство. Старшим мастером назначили Бабикова. Он тоже всю войну проработал в этом цехе и освоил все виды ремонтных работ. Образование у него было 6 классов. В наш цех в 1948 году на должность мастера по наружным сетям водопровода и канализации устроился Бобряшов Фёдор Фёдорович. В 1949 году Давыдова назначили главным механиком завода, и начальником цеха назначили Бобряшова, у него было среднетехническое образование, а у меня оно было незакончено. Меня перевели старшим мастером сетей В.К. с окладом 960 рублей. Это была существенная добавка к зарплате, в то время карточной системы уже не было. В этом описании возвращаюсь немного назад.

По сменам работать я привык, работу освоил и ничего уже не боялся. Но однажды, как говорят, можно было «погореть». Перед началом процесса нитрации мне звонит мастер нитрации, а я обязан предупредить об этом дежурного электрика электро-подстанции, и заставить свою машинистку компрессоров включить в работу более мощный компрессор. Всё было так и сделано. Но вдруг, после начала работы большого компрессора, не стало электроэнергии, компрессор остановился, но через две секунды появилась электроэнергия, и большой компрессор был снова включён в работу. Звонка из нитрации не было. Через 45 минут мастер с нитрации позвонил, сказал, что нитрация закончилась, можно снижать давление сжатого воздуха. Всё это происходило в ночную смену. Утром я ушёл домой отдыхать. Уже днём, часа в два ко мне стучится посыльный с завода, сообщает, что меня вызывают к директору. Я сразу понял, что это связано с ночным дежурством. Придя в цех, я рассказал начальнику цеха Давыдову как всё было, и мы пошли к назначенному времени к директору. Собрали весь дежурный персонал смен, участвовавших в нитрации. Директор на высоком тоне говорил, что нас нужно отдать под суд рев. трибунала. Директор потребовал рабочие инструкции, и по ним проверял, как мы передавали друг другу команды о начале нитрации. Обвинили в нарушении электриков. Я почувствовал, что на меня телегу «не катят», и, расслабившись, поглядел на потолок, на стены. Директор заметил мою равнодушность, и, переключившись на меня, сказал — Дело пахнет трибуналом, а он сидит, и как будто его не касается, рассматривает потолок. Давыдов тут же меня выручил, и грамотно объяснил, что в этой ситуации все мои действия были грамотно выполнены, а виноваты электрики. На этом вопрос был исчерпан.

В дежурстве я отработал три года, и за это время были ещё курьёзы. Однажды в вечернюю смену, перед праздниками, в маленьком кабинетике начальника смены ко мне пришли два товарища. Особой работы не было, и мы болтали о том, о сём, и закурили, предварительно закрыв дверь на замок. Вдруг, стук в дверь, мы вовсю раскурились. Что делать? Надо же открывать дверь! Чуть-чуть разогнав дым рукой, открываю… Заходит заводская комиссия в лице начальника охраны завода, заместителя директора по кадрам, и ещё одного товарища. Я стою, ни жив, ни мёртв. Спросили, как дежурство проходит, я отвечаю — всё нормально, оборудование работает исправно. Они ушли, не показав вида, что мы нарушили спец. режим. А ведь на пороховом производстве курить на территории завода запрещено. На проходной тщательно обыскивали каждого. Если найдут запрятанную где-то в одежде спичку или щепотку табака, нарушителя до работы не допускали и наказывали по всей строгости. После этого инцидента с курением я стал предельно осторожен. Но всё равно курил, ухищрялся проносить на завод табак.

Ещё был такой случай. Наши друзья — Ваня Завьялов и Петя, нелегально достали на бумкомбинате древесного спирта пять литров, и пригласили нас с Трофимом к себе в комнату. На этом халтурном спирте все крепко набрались, а мне с 0 часов на работу. Через проходную я прошёл не замеченным в опьянении, а придя в компрессорную, сразу же завалился спать около тепловой батареи на полу в слесарке. Было это в октябре месяце. Рано утром проснулся, и еле встал, не могу без боли вздохнуть. Пытаюсь припомнить, где я так сильно упал, что ушиб бок. Но пришёл к выводу, что крепко простудился. Каркасные стены здания в этом помещении были пустыми, и меня зимним сквозняком здорово переохладило.

Я обратился к врачу. Выписали больничный лист, дали таблеток и я начал лечиться. Вспомнил, как лечила от простуды мама — прогревала на деревянных досках внутри русской печи. И я пошёл в баню в парное отделение. В парилке боль в груди уменьшилась. Парился долго. Почувствовав облегчение при прогревании в банной парилке, я ежедневно ходил в парилку в течение нескольких дней и вылечился надёжно, а могло быть плохо.

Сменное дежурство запомнилось ещё тем, что ночью страшно хотелось спать. Да это и понятно — физической работы не было, в моём подчинении были три дежурных машинистки — одна в компрессорной, вторая в насосной станции, и на скважине одна. Дежурили женщины, свою работу знали в совершенстве. Если в ночь была нитрация в течение 45 минут, то остальное время было свободным. Когда в плане не было нитрации — все сменные механики выходили в дневную смену и делали ремонт компрессорам, слесарей по ремонту не было.

В общежитии молодёжь начала жениться. Это те, кто работал на заводе во время войны. На втором этаже освободилась комната на два человека, и Карпинский предложил мне поселиться там с ним. Это было в начале 1947 года. Время было тяжёлое, голодное. Вдвоём мы часто готовили ужин вместе. Я приносил от родителей картошку, капусту, а он на рынке на спирт выменивал то хлеб, то крупу. В общем, в смысле питания мы не жили, а кое-как перебивались.

Наконец, в 1948 году отменили карточную систему, и вопрос питания практически перестал мучить. Кое-что из одежды можно было приобрести по талонам. Мне было 27–28 лет, я считал себя молодым, хотя настоящая молодость у меня прошла на двух войнах, в течение семи лет. Во что я одевался в 1947–1948 годах? Во-первых, шинель, х/б гимнастёрка с брюками «галифе» и кирзовые сапоги, ничего другого из одежды не было. Наконец, по талону я купил хлопчатобумажную рубашку, затем отрез на костюм из шерстяной диагоналевой ткани тёмно-синего цвета. В пошивочной мастерской мне сшили пиджак модели «френч» (как у Сталина), и брюки «галифе». Это была одежда для выхода на «людей». Жить стало веселее. Мы начали посещать клуб «Бумажников». Редко, но начали появляться вечера танцев, вечера с сахарной бражкой, а летом бурно начал развиваться футбол. В выходные дни — массовые гуляния с духовым оркестром у реки, на опушке леса. Люди стали жить легче, с нетерпением ждали выходной, чтобы погулять.

Мне было 29 лет, и я с удовольствием гулял с молодыми ребятами (моего возраста мужчин не было, т.к. почти все из них погибли на войне, и тем более не женатых). Внешне я не выглядел старым, и ребята моложе меня на 3–6 лет были мне равны. В мои годы можно было вовсю думать о женитьбе, но женился я после 32 лет. Конечно, холостяком ходить мне изрядно надоело. В более раннем возрасте жениться не спешил, да и случая не было, чтобы ускорить этот акт. В Городище не было девчат, которые бы мне нравились. Правда, была Клюкина Аня. На вид смугленькая, но не спортивной фигуры. С ней я встречался несколько вечеров, но влечения к ней не было.

Где-то через месяц, я приехал в Боровск, и зашёл к сестре Шуре. Она жила в комнате с двумя девчатами из деревни Белкиной, одну звали Валей, вторую Надей. Валя была простенькой девчонкой (хотя её младшая сестра Аня была симпатичной во всех отношениях, впервые я её увидел уже женатым, и она была замужем), ну а Надя меня просто ослепила своим внешним видом. Смуглая, стройная, похожая на цыганку, с тонкими чертами лица. На ней была перкалевая кофточка вишнёвого цвета с крупными клетками. Такой я её впервые увидел, когда они с Шурой подходили к подъезду дома. Какое-то время я побыл у них в комнате, чувствовал себя крайне скованно, непринуждённого разговора у меня не получалось из-за того, что Надя мне понравилась с первого взгляда. Но через неделю в Городище предстоял традиционный праздник — Прокопьев день, и я намекнул Шуре, чтобы она пришла в Городище с подругой. Праздник наступил, я ждал Надю, но Шура пришла одна. На мой вопрос о Наде Шура сказала, что она занята, и прийти не смогла. Позднее я узнал, что у неё есть парень, и, очевидно, это помешало ей прийти в Городище. Я был терпелив, и не терял надежды познакомиться с Надей, тем более, что она жила вместе с Шурой. Так это и было, я имел возможность видеться с Надей неограниченное количество раз. Она мне нравилась, но до интимного разговора дело не дошло. Это длилось несколько месяцев. Надя вышла замуж за того парня, с которым она была знакома до моей встречи.

В это время моё внимание привлекла Шура Злобина. Стройная блондинка, классических внешних пропорций, очень красивые тонкие черты лица. Я думаю, не было на заводе ни одного мужчины, кто бы не обращал на неё внимания. У неё было техническое образование, работала начальником мастерской, приехала по направлению из Рошаля. Учитывая её внешнюю привлекательность, у меня не возникало мысли, чтобы с ней познакомиться. Однажды в столовой, во время обеда, она, сидя на противоположной стороне шутливо изобразила, что я плешивый. Дело в том, что я обедал не снимая фуражки, а другие обедали без головных уборов, пришлось фуражку снять. Мне этот случай запомнился, и я на неё стал обращать своё внимание. Видел, что у неё нет постоянного парня. На открытой площадке несколько раз танцевал с ней. Чтобы как то почаще встречаться с ней, ходил с моим дружком Трофимом на квартиру к Николаю Трошенко, чтобы за стопкой спирта посидеть за картами вечерок, и зайти в комнату Шуры Злобиной. Она жила в этой же квартире. Поболтав о том — о сём у Шуры, мы уходили домой. В нашей выпивке Шура участия не принимала.

Трофим Карпинский был уже женат, я перешёл жить в соседнюю комнату, с большей площадью, ко мне подселили Лёшку Пименова, и мы решили устроить в комнате вечеринку с бражкой, которую изготовила соседка по квартире. На вечеринку пригласил я своего однокашника Ивашова Ивана и ещё кое-кого из ребят, то же сделал и Лёшка. Вместе с Лёшкой мы пригласили и Шуру Злобину. Лёшка тоже был из Рошаля. Шура пообещала прийти, но я не надеялся на её приход, однако пришла и Шура. Из женского общества были только соседки и Шура.

Была сделана застольная фотография, довольно квалифицированно, и когда я это фото принёс Шуре, она была довольна и намекнула, что выглядит интереснее других. На вечере застолье было дважды, продуктов хватало, и многие прямо нализались. Танцевали под музыку из репродуктора. Перехватив бражки, начались небольшие скандалы. Фотограф Сашка показал мне, вытащив из голенища, большой кинжал. Я говорю — зачем он тебе, а он — на всякий случай. Во время танца погасло электричество, соседи сказали, что скоро включат, я танцевал с Шурой, и в темноте она тёрлась носом о мою щёку, но я не решился её поцеловать. Свет загорелся, и начали собираться домой. Лёшка у Шуры стащил туфлю, и пришлось его долго уговаривать, чтобы он отдал его. Шура попросила, чтобы я её проводил. Недалеко от её дома мы дружески попрощались. В дальнейшем с моей стороны не было попыток привлечь её внимание. Я уже знал, что у неё есть парень из Рошаля, а сейчас он учится на четвёртом курсе в Ленинградском институте.

Настал период, когда не к кому было привлечь своё внимание. Это заметили со стороны, и кое-кто предлагал съездить на курорт. В 1950 году у меня было ещё одно искреннее желание познакомиться с одной девушкой. Её звали Машей, работала она воспитателем в детском садике. Это была очень миловидная блондинка, 1925 года рождения, но выглядела уж как-то очень молодо. У неё были классические пропорции фигуры, года полтора на танцах она была с постоянным парнем. Среди друзей я её называл Золушкой, за её изящный внешний вид. Однажды увидел её, идущей в кино, в семейной компании её брата с женой и с ними солидного холостяка гораздо старше меня. Он был в почёте у строителей, инженер из освободившихся зэков. Я был удивлён, и решил заняться Машей. Как-то вечером я случайно был выпивши, и увидел Машу. Смелости в это время у меня хватило, чтобы пригласить её в кино. Она согласилась, и во время сеанса меня стошнило, я успел перехватить незаметно это платком, но Маша, конечно, это заметила, но виду не подала. Через неделю я её встретил на улице недалеко от её дома. Она меня пригласила к себе, дома никого не было. Разговаривали с ней о том — о сём, и я ушёл, попрощавшись по-дружески. Через неделю я узнал, что Маша вышла замуж за того холостяка.

В связи с Машей «Золушкой», можно вспомнить случай коллективной поездки в Соликамск к Тане Ряпсовой. Шёл второй день свадьбы Трофима Карпинского, который пригласил хорошо знакомых между собой девчат и ребят. Там были все холостяки и холостячки, среди них сестра Шура, Таня Ряпсова, Лёшка Пименов, Маша «Золушка», и кто-то ещё. Отобедав и подзарядившись до весёлого состояния, названная группа была агитирована Таней Ряпсовой поехать к ней в Соликамск на проводы Соликамской ярмарки — Девятой пятницы. Все были навеселе, и согласились поехать на пикник в Соликамск автобусом. Отец и мать встретили компанию приветливо. Началось застолье с домашним пивом. Подвыпивши, душа хочет и спеть. Но певчих голосов в компании не оказалось, и тут запела «Золушка». Я был очарован её голосом. Приятный тембр, исключительно правильное воспроизведение мелодии исполняемой песни, слушал бы и слушал этот приятный голос. Мне никогда не приходилось слышать в домашних условиях музыкально правильного исполнения мелодии живым голосом, да ещё красивым приятным тембром. Слушать песню с грампластинки, из репродуктора, или услышать живой голос — равнозначно тому, как небо отличается от земли. Маша спела две песенки, и наслаждение кончилось. По приятности тембра, её голос, впоследствии, напоминал голос Нади Лесничей, бывшей нашей знакомой в Армянске.

Возвращаюсь немного назад. Хочется ещё вспомнить некоторые эпизоды из холостяцкой жизни. С Карпинским мы жили в большой комнате, и к нам зачастили наши, можно так выразиться, собутыльники — Ваня Завьялов и Петя. Однажды договорились с ними, чтобы после работы иметь общий стол. Меня выбрали казначеем, а взносы в кассу сдавали поровну при получке зарплаты и аванса. Закупив продукты, вечером готовили общий ужин, а в выходной — завтрак и обед, они даже постели принесли к нам и спали на полу. Вечером все уходили в клуб Бумажников. Утром сообща завтракали, и на работу. Таким колхозом мы прожили четыре месяца. За это время Завьялов и Петя нашли себе постоянных подружек, и дело шло к свадьбам. Да и Трофим тоже подготовил почву для своей женитьбы. Через какое-то время наше братство распалось. Холостяком я остался один. Карпинский ушёл, и ко мне в комнату пришёл Лёшка Пименов. Он год назад закончил Рошальский техникум, и работал у нас на заводе. Это был слишком бесбашенный парень, любил хорошо нализаться, обязательно затеять скандал, нахватать синяков и быстро их подлечить. Его звали пустозвоном. И когда приехал Бобряшов, а он тоже был из Рошаля, то всё свободное время проводил у нас, хотя имел жену и ребёнка — мальчик Олег трёх годиков. Он немного поработал у нас старшим мастером, а затем был назначен начальником цеха.

Летом Бобряшов съездил в отпуск, и привёз радиоприёмник «Рекорд», и рассказал, что приёмник хорошо ловит «Голос Америки», где много говорят о Сталине. Но, дело в том, что приёмник подключается к электросети 127 вольт, а у нас 220 вольт. Я предложил подключить в схему приёмника последовательно сопротивление, использовав для этого электроплитку мощностью один киловатт. Уж очень хотелось послушать «Голос Америки», и тут же нашли провода, составили электросхему, включили в розетку, накалились лампы, затарахтело, появился звук, и тут же… взрыв. Разлетелись конденсаторы, пошёл дым, вышли из строя все лампы. Всё, радиоприёмник вывели из строя. Я знал, что приёмник может отремонтировать только начальник связи завода. Принесли к нему, и через полмесяца он его отремонтировал. За ремонт запросил сто рублей, а новый стоит триста. Бобряшову я отдал пятьдесят. Приёмник заработал. Но через месяц мы с Лёшкой купили в магазине такой же «Рекорд». Было интересно. Иногда мы его включали на всю силу, открывали окно, и передачу запускали на улицу. В то время радиоприёмник был очень редкой новинкой. Ловили иностранную музыку. Втихаря слушали «Голос Америки». Это было в 1949 году. Критиковали Сталина за то, что его сын Василий быстро продвигался по служебной лестнице, что его папаша сам с усами, передавали и многое другое о Сталине. Было ужасно интересно услышать хоть какую-нибудь критику в адрес «Отца народов».

Моя холостяцкая жизнь продолжалась. Свободного времени было много. Я запоем читал. В библиотеке завода, кажется, уже нечего было брать. Всё, что более-менее интересно, я прочитал. Много играли в волейбол — почти каждый вечер. В это время у нас на первом этаже поселились две девушки — молодые специалистки-химики. Через какое-то время я с ними познакомился, заходил к ним как к соседям. Одна была броской симпатичной наружности, и на работе подружилась с парнем. Вторую девушку звали Валя Максимова. Была моложе меня на десять лет, поэтому я остерегался предложить ей свою дружбу. Красоты особой у неё не было, чёрненькая, с нормальной фигурой. Если бы она старалась привлечь моё внимание, то я бы, конечно, ей в этом не отказал.

Летом на танцах я познакомился с Машей (она работала старшей медсестрой в родильном отделении больницы). Маша была русая с пепельным цветом волос, с серьёзным взглядом, и, в то же время, с мягким, женственным выражением лица (была у неё сестра, блондинка, слишком броской красоты, за ней ухаживал полу-разведённый, перерослый холостяк Золотарёв, работавший главным механиком завода, а позднее управляющим строительного треста, но она вовремя уехала учиться). Маша хотела, чтобы я с ней начал дружить, но я проявил холодность, и однажды увидел её с довольно солидным мужчиной. Дальнейшую её судьбу я не знаю.

Весной 1951 года в моё поле зрения попала вновь устроившаяся в заводоуправление Маша Шаврикова. Стройная, с большими цыганскими чёрными глазами, молодая на вид девушка (оказалось, она разведена, и у неё есть ребёнок). Она заметила моё внимание в ней, и вскоре, у моей сестры Шуры (она уже была замужем за Прайдаком), на небольшой вечеринке мы встретились и познакомились. Маша жила в Соликамске, и я зачастил туда. Ходили в кино. Однажды, в Девятую пятницу, я был с ней в гостях у моего дяди Павла Дмитриевича в Соликамске. В это же время там была моя Мама. Мама отнеслась к ней с недоверием, сказав «вострошарая». Мне находиться с ней было приятно.

Вскоре Маша взяла путёвку в дом отдыха Огурдино, на реке Каме, по течение ниже города Березняков, Молотовской области. Она взяла путёвку на 24 дня, а я на 12 дней. В дом отдыха Маша уехала на две недели раньше меня. На 31 году своей жизни я впервые оформил отпуск, и получил даже путёвку в дом отдыха. Все послевоенные годы я оформлял компенсацию за очередной отпуск, нужны были деньги на одежду, помощь родителям, конечно, компенсации за неиспользованный подряд в течение нескольких лет, не разрешались, но я под разными формулировками получал компенсацию. Особых сборов в дорогу у меня не было, но взял с собой пол-литра спирта. Поехал на пароходе. Настроение приподнятое. Лето, впервые в отпуск, да ещё в дом отдыха. На пароходе встретился со знакомым, он давно старый холостяк. Договорились, что будем жить с ним в одной палате. Часа через четыре подъехали к пристани Огурдино. На берегу уже стояла Маша Шаврикова. Она повела нас к старшей сестре дома отдыха. Сдали путёвку и получили ключ от одной из шестиместных палат. Положив нехитрые вещи в тумбочку, мы пошли с Машей на экскурсию по территорию дома отдыха. Там была танцплощадка, волейбольная площадка, магазин, берег реки Камы. Вернувшись с прогулки, мы с Машей зашли в её палату. В комнате стояли шесть коек, никого из отдыхающих не было. Маша рассказала о распорядке дня отдыхающих, как строго следит за распорядком старшая сестра, какие массовые мероприятия проводятся, и о других здешних обычаях. Я Маше сказал, что привёз пол-литра спирта и она заставила меня принести сейчас спирт в её палату, сказала, что будет сохраннее. По 100 грамм с ней выпили, и пошли на берег Камы. По распорядку дня подошло время обеда, затем ужина, а потом танцевальная площадка. У Маши всегда были какие-то компании с разными мероприятиями. Дня три мы провели вместе, ходили купаться на Каму, загорали. Потом Маша уехала на спортивные соревнования в город Березники. Я остался как бы беспризорным.

Однажды мой сосед по палате Василий после обеда пригласил меня сходить на «Хутор», это отдельный коттедж на территории дома отдыха. На «Хуторе» были три небольшие комнаты, где разместились женщины из Закамска. Это район города Перми, расположенный на другом берегу Камы. Я как-то нехотя согласился пойти с Василием к незнакомым женщинам. Мы подошли к Хутору, домик окружён деревьями. Рядом — небольшая площадка, на которой женщины перебрасывались волейбольным мячом. Ну и мы с Васей встали в этот кружёк поперебрасываться мячом. Обычно, когда попадаешь в стайку женщин, естественно, начинаешь разглядывать всех присутствующих, и если кто-то чем-то привлёк твоё внимание, становится приятно тут присутствовать. Ну а время у меня было абсолютно свободным, я спокойно обстрелял всех женщин своим взглядом, и заметил, что молодыми были только две из них. Одна из этих двух меня ничем не тронула, и к таким женщинам у меня, обычно, не появлялось желания познакомиться. Вторая, молодая девица, после моего взгляда на неё, тоже не произвела какого-то особого впечатления, когда, обычно, невольно опускаешь глаза. Но мой взгляд начал постепенно постоянно бросаться к её облику. Короче говоря, я начал внимательно смотреть на её фигуру, обращать внимание на её реплики, в общем, мне в этой компании стало нескучно. Одета в халатик поблекших расцветок, босая, негордая. Я сразу понял, что девушка литературно не обработана, но её свободная непосредственность во время игры привлекала внимание. Время шло к обеду, а игру продолжать хотелось.

Мы с Васей пообедали, прошёл «мёртвый час», а под вечер он меня опять приглашает на хутор. Я пошёл уже с желанием. Женщины вынесли домино, карты, и началась игра. Во время игры я достаточно разглядел Раю, и она мне стала приятной. Я уже знал, что её зовут Раей, но непосредственно к ней не обращался. Перед Машей выглядела моложе, лицо свежее, приятное. Во время игры вела себя непринуждённо, свободно, как Маша. Через три дня приехала Маша. Вечером на волейбольной площадке дома отдыха организовали соревнование по волейболу, я активно участвовал в них. У волейбольной площадки стоял весь «хутор», и «хутор» активно поддерживал ту команду, в которой играл я. Это заметно было и по поведению Раи. Мне было приятно, короткими взглядами я наблюдал за Раей. Маша тоже играла в нашей команде. Здесь, у площадки, Рая резко выделялась своей привлекательностью среди «хуторян». На ней была белая кофта с юбкой, роскошные пышные волосы блондинки, и уже не была похожа на ту простушку, которую я увидел в первый раз.

Вскоре женщины предложили сделать пикник, т.е. вечером компанией покататься на лодке в прибрежной протоке Камы. Протока была тут же, у берега дома отдыха. Вася и я встретили это мероприятие с воодушевлением, расценивая его как интимную встречу в узком кругу. После ужина наша компания из шести человек, двое мужчин и четверо женщин, сели в лодку, и, подгребая вёслами, поплыли вдоль берега. Среди женщин были — Рая, Лиля (тоже молодая девушка со среднетехническим образованием), незамужняя знакомая Василия, и идеолог Хутора — Наташа. Она была замужем, но у неё не было одной руки. Возраст её был около 40 лет, симпатичная, грамотная, с развитой речью. Она верховодила хутором. Хутор заметил моё внимание к Рае, и, возможно, Наташа предложила организовать пикник на лодке. За рулём сидел Вася, на вёслах работали я и Рая. Ехали весело, не спешили, был даже ручной фонарик. Такое разнообразие было всем приятно. Подшучивали надо мной и Раей. На обратном пути, уже на берегу, все ушли несколько вперёд, и мы с Раей шли вдвоём. Наша дорога была недлинной, и между нами не произошло интимного разговора. Видимо, каждый из нас не осмеливался сказать что-нибудь такое, что бы имело отношение только к нам двоим. Я пожал ей руку, сказал — До свидания, завтра встретимся. Маша Шаврикова была на спортивных соревнованиях, следить за мной было некому. Я окончательно влюбился в Раю, и все мои мысли были направлены на то, чтобы найти возможность, да и узнать поточнее — есть ли у неё желание продолжать наше знакомство после дома отдыха.

Назавтра наш дом отдыха организовал культпоход в Орёл — в соседний дом отдыха. Хозяева дали небольшой концерт. На одной из скамеек я увидел Раю, я пытался встретиться с ней взглядом, но наши глаза так и не встретились. Это меня настораживало. В профиль, со своей пышной причёской, с горделивой привлекательной осанкой, она смотрелась неотразимо. Моё сердечко было повержено, и я уже думал только о Рае, хотя рядом была Маша.

Заканчивался наш срок путёвки в доме отдыха, мы с Васей ещё раз сходили вечером на «Хутор», и там договорились, что они проводят нас на катер, т.е. придут на берег, чтобы помахать нам на прощанье рукой.

На следующий день, после завтрака, катер уже стоял у причала. Обычно, ели кто-нибудь уезжал, на берег приходили многие отдыхающие. Берег около причала довольно высокий, примерно метров пятнадцать, и длинный по наклону, поэтому казалось, что катер стоял где-то вдали. Подошли на берег «хуторяне». Я подошёл к Рае и Наташе. Поздоровались. Я увидел у Раи какое-то неестественное, испуганное выражение лица, и был страшно удивлён увиденным. Обычно лицо у неё выражало бесшабашность, весёлость, улыбку, иногда невозмутимость, горделивость, и вдруг какая-то растерянная пугливость. Это никак не увязывалось с тем, что было раньше. До отхода катера ещё оставалось полчаса, и мы стали прогуливаться тропинке. Рая молчала, и ходила — ходила с растерянной улыбкой. Наташа же говорила и говорила без умолку. Рассказывала, что у Раи отдельная комната в благоустроенной квартире. Что в комнате есть шкаф, радиоприёмник и трельяж, о том, какая она самостоятельная. В то время, в квартирах, всё это только начало появляться. На катере прозвучал первый гудок к отправке. Я пообещал, что постараюсь приехать в Закамск. Мне дали домашний адрес, и, попрощавшись за руки, я спустился по откосу к катеру.

На верхней палубе в одиночестве сидела Маша. Я сел рядом. Невесело улыбаясь, Маша сказала — Нагулялись. Я ответил однозначно — Да. Больше никаких упрёков, никаких разговоров о хуторянах Маша не высказывала. Рассказал о своих спортивных делах в Березниках, но больше каждый думал о своём, и мы подолгу молчали. В Березниках с катера пересели в поезд. Приехав в Соликамск, я не пошёл провожать её до дома, сославшись, что мне надо сходить до родителей в Городище. Попрощались мы с ней как обычные знакомые. Она сказала, что позвонит по телефону. Дня через два я встретил сестру Шуру, она, смеясь, спрашивала, как я отдыхал в Огурдино, и рассказала, что когда Маша была в Березниках, они с Прайдаком в это время остановились в одной гостинице с Машей, и видели, как к ней через окно лезли кавалеры. В гостинице возник скандал, в общем, Шура дала мне понять о непорядочном поведении Маши. Но я и без этого уведомления к Маше охладел. Однажды Маша звонила, предлагала встретиться, но я сказал, что буду занят. И больше от Маши звонков не было.

После дома отдыха я раньше вышел на работу, и меня постоянно терзала одна мысль — как связаться с Раей? Поехать в командировку, написать письмо… В то же время я не знал, есть ли у Раи желание встретиться со мной? И … решил переговорить с ней по телефону. Дело в том, что у меня был её домашний адрес, я обрадовался, что могу вызвать её на телефонный разговор. Не раздумывая, я пошёл на почту, и заказал на следующий день. На следующий день на почте меня соединили с Пермью, слышимость была очень плохой, в начале разговаривала Наташа, а потом Рая. У меня была цель получить согласие Раи приехать к ней в Закамск. Я сказал, что могу взять командировку, и приехать. Рая сказала, что не возражает.

Я, счастливый, начал зондировать командировку в Закамск. Командировку мне оформили. Я работал на пороховом заводе, а в Закамске был такой же завод. Поэтому всегда можно было найти причину по производственным вопросам, и поехать на родственный завод. Получив командировочное задание для решения в Закамске несложного производственного вопроса, я приехал в Пермь, и на речном трамвае по Каме доехал до Закамска. Нашёл улицу, номер дома и номер квартиры. Шёл я, конечно, с волнением… Как меня пример Рая, хотя по телефону я понял, что мгу приехать к ней. Ну вот, я уже стою у дверей её квартиры. Небольшая пауза… и я нажимаю кнопку звонка. Через несколько секунд дверь открывается и показывается небольшая девочка лет девяти. Я спрашиваю — Рая живёт здесь? Девочка отвечает — Здесь. Я говорю — Позови её…, девочка отвечает, что она на работе и придёт в пять часов. Я говорю, хорошо, я к пяти часам подойду. Время было четыре часа. В этом доме был сквозной подъезд, и я вышел на противоположную сторону подъезда, где был небольшой садик, сел на скамейку, где хорошо просматриваются оба входа в подъезд. Время подошло к пяти часам, я, не отрываясь, смотрел на противоположный вход, и Рая появилась в дверях на входе в подъезд. Я её увидел, и она увидела меня. Рая улыбалась, лицо было весёлое. У меня спало всё напряжение. Я понял, что Рая не против моего приезда. Открыв дверь, она пропустила меня вперёд в квартиру. Стояло сухое лето, одет я был по-летнему, в костюме и туфлях, поэтому в прихожей снимать было нечего, и я за Раей зашёл в её комнату.

Комната небольшая, около восьми квадратных метров. Чисто, опрятно, значительную часть комнаты занимала полутора спальная кровать, накрытая светлым полушёлковым покрывалом с двумя подушками. Вся остальная экипировка комнаты соответствовала информации Наташи на берегу Камы. Стоит приличный гардероб, а ведь в то время люди начали обзаводиться элементарной мебелью только-только. Обычно в комнате кроме стола и табуреток больше ничего не было. На столе стояли — трельяж и двухволновый приёмник. У окна и у стенки два стула. Рая сразу же начала готовить обед, сказав, что я, наверное, хочу есть. Вот этим жестом — что я голоден, и меня надо покормить, я был буквально ошарашен. Как это, меня, постороннего человека, надо покормить. За всю мою жизнь, кроме моей матери, мне никто не предлагал пообедать. Ночевать я мог устроиться в гостинице или уехать в Пермь к брату Георгию. Когда я на эту тему завёл разговор, Рая сказала, чтобы я ночевал у неё, т.к. соседи в отпуске, и она может ночевать у них в комнате. Соседи занимали две другие комнаты квартиры. Мне ничего не оставалось, как согласиться на этот вариант.

Командировочное задание было несложным. Я его быстро выполнил, и поехал домой. С Раей договорились, что будем писать друг другу, и никаких других предложений не было сделано ни Раей, ни мной. Приехав домой, я рассказал о встрече в Закамске сестре Шуре и Маме. Мыслей о продолжении наших близких взаимоотношений с Раей у меня не было, т.к. меня смущал мой «стариковский» возраст — тридцать два года, поэтому я тут же написал об этом Рае. Начались мучительные дни ожидания — что на это ответит Рая. В своём ответе Рая написала, что мне не надо смущаться своего возраста, для мужчины это нормальное явление. Я, конечно, воспрянул духом, и вскоре начал оформлять опять командировку в Закамск.

В это время в Перми Коля учился в техникуме. Я приехал вначале в Пермь к Георгию, и рассказал братьям о своём знакомстве в Закамске, и с Колей поехал в Закамск. Согласно письмам я уже твёрдо был уверен, что мы с Раей поженимся. Рая приняла нас хорошо. Конечно, даже не пытался устроиться в гостинице, будучи уверен, что ночевать буду у Раи. Рая меня покормила, и, поговорив о том — о сём, Рая пошла в магазин. Разговорились с соседями. При разговоре они сказали, что Раю сватается их племянник, но она ни за, ни против. Мне добавляют — Вот и вы ничего не говорите. Я говорю — Я — пожалуйста, но Рая молчит. Мне говорят — Вот вы и начните. Пришла Рая, а я в муках… Как начать, чтобы предложить девушке выйти за меня замуж. Ведь это какое-то присвоение себе другой жизни, присваивать себе человека…. Вот такие мысли с такими сомнениями у меня вертелись в голове… Мы стояли у окна, я ощупывал руками батарею…и наконец, выдавил вот такие слова — Надо нам определиться — согласна ли ты выйти за меня? Рая отвечает — От тебя же ещё нет предложения ко мне… Я говорю — Считай, что я сделал тебе предложение быть моей женой. После этих слов Рая сказала, что она согласна. Тут же Рая пошла к соседям, и сказала им о нашем решении. Начали обсуждать, как зарегистрироваться.

На следующий день пошли в райисполком. Написали там заявление. Для регистрации бракосочетания нужна пауза, т.е. зарегистрировать могут только через три дня. Но мы упросили сделать нам исключение, т.к. я в Закамске не живу. Нам пошли навстречу, и зарегистрировали наше бракосочетание в присутствии её подруги Фаи. Рая, свою девичью фамилию Тимофеева заменила на фамилию Карнаева. Выдали удостоверение о нашем браке, пожали руки, поздравили. Никто не предложил нам поцеловаться. Сказав спасибо и попрощавшись с работниками ЗАГС'а, мы пошли домой.

Дома с соседями решили, что надо сделать свадебный вечер. Оказалось, что сладкая бражка уже готова, и завтра, в воскресенье, назначили свадебный вечер. Я поехал к Георгию в Пермь, чтобы вместе с ним завтра приехать к Рае к четырём часам. Когда начал одеваться, Рая подошла ко мне, и поправила мне ворот рубашки, и это для меня было так неожиданно. Я как бы замер от прикосновения…так просто, по-свойски, ещё чужая женщина, а не Мама, поправила мне рубашку.

Коля закончил техникум, и уехал по направлению в Сибирь на угольные шахты. Приехав к Георгию, я ему сказал, что он может меня поздравить с законным браком, и что завтра мы едем в Закамск на свадебный вечер. У Георгия я переодел рубашку, надел галстук, всё это было из гардероба Георгия. На следующий день мы поехали в Закамск, но абсолютно ничего не купили ни для невесты, ни для свадебного стола. Даже ни цветов, ни пол-литра. Не вспомнили ни о каких обычаях, нормах, не говоря уже о том, чтобы приобрести обручальные кольца, купить цветы, помочь материально обустроить вечер. Так и не внеся ни копейки, прибыли только собственными персонами. Мы не были скрягами, но, видимо, прожили молодость в вечных недостатках, даже не вспомнив о старых обычаях, т.к. лично я в них не принимал участия.

На наш свадебный вечер Рая пригласила своего мастера с производства, брата Николая с семьёй, несколько подружек, тёток с семьями. Рая ещё ожидала двоюродную сестру Калеганову Анну, но она не появлялась, поэтому мы втроём — я, Рая и Георгий, пошли к Рае на квартиру. Идя по заснеженной дороге, я заметил, что Рая идёт ссутулившись, и это меня неприятно кольнуло — рядом шёл Георгий, и я подумал, что он увидит, что я женился на горбатой. Но на заснеженном дворе было темно, да и зрение у Георгия неважное, поэтому я успокоился. Но, идя по тропинке, старался пропускать Раю впереди себя, как бы загораживая её от постороннего взгляда. Такой же тактики я придерживался, когда мы шли обратно, но уже вчетвером — Георгий и Анна шли за мной. Позднее, в тактической форме, я сказал о сутулости Рае, и она сказала, что пальто было не её, а подруги. Я согласился, что виновато тут пальто, и Рая тут ни при чём.

За столом собралось человек двадцать. Стол был оформлен закусками, бутылками с разбавленным спиртным, и основной алкогольный напиток — сахарная бражка. После первых стаканов шумное застолье продолжалось возгласами «Горько, горько»… И по этому требованию мы поцеловались, впервые. Бражка была крутой, и многих уложила наповал. Появлялись скандальные моменты по взаимным претензиям, по ревности, разные упрёки, шумный вечер продолжался несколько часов. Мы с Раей, соседи, двоюродная сестра Анна были выпивши, но себя и всех контролировали постоянно.

Георгий нагрузку крутой бражки не выдержал. Его стошнило, он расплакался, даже навзрыд, его уговаривали, и положили отдыхать к соседям. Вечер продолжался то застольем, то вспышками претензий и танцами под аккордеон брата Раи Николая. В один из моментов ко мне подсел мастер по работе с Раей, и толковал мне, что Рая очень упрямая, не поддаётся «воспитанию». Я отвечал, что это хорошо, что она может постоять за себя. Мы с Раей, где-то уже под утро прикорнули, и ещё ранним утром родственники пришли опохмеляться.

У Раи я пробыл ещё двое суток, и уехал в Соликамск. Договорились с ней написать письмо — заявление в министерство, чтобы Рае оформили перевод на наш завод, наши заводы подчинялись одному и тому же главку.

Приехав домой, я по секрету кое-кому сказал, что женился, но понемногу об этом узнали многие, и при встрече со мной пытались подробнее уточнить — на ком женился, где жена. К этому времени мне исполнилось тридцать три года, и, конечно, многих интересовало, когда же я женюсь, т.к. все сверстники были давно женатыми.

Я написал заявление на выделение мне отдельной комнаты в связи с приездом жены. Мне пообещали выделить комнату в доме, впервые построенном на заводе после войны. Этот дом будет готов к сдаче в конце января. Лучшего решения квартирного вопроса в то время нельзя было придумать. Вскоре к Рае пришла из главка министерства бумага о переводе её на наш завод. Оформив в январе командировку, я поехал к Рае. Получив на заводе расчёт, сложив в только что сделанный домашний ящик вещи, мы отвезли их на ж/д станцию, и сдали в багажное отделение кровать и ящик с Раиными вещами.

Купили до Соликамска ж/д билеты, по пути, в Перми, зашли к Георгию, а вечером, на Перми-1 сели в поезд, и назавтра, к обеду, приехали в Боровск в мою общежитскую комнату, где со мной жил Лёшка Пименов. Теперь нас в комнате стало трое, четвёртым был ещё самодельный одёжный шкаф из берёзового материала, который я долго шлифовал и покрасил бесцветным лаком. Конечно, изделие это было сделано руками самоучки и выглядело не дизайнерски. Но я старался идти со временем в ногу. В комнате у нас также был телефон и радиоприёмник «Рекорд».

У Раи, по законодательству, впереди был свободным целый месяц для устройства на работу. В ближайшее воскресенье, на квартире у сестры Шуры сделали вечеринку, пригласив моих родителей и немного знакомых. Так скромно началась у нас с Раей совместная жизнь в Боровске.

Вскоре новый дом достроили, и нам в нём выделили комнату в шестнадцать квадратных метров в трехкомнатной квартире, а две другие комнаты получила большая семья Калеватых, состоящая из шести человек. Вечером мы с Раей пошли посмотреть выделенную нам комнату. Комната понравилась, просторная, удобная для расстановки мебели. На следующий день приходим туда, а её уже заняли наши соседи. Спрашиваем — в чём дело? Отвечают — у нас большая семья, и дирекция завода пересмотрела первое решение, и отдали комнату нам. Я пошёл в ЖКО, и там подтвердили это решение. Позднее я узнал, что Калеватый вместе ходит на охоту с главным инженером завода Аношиным, и он помог отменить первое решение администрации.

Мы поселились в комнате, больше похожей на коридор, площадью двенадцать квадратных метров. И всё равно, для нас это была большая радость. В квартире есть кухня с камином на дровах, ванная с дровяным водонагревателем, отдельный туалет, и у нас на двоих отдельная комната. Учитывая то барачное время, можно считать, нам очень повезло, и недомолвку с комнатой мы легко перетерпели, наладили отношения с семьёй Калеватых.

Раю надо было устраивать на работу. Решили, что она будет устраиваться в ОТК. Директор завода подписал заявление в ОТК, но начальник отказал в приёме в ОТК, сославшись, что штат переполнен. Конечно, мне надо было зайти к директору, и всё было бы решено. Но мы как-то спустили это на тормоза, и Рая устроилась аппаратчиком в прессовом отделении по производству порохов для реактивных снарядов. Это оказалась адская работа, с постоянным токсическим запахом. С работы Рая приходила с головной болью. На работе ей говорили, что постепенно боль пройдёт, организм акклиматизируется. Да, организм привыкал, и головные боли со временем прекратились. Головные боли прекратились, а организм в целом подвергался определённому разрушению от вредных газов при производстве нитроглицеринового пороха. Кроме того, работа была пожароопасной и взрывоопасной. Люди держались на этих работах, т.к. получали повышенную зарплату, бесплатные талоны на обед, пол-литра молока, и дополнительно двенадцать дней оплачиваемого отпуска. Постепенно у нас появился денежный достаток. Я активно начал заниматься рационализацией на производство.

В то время я получал вначале девятьсот шестьдесят рублей, а затем, тысячу триста двадцать, и Рая чистыми рублей семьсот. Такая зарплата у нас стала после трёх лет совместной жизни. Сделали первую покупку — купили ковёр размером 2/3 за 300 рублей, купили Рае модное демисезонное пальто. Так же купили кухонный стол, два стула, и пружинный матрас для полутороспальной кровати. Был у нас и платяной шкаф из берёзы, покрытый бесцветным лаком. Шкаф был самодельным, я его начал мастерить за полгода до женитьбы. На рынке купили две масляных копии с модных картин — «Медведи в лесу» и «Грачи прилетели». Заканчивалась экипировка комнаты Раиным сундуком.

В то время мне удалось получить кое-какую сумму денег за рационализаторские предложения, и весной купили диван. И когда летом к нам приехал брат Коля в отпуск, удивился, как нам удалось за каких-то полгода так благоустроить нашу комнату.

В первые полгода нашей с Раей совместной жизни, мы были у моих родителей в селе Городище. В Соликамске заходили показаться к дяде, Павлу Дмитриевичу Мелькову. Встретили нас очень хорошо. Были на Калийном посёлке — ездили на футбол, а на обратном пути произошла драка между болельщиками Соликамска и Боровска. Соликамские хулиганы остановили нашу автомашину-трёхтонку, и лопатой рассекли ухо боровчанину. Боровчане озверели и буквально за волосы втащили хулигана в кузов автомашины и сделали из него отбивную котлету, а потом выбросили за борт. Эта история закончилась судом, и хулигану дали три года лишения свободы.

Один раз ходили с Раей купаться на озёра, недалеко от Боровска. Экипировка была такая — у меня длинные трусы, а у Раи тоже длинные рейтузы и самодельный лифчик. В один из выходных дней посетили семью моего бывшего приятеля Трофима Карпинского. Посетили столовую в Боровске, где меня даже поздравили с тем, что я, наконец, женился. Это были завсегдатаи клуба бумажников. В один из вечеров у соседей были на шикарных именинах. Ходили в кино, правда, нечасто. Ездили за земляникой на грузовике по Чердынскому тракту, ходили пешком за малиной к Безукладнинскому хутору около деревни Зубковой, за Городищем. Один раз у нас были сестра Шура с мужем Прайдаком.

Летом, во время отпуска, я 12 дней опять отдыхал в доме отдыха «Огурдино». В Прокопьев день — это традиционный праздник в нашем селе, в жаркие июльские дни были у моих родителей. Много гуляли по лугам за речкой Усолкой.

В августе 1945 года я начал готовиться для поступления в 10-й класс, для этого нужна была только справка об окончании 9-ти классов. Я поехал на Калийный посёлок в школу, где я учился в 1936 году в девятом классе, а сейчас шёл 1953 год, т.е. через 17 лет я пришёл вновь в свою школу, и сразу же встретил своего учителя по математике Бориса Петровича. Поздоровавшись, я ему назвал себя. Он посмотрел на меня, чуть подумал ,и, улыбаясь, сказал — Да-да, припоминаю, и обвёл пальцем вокруг своего лица, показывая округлость моего лица в юношеские годы. С Борисом Сергеевичем мы не виделись 17 лет, и всё-таки он припомнил какие-то черты моего лица в 16 лет, а сейчас мне было тридцать три. Я его узнал сразу, хотя он внешне изменился, стал сухоньким. Я рассказал ему свою историю, и моё желание поступить в заочный институт. Этого было достаточно, и мне выдали нужную справку. Я твёрдо решил закончить 10-класс, и поступить в заочный институт. Осенью 1953 года я пришёл в школу, и меня зачислили в десятый класс, в вечернюю группу.

В это же время меня не покидала мысль втянуть в учёбу Раю, т.к. она закончила только шесть классов. Для начала я нашёл учебник по алгебре. Попытка заинтересовать Раю математикой к успеху не привела. Рая просто отмахнулась от этого вопроса. Но как-то мы с ней пошли на посёлок Бумажников, и по дороге я снова завёл разговор о школе. И тут Рая отбросила всю свою внешнюю интеллигентность, а она была молодой, внешне довольно красивой, одетая в только что сшитое модное удлинённое демисезонное пальто тёмно-синего цвета, и как закричит на меня — Что ты ко мне пристаёшь с учёбой, зачем она мне нужна…. Это было моё открытие характера Раи. Так бесстыдно, грубо на меня накричать недалеко от проходящих мимо людей, ладно, что ещё люди были посторонние, но всё равно, мне было страшно неприятно оттого, что между нами, молодыми, модно одетыми, и такая грубость… Я был сломлен всем этим, затоптан в грязь по самую макушку. Дело в том, что я все эти послевоенные, холостяцкие годы горел огромным желанием учиться, но не решался это сделать из-за затянувшегося вопроса о женитьбе. Я чувствовал, что давно перерос возраст парубка, и надо как-то разрубать этот узелок. Вопрос с женитьбой закрылся, и я твёрдо решил учиться. Ну а жену, если будет с образованием, буду догонять, если нет, то это дело наживное — будем вместе учиться… После этого инцидента я вопрос об учёбы Раи больше не поднимал, и стал её побаиваться. Для меня Рая из «слабого пола» превратилась в «сильный пол», т.е. мы стали равными…

В вечерней школе мы занимались пять раз в неделю с 7-ми вечера и до 11-ти вечера. Началась ежедневная каторжная работа. Свободного времени не стало — работа, школа, сон, и так весь год. В группе все ученики работали в разных организациях, и, конечно, большая часть гораздо моложе меня. Я был всех старше, хотя бы на один-два года. Во всяком случае, можно сказать, что были ровесниками. Из учеников по духу, по возрасту, и общему развитию, мне ближе был Владимир Кнельзен, по национальности немец, в Боровске было много репатриированных немцев. У Владимира хорошо работала голова по аналитическому решению любого вопроса. В классе было тридцать человек, среди нас была и молодёжь, и двое из молодых учились очень хорошо, возможно, это были немцы… Учёба шла нормально. Двойки иногда были только по русскому. Мне самому не нравились мои устные изложения по литературе, а письменно для меня не было проблем высказаться на любую тему. Математику я знал превосходно.

Школа находилась в ста метрах от квартиры, у меня хватало времени и на сон, и на выполнение домашних заданий. Среди учеников были и туповатые. Припомню одного, Михаила, он работал на заводе в ОТК. На уроке физики преподаватель попросил его привести пример всемирного тяготения. Михаил долго размышлял, а потом говорит — Возьмём кусок урана, и отпустим его. Преподаватель засмеялся и говорит — Правильно, но почему кусок урана?. Михаил молчал. Мы все смеялись.

Как всегда, время делает своё дело. Прошла зима, и наступила весна. Рая была беременна Володей, и в декретном отпуске съездила на побывку в Пермь. В ночь на первое мая я пешком проводил Раю в родильное отделение больницы, а второго мая пришёл в больницу узнать, какое состояние у Раи. Мне ответили, что родился сын. Я был рад, что родился сын. При очередном посещении больницы Рая, через окно показала мне личико сына. Личико было ровного приятного цвета. Узнал, когда выпишут уже не одну Раю, а мою семью. Прайдак — шурин, договорился с шофёром главного инженера завода, и я приехал за семьёй в больницу. Рая вышла в пальто, затем сестра выносит сына, и подсказывает мне, что я его должен принять на руки. Я неловко принял его, и мы поехали домой.

Закончилась домашняя беззаботная жизнь. Теперь приходилось вставать ночью, да и не раз, конечно, 99% по уходу за сыном взяла на себя Рая, эту работу надо было делать днём и ночью. Сыну дали имя Володя. Для взрослого будет звучать Владимир Иванович. Я предложил, и Рая безоговорочно согласилась. В школе подходило время экзаменов. Чтобы получить аттестат и право поступать в институт, мне надо было все экзамены сдать благополучно. С Раей решили, что они с Володей пока поживут в селе Городище, у моих родителей. Своему первенцу мы купили детскую коляску — это была новинка в бытовой жизни того времени. Коляски только впервые появились в продаже, и похожи были на маленький броневичок, тяжёлые и малогабаритные, тесные для ребёнка. В воскресенье мы сели в автобус, доехали до Соликамска, а дальше до Городища, пять километров пешком мы катили коляску с Володей по лесным полевым тропинкам до Городища.

Рая с сыном Володей остались в Городище, а, я рано утром, пешком ушёл на работу на завод. Я начал сдавать экзамены за десятый класс. Пришлось усиленно готовиться. Много курил. Все экзамены были благополучно сданы, и объявлен день выпускного вечера. Я съездил за Раей и сыном, возвращались домой таким же способом. Договорился с Мамой, чтобы она посидела с малышом во время выпускного вечера.

Выпускной вечер был назначен на первое июня 1954 года, и готовился на широкую ногу. Экономическим вдохновителем его был Владимир Кнельзен. Он работал в снабженческой организации, имел хорошие связи с продуктовыми базами. К вечеру закупили бочку пива, яйца, масло (эти продукты были дефицитными), консервы, водку, вино. В то время в магазинах такого разнообразия продуктов не было, питались мясом с рынка, своей картошкой, капустой, грибами. На вечер пригласили всех преподавателей школы во главе с директором Борисом Морозовым. Столы расставили в одном из классов на первом этаже. Музыкальное сопровождение состояло из баяна и патефона с грампластинками. Соученики, в основном, были холостыми, а процентов 35 — женатые. За столом мы с Раей оказались с семьёй Хенкиных (Адольф и Клара). Адольф Хенкин на работе у Раи был мастером, а Клара — моя теперешняя учительница по русскому языку и литературе. Она меня оценками не баловала — выше тройки я не получал, и это соответствовало моим знаниям. А по русскому попадали и двойки. Несмотря на невысокую мою учебную ценность, на вечере мы с Кларой разговаривали на равных. Во-первых, по возрасту я был старше всех, интеллект мой достаточно высок, да и на производстве часто исполнял временно обязанности начальника цеха, всё это придавало мне при разговоре элемент определённой независимости. Клара готовилась рожать своего первенца — дочь Ирину, поэтому большую часть времени она сидела за столом. Ну, а Адольф пил, ел без ограничений. В шутку Адольф говорил Кларе — родишь мне сына — куплю тебе что захочешь, а если дочь — подарю книжку с картинками. Клара говорила отточенными и литературными фразами. Это и понятно. Во-первых, она еврейка, и во-вторых, закончила московский педагогический институт, а там проходят хорошую школу общения и поведения.

После изрядной выпивки все стали общительными, танцевали, пели, были и ревностные вспышки среди холостяков. Домой пришли под утро. Назавтра приглашали в школу на похмелье, но нам вполне хватило одного вчера. Итак, аттестат зрелости был получен, и дорога для поступления в институт открыта.

Моё стремление поступить в институт было обосновано тем, что не было возможности хотя бы немного продвинуться по служебной лестнице. Надо иметь диплом техника или инженера. Остроту этого вопроса я почувствовал в последние два года. Вот некоторые примеры. Нашего начальника цеха Давыдова перевели работать главным механиком завода, а на его место назначили молодого, техника по образованию, проработавшего у нас в цехе всего три месяца, а через год его уволили из-за неспособности руководить цехом. Поводом послужило пьянство во время работы. Вместо него опять назначили начальником молодого техника, не работавшего в системе водоснабжения, да и с очень посредственными техническими знаниями. Могли бы назначить меня. Я проработал в цехе шесть лет на инженерно-технической должности, и по своим техническим знаниям, по опыту работы давно был готов претендовать на должность начальника цеха. Эта должность считалась ответственной, и начальство закрывалось от своей ответственности дипломом назначенного. До меня доходили разговоры, что моя кандидатура предлагалась, но не утверждалась, хотя во время командировок, отпусков начальника, меня всегда назначали исполняющим обязанности.

Итак, чтобы начать заочно учиться, причина была основательной. Ближайшим заочным учебным заведением был филиал Ленинградского северо-западного политехнического института в городе Перми. Подобралась группа из пяти человек, и мы отослали свои документы в Пермь. Все мы сдали вступительные экзамены, и были зачислены студентами. Я по специальности — «Обработка металлов резанием», по специальности водоснабжения ничего не было. Данное событие произошло в августе 1945 года.

В конце августа я зашёл в кабинет начальника электроцеха Мещарекова, он по образованию техник-электрик, тоже поступил в этот институт, и при разговоре с ним затронули вопрос о курении. Проанализировав, решили, что курить надо бросать. Мещареков спрашивает меня — Когда будем бросать? Я отвечаю — Сейчас. Вынимаю изо рта сигарету, и бросаю в урну, достаю из кармана пачку папирос и бросаю её туда же. Курить я начал в 1942 году, бросил в 1954 году. В 1949 году пробовал бросить курить, не курил 21 день, тяжело было первые семь дней, затем как-то можно было терпеть. Хотя в первые часы после обеда или ужина страшно хотелось закурить. На третьей неделе бес курева начал привыкать к этому тяжёлому режиму. На 22-й день после хорошей выпивки в мужской компании все закурили, ну а меня появилась самоуверенная храбрость, и мысленно я начал себе внушать, что говорят — курить бросить невозможно, а я вот 21 день не курил, и ничего. Т.е. курить могу бросить, а сейчас, если я закурю, и завтра меня потянет на курево, то ничего страшного, я ведь убедился, что могу бросить курить. Утром, не успев ещё встать, мне страшно захотелось закурить, и больше ничего. Пришлось постучаться к соседям и выпросить закурить. И вот теперь, вторично бросив курить, я знал, на что иду, и как надо держать своё обещание.

И надо же так случиться, что на следующий день директор завода отправил меня в подшефный совхоз Белкино, строить наружный водопровод по всей деревне. Мне выделили бригаду слесарей, и мы поехали. Председатель колхоза поселил ребят в небольшой избушке, а меня в конторе колхоза. Я не курю уже третий день. Днём я нахожусь с бригадой слесарей, а вечером остаюсь один в пустой комнате. В помещении ни газет, ни радио, ни книг, а я начал бросать курить. Состояние — хоть плачь. Курить хочется до безумия. Что делать? Оставалось терпеть. И выдержал эти проклятые семь суток. Ну а дальше стало полегче. Прошёл месяц, прошёл второй, и так где-то около трёх лет мне хотелось после обеда закурить. Конечно, с каждым месяцем желание закурить уменьшалось, и только после трёхлетнего воздержания я не стал ощущать после обеда потребности закурить. Я на всю жизнь запомнил свой первый эксперимент, и ни разу не закуривал.

Началась долгая изнурительная работа — заочная учёба. Получив из Пермского филиала института учебный план и контрольные задания на первое полугодие, я столкнулся с неразрешимым вопросом — где брать учебную литературу. В Соликамске подобной литературы не было ни в магазинах, ни в библиотеках. Заочное обучение а районе только начало появляться, мы были первопроходцами. Кто-то мне случайно подсказал, что на бумкомбинате один товарищ учится заочно в институте. С трудом его нашёл, и он выручил меня — дал на время учебник по высшей математике, немецкому языку и физике. До первого января я выполнил все контрольные задания, отправил на проверку в Пермь, и получил обратно с положительным результатом. Вскоре получил вызов в Пермь на экзаменационную зимнюю сессию. Экзамены прошли для меня успешно, я выполнил норматив сдачи экзаменов на первое полугодие первого курса. Начало было сделано. Я понял, что заочно учиться можно, но, конечно, надо много заниматься. Развитие личности, закрепление знаний, были очень слабыми. Но те, кто это делал свои трудом, а не списывал у других, постепенно становились технически грамотными специалистами. У таких людей мозг становился натренированным, и человек активно мог работать в жизненных условиях. Для меня заочная учёба была трудной. Кроме трудностей по усвоению профессионального учебного материала добавилась ещё одна немаловажная проблема — моя работа не соответствовала профилю учебной программы. Я работал мастером в системе водоснабжения, а учился по специальности металлообработка, станки и инструменты. Учебные программы первого и второго курсов в институте — очень тяжёлые для заочников, тут я, что называется, корпел основательно, хотя получал всё больше тройки, но зато всегда без срыва на экзамене. Местные, пермские грешники часто у меня спрашивали зачтённые контрольные, хотя они вечерами бывали на консультациях у преподавателей, общались между собой. На старших курсах, где учебные программы были тесно связаны со специальностью, в сравнении с ними я начинал хромать. Большинство заочников раньше окончили машиностроительный техникум. За шесть лет учёбы в институте пришлось сдать тридцать девять экзаменов и зачётов, девятнадцать из них на тройку. Восемьдесят процентов были трудовыми, остальные двадцать — нетрадиционным методом, например, сдача второй части экзамена по сопротивлению материалов прошла через ресторан в шестиэтажной гостинице города Перми. Дело было так. Мой брат Георгий в то время работал инструктором обкома комсомола Пермской области, курировал учебные заведения. Экзамены по сопрмату наши заочники сдавали преподавателю сельхозинститута. Я об этом сказал Георгию, и он пообещал поговорить с этим преподавателем, заметив, что этот преподаватель любит выпить. Я сказал, что сдавать приду с товарищем. На следующий день преподаватель назначил нам время и место, где будет принимать экзамен. Я и мой товарищ Володя Кнельзен пришли в сельхозинститут к пяти часам вечера. Из разложенной стопки экзаменационных билетов мы взяли по билету и начали готовиться. Преподаватель сказал, что мы можем пользоваться учебником, и сам вышел из комнаты. Основным вопросом в билете было — расчёт металлоконструкции на сопротивление материалов. Мы к этому экзамену готовились основательно, и у преподавателя не возникло к нам вопросов, сделано было всё правильно. Преподаватель спрашивает — когда будем сдавать вторую часть, а за эту часть ставит хорошо. Володя Кнельзен говорит — мы готовы хоть сейчас, но может, сейчас сходим и пообедаем в ресторане? Преподаватель говорит — хорошо, давайте ваши зачётки. В зачётке была выставлена общая оценка хорошо. За столом в ресторане преподаватель сказал, чтобы мы никому об этом не похвастали. Володя ответил, что мы уже прошли определённую школу жизни, и всё понимаем.

Был ещё и другой вариант экзамена. Надо было сдавать два экзамена по политической экономике. Преподаватель был из пединститута. На сдачу нас пришло человек шесть. Выдернули экзаменационные билеты, и начали готовиться по первой части, т.е. экономика при социализме. Ответы готовили письменно. Подготовленные ответы преподаватель быстренько прочитывал, и говорил оценку. Я получил хорошо. Мы с Володей сдали первыми, и в коридоре договорились, что сейчас будем сдавать и вторую часть. Преподаватель не очень хотел давать билеты, но всё-таки дал, и мы начали отвечать письменно. Дело в том, что я готовился к сдаче только первой части, и вторую часть по учебнику даже не читал. На вопросы, написанные в билете, надо было отвечать конкретно, а ответить болтовнёй — оценку бы не зачли. Но выручило непредвиденное обстоятельство — через час должен был начаться футбольный матч, и преподаватель подгонял, чтобы мы быстрее готовили ответы. Всё уже сдали, и всем он поставил оценки хорошо, остался я в одиночестве, поэтому я сидел, и писал непрерывно, не останавливаясь для раздумий. И преподаватель решил, что я материал знаю, не вытерпел, и сказал — давайте зачётку, не посмотрев, что я там так усиленно строчу. Он поставил мне хорошо. А написал я просто какую-то ерунду.

По немецкому языку мы, несколько человек просто собрали деньги, и один из нас отнёс их вместе с зачётками преподавательнице. Все получили оценку хорошо. Время шло, хвостов по учёбе не было.

Когда я учился на первом курсе, перед моей первой сессией, у Раи заканчивался декретный отпуск, надо было уже выходить на работу, а Володе всего несколько месяцев. Вся наша надежда была на Маму, т.е. она должна постоянно жить у нас и водиться с Володей. Мама согласилась с условием, чтобы и козы были при ней. Пришлось срочно строить небольшой дворик напротив окон нашей комнаты. На рынке купили сена, веников, и Мама из Городища пришла к нам в Боровск с двумя козами.

Приближалась весна, Володя подрос осмысленно и физически, начал пытаться самостоятельно ходить на ножках, держась за диван, но быстро он передвигался ползком, причём двигался только назад. Чтобы ему было удобнее ходить около дивана, я привязал к дивану верёвку, и он, смеясь и радуясь, прямо-таки бегал около дивана. Так мы вчетвером и жили в этой небольшой комнате несколько месяцев, а к осени переехали в новый дом, где получили две смежных комнаты общей площадью 23 квадратных метра. В нашей новой квартире в третьей комнате жила с ребёнком и матерью Маша Морозова. В этой квартире мы прожили с 1955 по 1959 год, т.е. пока не уехали в Бийск. Недалеко от дома у нас был дровяник, где каждый год мы выращивали поросёнка. В новой квартире няней у Володи был мой Отец — Иван Филиппович, до того, как Володя пошёл в садик.

Период нашей жизни в этой квартире был насыщен в основном моей заочной учёбой, конечно, вперемешку с другими многообразными событиями, явлениями, житейскими удачами и неудачами, житейскими недомолвками, и т.д. Небольшая площадь квартиры особенно не стесняла. Большая прихожая, свободная кухня, не тесная ванная, и наши две комнаты обеспечивали достаточный комфорт. В гостях у нас побывали мой дядя Павел Мельков с женой Анной Гурьяновной, дядя, Александр Филиппович с женой Марией, в эти же годы приехал из армии брат Коля, и поселился у сестры Шуры, а на работу устроился механиком в котельный цех завода. Сами мы в больших выпивонах участвовали редко, причина — моя занятость в учёбе. Конечно, ездили в Соликамск, в Городище, бывали у родственников Раи в Перми, в воскресенье ездили на катере на острова реки Камы, постоянно ходили на демонстрации революционных праздников, в общем, жили так, как позволяла обстановка того времени. В материальном отношении серьёзных трудностей не испытывали. Попусту деньгами не разбрасывались, и вскоре Рае купили для нового пальто воротник из серебристой лисы за 2000 рублей, через полгода купили радиоприёмник высшего класса — «Минск-55», тоже за 2000 рублей, холодильник «Урал», стиральную машину «Кама». Причём, вся эта бытовая техника впервые появилась в продаже в нашей советской стране. К летнему отпуску1956 года поднакопили 13000 рублей (в то время в магазине можно было купить автомашину М-1 за 7500 рублей), и решили съездить во время отпуска в Москву и Ленинград. За полгода до отпуска наш Коля женился на Ходыревой Тамаре, и мы погуляли на его пышной свадьбе. Свадебный вечер организовали в столовой Боровска.

Приехав во время отпуска в Москву, остановились на ночлег недалеко от Большого театра — Петровка, 38, в семье Филатова, хорошо знакомого отцу Тамары Ходыревой. Сам Филатов до выхода на пенсию работал в министерстве иностранных дел, лично встречался с Молотовым (при Сталине он был человеком №2). Меня, конечно, разбирало любопытство услышать что-нибудь из Кремлёвской жизни, но Филатов на эту тему ничего не говорил, хотя мы и распили пол-литра водки. Несмотря на возраст, пил он с аппетитом. Ночевали мы у них пять суток. Квартира просторная, высокий потолок, четыре комнаты, большая застеклённая лоджия, мусоропровод с кухни, в коридоре лифт. Для нас это всё было новинкой.

В то время в стране шла критика культа личности Сталина. Бальзамированное тело Сталина находилось в мавзолее рядом с Лениным. Я предполагал, сто Сталин могут убрать из мавзолея, и поэтому мы решили, пока не поздно, сходить в мавзолей. Нам подсказали, что очередь надо занимать рано утром. Мы так и сделали. В пять утра пришли в Летний сад около Кремля, и оказались в первой сотне очереди. Долго ожидали, очередь начала двигаться только в десять утра. Построились в два ряда и медленно пошли к мавзолею, по пути сдали в камеру хранения зонтик и сумочку. Очередь пошла как-то быстрее, но перед мавзолеем движение замедлилось. Это загадочное сооружение мавзолей было известно всем как нечто другое. Входили в него медленно, почти не дыша, увидеть там Ленина и Сталина было напряжённо интересно. Шли медленно, а проскочили, как пулей. Хотелось остановить свой взгляд, и запечатлеть всё то, что там, внутри него. Шли, не останавливаясь, общая длина этого пути с коридорами, поворотами, лестницами, была не более 18 метров. Таинственно прошли мимо первых часовых, находясь от них в 60–70 сантиметрах, затем через узкий коридорчик повернули налево, далее поворот направо, и спуск по короткой мраморной лестнице. Опять узкий коридорчик, поворот направо, и на каждом повороте по два часовых, затемнённая комната, и слева два просторных стеклянных саркофага. Внутри освещались лампочками, хорошо видны лица и одежда Вождей. У Ленина — небольшая фигура, вся сухонькая, такое же жёлтое бородкой лицо, на правом аншлаге костюма красный бант. Сталин выглядел массивной фигурой, полное, как живое, лицо, высокая грудь, полный живот. Ещё поворот влево, поворот вправо, и мы вне мавзолея. Далее прошли вдоль Кремлёвской стены, где в нишах замурованы урны с прахом известных при советской власти людей, есть и могилы только бывших революционеров и сподвижников Сталина, искусно уничтоженных сталинским режимом.

В эти же дни побывали в Третьяковской галерее, на выставке народного хозяйства страны. Съездили на автобусе к только что построенному зданию на Воробьёвых горах, где постояли у входа в здание и, изогнув шею, пытались рассмотреть шпиль здания на облачно высоте. Рано утром поехали в новый жилищный район Москвы — в Черёмушки, где три часа потолкавшись в очереди купили два ковра размером 2/1,5 метра. В ЦУМе купил болгарский дешёвенький пиджак за 29 рублей. Пиджак оказался исключительно облегающий, как будто отлитый для меня. Эту запись я делаю 25 июля 1985 года, а у нас в СССР до сих пор невозможно купить пиджак, костюм, чтобы он был пошит так же хорошо, как тот дешёвенький болгарский пиджачок 29 лет тому назад.

На пятый день нашего пребывания в Москве, сюда же к Филатовым, приехал с женой Тамарой брат Коля, и мы с Раей решили съездить в Ленинград. Билет купить было не трудно, и вечером мы сели в ленинградский поезд, утром уже были в Ленинграде. У нас был адрес брата Дмитрия Ходырева — Алексея Ходырева. Вот мы и поехали его искать. Ковры сдали в камеру хранения. Долго добирались до квартиры, наконец нашли. Дома никого не было. Они осваивали и достраивали дачу под Ленинградом. Но нам повезло — вскоре приехал Алексей на горбатеньком «Москвиче», узнал нас, угостил по 50 грамм водочки, и тут же уехал, отдав нам ключи от квартиры. Пообещал вернуться через два дня. Деньги у нас были, и мы много времени отдавали магазинам, побывали на Ленинградской барахолке, где купили Рае красивую шерстяную кофту домашней работы. Эрмитаж был закрыт на ремонт, но мы побывали в Исаакиевском соборе, поднимались на его купол.

Через два дня Алексей вернулся, и пригласил нас поехать к ним на дачу. Конечно, мы согласились, тем более на частной автомашине да ещё на значительное расстояние. Они ещё только устраивались там. Дом из сборных щитов, почти на болоте. На следующий день приехали зять и дочь. Я помогал им в строительстве колодца. Грунтовая вода была в метре от поверхности земли. Ночевали мы там две ночи, а затем Алексей отвёз нас опять к себе на квартиру. Мы купили билеты на Пермь, и в тот же день уехали.

В Перми побывали у Георгия, и в Закамске почти у всех родственников Раи. С утра до позднего вечера выпивали и закусывали.

В августе месяце из Омска к нам приехал погостить мой двоюродный брат Николай Фёдорович Мельков с женой-сибирячкой Леной. С Николаем мы не виделись двадцать пять лет, а встречались несколько раз, когда были маленькими детьми. В то давнее время — начало тридцатых годов, в деревне проходила массовая коллективизация крестьянских хозяйств, а через год началась так называемая кампания раскулачивания. Замаскированной целью раскулачивания было укрепить создаваемые колхозы, с помощью отнятого имущества у так называемых кулаков.

Созданному колхозу срочно потребовались помещения для контор, скотные дворы для общеколхозного скота, амбары, дворы для инвентаря — всё это можно было получить от раскулаченных крестьян. Коммунистическая пропаганда преподносила это народу как ликвидацию зажиточного класса, мешающего строить новую жизнь. Раскулачивание проводилось по ранее составленной разнарядке для каждой деревни. Если были хозяйства, имеющие больше одной лошади или коровы, то они к раскулачиванию попадали первыми. Если же таких не было, то включали и однолошадных. Люди жили в страхе, раскулачивание было равносильно мобилизации на войну. Рёв и слёзы одних, сострадание других. Репрессиям подвергались люди, семьи, абсолютно ни в чём не повинные.

В то время выгнали из своих домов в деревне Попово-Останино моего деда, Дмитрия Васильевича, и бабушку Марию Самсоновну, дядю Павла с семьёй, дядю Фёдора с двумя детьми, тётку Афонасью с тремя дочерьми. В Городище моему дяде Александру пришлось ночью с семьёй убежать из дома, и на несколько лет поселиться в землянке, которую он построил в десяти километрах от своего дома, но зато избежал ссылки в леса северных районов.

От Николая Фёдоровича я узнал, что после ссылки в Ныробский район, через два года они всей семьёй уехали в Сибирь на север Томской области. Там жили хорошо, но вот отца его — Фёдора Дмитриевича вновь после Отечественной войны забрали, и неизвестно, что с ним стало. Ни писем, ни сообщений от него и властей не было. Позднее они с матерью Варварой Петровной уехали в Томск. Там начали работать, обзавелись семьями и получили квартиры.

Второй высланный дядя, Павел Дмитриевич, обосновался в Соликамске, у него двое сыновей, оба женатые, имеют семьи. Петя живёт в Соликамске, а Степан уехал в Одессу. Тётка Афонасья сошла с ума и умерла во время войны, а дочери вышли замуж, одна живёт в городе Калуш, вторая в Нижнем Новгороде, а старшая Аня умерла. Дядя Александр Филиппович — в селе Красное, построил дом, у него сын Коля, женат, живёт в Екатеринбурге, имеет научное звание кандидат наук.

Отпуск закончился, заочная учёба продолжалась. Володя подрос и вечерами помогал мне, конечно, в кавычках, заниматься. Комнаты у нас были смежными, и уединиться для занятий я не мог. Возникла мысль — в одной из комнат сделать закрытый уголок, где можно будет заниматься. Задумано — сделано. На работе собрал из уголков каркас «домика» для занятий, дома закрепил на нём фанеру, поставил маленький столик и табуретку, закрепил электролампочку. Я зашёл в домик, и начал заниматься. Но не тут то было. Володя начал стучать по фанере — Папа, пусти. Пришлось открывать дверку, и Володя забирался мне на плечи, усаживался поудобнее. Ну и какие тут занятия. Вскоре своё изобретение я разобрал, и отнёс в дровяник. Все домашние занятия по учебной программе сводились к выполнению контрольных работ. Теоретическая часть учёбы проходила во время сдачи экзаменов. Времени было всегда в обрез, поэтому я отработал определённый режим, по которому час занимаюсь, час нахожусь в дремотном состоянии, и так по десять, по двенадцать часов в сутки. Такая методика себя оправдывала — каждую экзаменационную сессию я заканчивал успешно. Только два экзамена мне пришлось сдать после второго захода. Один на третьем курсе — «допуски и посадки». Для тех, кто учился по рабочей специальности, предмет был нетрудный, и по нему получали пятёрки, а я, как водоснабженец, «плавал». Вторая осечка получилась при сдаче последнего экзамена на шестом курсе. Я неправильно запроектировал на экзамене автоматическую схему на сверлильном станке. Мне пришлось на сутки задержаться в Перми, и сдать этот экзамен на квартире у преподавателя. Это было в январе 1960 года.

В своих воспоминаниях я забежал немного вперёд, поэтому по отдельным эпизодам жизни в Боровске надо вернуться к ранним годам.

Продолжалась моя заочная учёба. Долгов по учебному плану не было. Полностью закончил два курса. Сын Володя подрастал, ему шёл третий годик. Обычно по утрам отводил его в детский садик. Однажды, как обычно, повёл его в садик, и перед калиткой у садика сказал ему — дальше ты пойдёшь сам. Он согласился, и я пошёл на работу, как обычно, пешком три километра, частично через лес. Иду средним шагом, и где-то в километре от посёлка, в лесу, меня обходит работник завода Хенкин, и говорит, что ко мне сзади бежит ребёнок и плачет. Я оглянулся, и увидел своего Володю. Возвращаюсь к нему навстречу, и спрашиваю — что случилось? Он плачет, и сквозь слёзы говорит — Ты мне не помахал рукой. Действительно, когда я его отводил, то перед зданием детского садика останавливался, и помахивал Володе рукой, пока он входил в здание детсадика, а на этот раз я от калитки пошёл и не оглянулся. Володя обиделся и побежал догонять меня. Теперь мне пришлось вернуться до садика и попрощаться с ним как положено.

В 1957 году у нас родилась дочь Наташа. Часов в одиннадцать я выпросил у главного инженера автомашину и привёз домой Раю и новорождённой, и на этой же машине опять уехал на работу. Вечером, придя с работы домой, в прихожей меня встречает Володя, и взволнованно мне говорит — Папа, там кукла, берёт меня за руку, и ведёт в большую комнату к кровати, где спеленованная спала наша новорождённая. Без особых трудностей мы с Раей решили дочь назвать Наташей. Семья выросла, а через месяц мне надо уезжать на экзамены в Пермь. Рая должна была остаться одна с трёхгодовалым Володей и крошкой Наташей. Выручила подруга по работе — Тося Собянина, направив свою пятнадцатилетнюю дочку Тамару ухаживать за нашими детьми. Ранее, её первая дочка водилась с годовалым Володей. У Тоси было четверо детей, сама без мужа, и девочки сами зарабатывали себе на хлеб. Умение Раи находить общий язык с людьми, скорее, её природный дар, часто помогало решать очень быстро многие вопросы житейского быта.

Итак, наша семья достигла классического состава — муж, жена, и двое детей. Жилая площадь квартиры равнялась двадцати трём квадратных метра. К семье добавилась Няня. Теперь в квартире мы уже жили впятером. В передней, маленькой комнате, стоял двухместный диван, тумбочка с приёмником, самодельная этажерка с книгами, на полу большой цветок, и два стула. В большой комнате — наша кровать, детская кроватка для Володи и детская коляска Наташи да круглый стол. Стиральная машина и холодильник стояли в коридоре. В третьей комнате жила соседка Маша Морозова с маленьким сыном и пожилой матерью. Дом был трёхэтажным, номер пять, на улице Черняховской. Эта улица, длиной полкилометра, одним концом упиралась в Дом культуры, а вторым в проходную бумажного комбината. Наташа всю свою первую зиму проболела. Лежала с Раей в больнице. Для её лечения у меня дважды брали кровь. Через год болеть перестали, и мы уже гуляли по улице. Есть её первая фотография — стоит она сама, слегка поддерживаемая моей рукой. Фотоснимок сделан около клуба «Бумажников». В следующую зиму Наташе было уже больше полутора лет, и мы часто выходили с санками на улицу, на которых не только катали, но и каждый раз она требовательно проявляла характер — пыталась, чтобы её самой дали тянуть санки. Однажды в воскресенье мы подошли к магазину и посмотрели на товары, выставленные между окнами, а когда в понедельник вечером вышли погулять, Наташа настойчиво тянула нас с Володей в сторону магазина. Пришлось подчиниться. У магазина она подошла к тому окну, где выставлены нарядные красивые куклы. Налюбовавшись какое-то время на кукол, мы сразу же ушли домой.

Весной 1959 года, в Перми, я сдавал экзамены за 4-й курс института, осталось сдать за полгода, и можно ехать в Ленинград на защиту диплома. В эту же весну на Калийном комбинате мы купили комплект современной мебели — трёхстворчатый шкаф, сервант и четыре стула. В середине июля всей семьёй решили прокатиться по реке Каме. В Усть-Боровой сели на катер, и он повёз нас вверх по Каме, на острова, километров за пятнадцать. Там было организовано общезаводское гуляние на лоне природы. Поехали впятером, с нами была молоденькая наша няня — Тамара. День был тёплый, Володя и Наташа бегали по лужам, я поиграл в волейбол, поели мороженого, пообедали, и вечером поехали домой. Это была первая семейная вылазка на природу. В Боровске мы каждый год откармливали поросёнка, в поле садили картошку. Без денег не жили.

Я много занимался рационализацией. На заводе готовились к открытию долго строившегося Дома культуры. По тому времени здание выглядело внушительно, особенно его парадный вход из нескольких колонн с солидным портиком. На одном из стендов была красочно оформлена стенная газета с дружескими шаржами. В одном из них изобразили меня. Выглядело это так — к фотографии моего лица подрисована полностью фигура, упирающаяся в крутую снежную дорогу ногами, и тянущая на санях большую стопу институтских учебников. Для меня это было приятным сюрпризом, так как такую ношу тянули и другие заводчане, но подчеркнули это движение в моём лице. В то время я был работником завода оканчивающим институт заочно. На этом же вечере для нас с Раей был ещё один небольшой сюрприз — на викторине мы выиграли двух живых кроликов клетке.

Летом 1959 года начался предвыпускной период большого промышленного комбината по производству современных порохов в городе Бийске Алтайского края. Директором его назначили Кашубу Владимира Андреевича, а главным инженером — Аношина Андрея Николаевича. Ранее оба работали на нашем заводе, заместителем директора и главным инженером соответственно. За ними потянулись и некоторые другие специалисты, там крайне нужны были кадры. Рассказывали, что там гораздо теплее, растут помидоры, огурцы, есть яблоки, дешевле продукты. Посоветовавшись с Раей, я написал письмо Аношину, и вскоре получил ответ — приглашают на должность заместителя начальника цеха с окладом 1500 рублей. Здесь я получал 1320 рублей. Квартиру обещали в течение трёх месяцев. Недолго думая, мы решили, что надо ехать. Я написал заявление с просьбой уволить, но через неделю получил отказ. Опять пишу заявление. Предлагают улучшить квартиру, повысить оклад. Я продолжаю настаивать на увольнении. И вот, я увольняюсь с завода, где проработал в одном цехе тринадцать лет, жалко расставаться. Сердце щемило. Приходилось оставлять и родные места, где родился. С Колей договорились, как только я устроюсь на новом месте, постараюсь выслать ему приглашение на перевод в Бийск. Накануне моего отъезда мы с Колей купили пол-литра, и пошли на консультацию к технологу завода, он на днях был в командировке, у Аношина, и подтвердил всё то положительное, о чём говорили другие о жизни в городе Бийске. Перед отъездом это подтверждение приподняло моё настроение.

С Боровском всё было закончено, на руках — трудовая книжка, снялся с военного учёта и с паспортной прописки, купил железнодорожный билет до Бийска, и в путь, в Сибирь. По великому сибирскому пути я проезжал, когда ехал служить в Армию и обратно, когда везли на Советско-Финскую войну. Пейзажи Сибири до Новосибирска мне были в какой-то степени знакомы, и я не рассматривал их через вагонное стекло. В Новосибирске пересадка на Бийск. На вокзале узнал, что поезд в Бийск ходит один раз в сутки. В Новосибирск приехали в семь утра, а в Бийск поезд отправлялся в девять вечера, ждать бы пришлось более полусуток. Конечно, это меня не устраивало. Узнал, что до Барнаула вскоре отправляется поезд. Купил билет, и через три часа был в Барнауле. Узнал, что со станции Алтайской до Бийска формируются грузовые поезда, я туда доехал автобусом. Как раз формировался товарный поезд на Бийск. Подошёл к машинисту тепловоза, попросил его, он согласился, предложив мне сесть в вагон для местных перевозок ремонтных рабочих. Поезд тронулся. Из окна вагона я с жадностью рассматривал пробегающую местность, — какой ландшафт, лес ли это, равнина или склон возвышенности, как всё это выглядело. Особенно интересовал вопрос, — какие национальности тут живут. В общем, ехал я и не дремал, и если сказать утрируя, то я рассматривал каждый куст. Поезд шёл медленно, день солнечный, всё способствовало моему любопытству.

К одиннадцати часам приехал в Бийск. У первого встречного спросил, как доехать до первого участка, сел в автобус, и через несколько минут был около заводоуправления Бийского химического комбината. Начинать своё трудоустройство на новом месте прежде всего, нужно было, встретившись с главным инженером. В приёмной сказали, что он на совещании у директора. Через несколько минут люди начали выходить из кабинета директора, я с жадностью вглядываюсь в лица выходящих — знакомых нет. Но вот выходит Аношин, увидев меня, здоровается за руку, и, оглядываясь, показывает на высокого молодого человека, и представляет меня ему — такой-то прибыл на должность заместителя начальника цеха водоснабжения. Он весело со мной здоровается, и приглашает к себе в кабинет. Это был главный энергетик комбината — Коновалов Геннадий Николаевич. Голос у него был громкий, баритон, весёлый взгляд, часто улыбается, разговорчивый. В общем, он на меня произвёл самое приятное впечатление. Таким он был в дальнейшем по работе, приятным по-товарищески. Он тут же знакомит меня со своим заместителем — Елизаровым Мишей. Спрашивают, где я устроился на ночлег. Я говорю — только что с поезда. Елизаров приглашает меня жить у него на квартире. Говорит, я один, а семья приедет месяца через три. Мне было всё равно, я согласился. Втроём мы пообедали в столовой. За обедом Коновалов мне сказал, что сейчас поедем на завод. Завод находится в пяти километрах от заводоуправления. Действительно, сели в шестиместный директорский ЗИМ чёрного цвета, и поехали — Аношин, начальник ОТК Шеремат, и мы втроём. Завод военный, охранялся военными с охранными собаками, с досмотром на проходной, но нас прямо на машине без досмотра пропустили на территорию завода. Завод построен в сосновом бору, большинство зданий одноэтажные, многие обвалованы земляной насыпью на всю высоту. Выйдя из машины, Коновалов рассказал мне, как найти цех водоснабжения. Надо было пройти почти всю территорию завода, и там через проходную выйти на противоположную сторону, пройти ещё с полкилометра, и рядом с ТЭЦ будет база цеха водоснабжения. При выходе с территории завода, на проходной, я назвал себя по должности, и добавил, что на территорию завода приехал с главным инженером. Не спрашивая пропуска, меня пропустили, а ведь я ещё и в отделе кадров не был. Вход на территорию цеха водоснабжения не охранялся, я зашёл в контору. В кабинете начальника цеха за столом сидел молодой парень. Я назвал себя. Он с готовностью мне представился — что временно исполняет обязанности начальника цеха, начальник цеха в отпуске. Геннадий Павлович, так звали его, повёл меня по насосным станциям, показал недостроенную фильтрованную станцию. Технология работы цеха водоснабжения мне была отлично знакома по Боровску, за исключением фильтрованной станции и очистных сооружений, поэтому я не особенно волновался за свою способность работать на новом заводе, я больше беспокоился за то, как сложатся мои взаимоотношения с начальником цеха. Дело в том, что в Боровске с последним начальником мои взаимоотношения были натянутыми. Для меня он был «ни рыба, ни мясо». По своей эрудиции я был на голову выше него. Вёл я себя на работе совершенно самостоятельно. Его это бесило, и однажды он написал на меня докладную главному инженеру. Главный вызвал меня в кабинет, я ему объяснил ситуацию, и на этом вопрос закрылся.

Был уже конец рабочего дня, и мы с Геннадием Павловичем сели около ТЭЦ на грузовик, и поехали в посёлок. Я зашёл в заводоуправление, там ждал меня Миша Елизаров — зам. главного энергетика завода. Я захватил свой чемоданчик, и мы пошли с ним к нему на квартиру. Там были три комнаты общей площадью 54 кв. м. в одной комнате стояли две железные койки с постельными принадлежностями из ЖКО. Так я в темпе приехал в Бийск, в темпе обосновался, и в темпе наладил личные контакты с начальством. Назавтра я написал заявление на работу, гл. инженер написал на нём резолюцию — «О.К. оформить зам. Начальником цеха водоснабжения с окладом 1500 рублей». В О.К. заполнил личную карточку, с полной моей автобиографией, и получил направление в бюро пропусков на оформление мне постоянного пропуска круглосуточно во всё точки завода. Гл. инженер пообещал квартиру в новом достраивающемся доме месяца через полтора. В первые дни я на работе знакомился с людьми, с объектами цеха особенно новыми для меня — это фильтрованная станция, где должна готовиться из речной воды очищенная, для технологии производства артиллерийских и ракетных порохов, а также комплекс насосных станций с очистными сооружениями.

В это время в цехе существовало как бы двоевластие — с одной стороны временно исполняющий начальника Хомяков, а с другой — зять начальника Горюнов Александр Андреевич, механик цеха, человек очень напористый, похожий на Черчилля, конечно, моложе последнего. Горюнов в цехе работал с первых колышек, курировал все строящиеся объекты цеха. Хомяков в цех был принят гл. энергетиком Коноваловым за полгода до меня. Он окончил Новочеркасский институт водного хозяйства, и Коновалов готовил его на должность начальника цеха. Теперешний начальник цеха был самоучкой, с большим производственным стажем в предпенсионном возрасте, но имел богатый опыт в водоснабжении. В цехе же всем заправлял его напористый зять — Александр Андреевич Горюнов. Коновалов недолюбливал Горюнова, и наперекор ему временным начальником назначил Хомякова. Так первые дни я практически был без работы. Хомяков сам был временным, и в текущие дела цеха меня не подключал.

Вскоре руководство завода организовало совещание с руководителями цехов. Я сидел рядом с Хомяковым. Мы с ним обменивались мнениями, и он вдруг просит слова, и довольно смело ставит перед руководством ряд вопросов о помощи цеху. На меня это произвело впечатление, да и руководство намотало на ус. Он говорил о стоящем деле. Так было в первые дни на работе.

В первый же выходной день, в воскресенье, мы с Елизаровым поехали на рыбалку за 150 километров по Колыванскому тракту на реку Чарыш. Поехали в компании из семи человек, все они умелые рыболовы, со спиннингами, с сетками и другими рыбацкими снастями. Сели в неудобный кузов полуторки и поехали по грунтовой дороге, по пути набрали соломы и устроились в кузов поудобнее. Но дорога длинная, неудобная, и потому утомительная. Кругом поля и поля, впереди на фоне неба видны силуэты гор. Казалось, ехали очень долго, но вот и река. Остановились у широкой заводи, похожей на небольшое озеро, почти без течения. Вся компания, не теряя времени, захватив спиннинги и сетки рассредоточилась по удобным местам у Чарыша. Не все ещё устроились на берегу, как уже один вытащил щуку. У нас с Елизаровым спиннингов не было, но мы с увлечением наблюдали за рыбаками, и видели, как они умело забрасывают спиннинги, и как часто в динамической позе вытаскивали трепещущих щук. Улов был богатым, наиболее опытный и удачливый поймал двадцать щук. Я попросил у одного рыбака спиннинг, и после нескольких забросов спиннинга тоже поймал щуку килограмма на полтора. До сих пор помню ощущение, когда щука схватила блесну моего спиннинга, и леска упруго натянулась как струна в динамическом трепете. Этот трепет продолжался несколько секунд, до мгновения, когда щука, вырванная из воды в одно мгновение, перекидывалась по воздуху через мою голову сзади меня.

В течение месяца мы трижды ездили на рыбалку, и один раз на отстрел уток и ловлю карасей. Привезённую добычу или улов Елизаров отдавал знакомым.

Строящийся дом был накануне сдачи, я взял командировку в Соликамск, выпросил для Коли вызов в Бийск и поехал за семьёй. Предварительно дал телеграмму, чтобы Рая подготовилась к отъезду. Проблем было много. Это и сдача квартиры, и взять на детвору личные карточки в больнице, уволиться с работы, выписаться из Боровска, заказать контейнер. К моему приезду всё было сделано. Отправив вещи, я купил билет на Бийск, а Рая с детворой решила заехать в Пермь и побывать у многочисленных родственников — земляков. Ведь мы уезжаем так далеко — в Сибирь. Я вернулся в Бийск, а дом всё ещё не распределяли, хотя вроде бы всё уже было сделано, но какой-то строительный крючок всё ещё сдерживал распределение квартир. Я начал волноваться, едет семья, где временно устраиваться с жильём? Не хотелось иметь дело с частниками. Переговорил с Елизаровым, чтобы поселиться у него на время. Он согласился, но через полмесяца к нему тоже должна приехать из Москвы его семья.

Наконец, приехала моя семья — Рая, Володя, Наташа и Няня Тамара — младшая дочь подруги по работе Раи. А через два дня приехала семья Елизарова. Так, в напряжённом состоянии прошло две недели. Встретившись в подъезде с директором завода Кашувой В.А., а он жил в нашем подъезде этажом ниже, он меня остановил, и сказал, чтобы я шёл в ЖКО и выбрал номер квартиры и получил ордер. Мы с Раей тут же пошли к новому дому, и в его средней части выбрали понравившуюся нам квартиру. По удобству компоновки комнат, лучшей 3-х комнатной квартирой была квартира на первом этаже, без балкона, а нам так хотелось иметь квартиру с балконом. Но всё-таки выбрали квартиру с более удобной компоновкой, т.е. на первом этаже. В ней большая комната имела отдельный вход, а две другие — смежные. Все остальные трёхкомнатные квартиры имели смежное расположение комнат, а наша детвора была в возрасте два с половиной — пять с половиной, порядка во всей квартире ожидать было трудно. После осмотра квартиры мы пошли к начальнику ЖКО, назвали номер квартиры и получили на неё ордер. Так был решён очень важный для нас вопрос. Вскоре детвору определили в детсад, а Рая устроилась на работу прессовщиком макаронного пороха.

В это же время приехал в Бийск брат Коля. В следующем доме он получил квартиру, и поехал в Боровск за семьёй. Коля забрал с собой наших родителей — Маму и Отца. В Городище они продали за шестьсот рублей наш родной дом, точнее, нашу избу, в которой мы с братьями и сестрой родились. Коля купил им две железные койки, комод, и ещё взяли с собой старинный сундук. Я назвал это смелым решением Николая. Через какое-то время Отец стал жить с нами, а Мама у Коли.

Где-то через месяц, у главного энергетика Коновалова Геннадия был день рождения. Отмечали у него на квартире. Нас с Раей пригласил именинник. Там же были — директор завода Кашуба, его заместитель Ленский, и ещё несколько пар. После первого застолья начали знакомиться. Я разговорился с Ленским, сказав ему, что его друг в Закамске — главный энергетик завода Каляганов, наш родственник — муж двоюродной сестры Раи. В это время подходит к нам именинник Коновалов и, узнав, что мы обзаведись общими знакомыми, говорит Ленскому — а ты меня спрашиваешь, кого я наприглашал. Ленский довольно заулыбался.

В этот вечер возникло стихийное бедствие — ураган. Скорость ветра достигала тридцати пяти километров в секунду. Начали звонить на завод, кое-где людей вывели в безопасные места, рухнула стена в одном из строящихся зданий. В этот вечер даже на заводе снесло несколько крыш. Из окна квартиры было видно, как прохожие падали, прижимаясь к тротуару. К утру всё стихло. В цехе сорвало часть кровли в насосной станции. Была уже осень, дожди, поэтому я послал слесарей хотя бы временно исправить сорванную кровлю насосной. Где-то к концу дня я залез на крышу, чтобы проверить, что удалось сделать слесарям. Увидев, что в одном месте можно ещё подправить, я решил быстренько вернуть ребят, пока они не ушли домой. И только я начал перешагивать на крыше через пандус, между насосной и подстанцией, как за моей спиной появился грохот разваливающегося здания насосной станции. Оглядываюсь, и вижу — рухнуло железобетонное покрытие и падают стены здания. Я в панике забегал по кровле электро-подстанции, чтобы по лестнице спуститься на землю, а в голове сверкнула мысль, что шла пересменка, и в здании находились две дежурные смены…Немедленно нужна скорая помощь. Забегаю в соседнее здание и звоню в скорую помощь, и тут же — диспетчеру завода, сообщив о случившемся. Но, к счастью для меня, из двух людей никто не пострадал, так как рухнула средняя часть здания, а там людей не было. Начальство начало прибывать минут через пятнадцать, а скорая только через полчаса. Упали две шпренгельные формы, и в этих же пролётах противоположные стены. В это время сменный персонал находился на площадке у контрольных приборов. Насосная остановилась, подача воды на завод прекратилась. При выяснении причин аварии, оказалось, что нижний пояс, выполнен из уголков, соединённых между собой накладкой длиной десять сантиметров, т.е. длина сварочного шва составляла всего пять сантиметров на одну сторону. Пояс работал на разрыв, поэтому короткий сварной шов накладки не выдержал разрывного усилия работающей фермы. Начали проверять строительные фермы в других зданиях насосного узла, и обнаружили ещё восемь ферм с такими же накладками. Ремонтировать работающие фермы опасно, поэтому в здание фильтровальной станции всем запретили заходить, и стали ждать, когда подобные фермы разрушатся сами. Здание ещё не было закончено, и не принято в эксплуатацию. И где-то через месяц, ночью, дежурные мне позвонили, сказав, что кровля над фильтровальной станцией рухнула, никто не пострадал.

На дворе уже давно стояли сибирские морозы, и строители немедленно начали восстанавливать здания. Насосную восстановили за неделю, работая круглосуточно. Все издержки при ремонте списали на стихийное бедствие, т.е. прошедший ураган. Фактически, здания разрушились из-за неграмотного монтажа ферм строителями.

Из отпуска вернулся начальник цеха Сергей Павлович. Ему было около шестидесяти. Человек он очень болтливый и очень несобранный. Целый день он был со мной, рассказывая разные истории. Временно исполнявшего обязанности начальника, Хомякова, тесть и зять постоянно начали критиковать. Я, конечно, был ещё не в курсе многих цеховых вопросов, поэтому не вмешивался в их распри. Вскоре на имя директора пришла жалоба из дома отдыха, о том, что два наших слесаря в пьяном виде разбили окна, приставали к женщинам, в общем, здорово похулиганили. В связи с этим происшествием, директор, совместно с завкомом приехали в цех, и на собрании сделали уничтожающую критику начальнику цеха Сергею Павловичу за бытовое разложение его подчинённых. После этого спросили, кто желает выступить. Тут же поднимает руку Хомяков, и тоже критикует своего начальника. Желающих выступить больше не нашлось, берёт слово директор, и объявляет начальника цеха Сергея Павловича за упущение в работе освободить от занимаемой должности, а Хомякова назначить начальником цеха. Я на это мероприятие реагировал спокойно. Мне надо заканчивать институт, а для этого зимой нужно ехать в Пермь для сдачи экзаменов за последний семестр, а затем поездка в Ленинград на защиту дипломного проекта. С Хомяковым мои отношения в начале были товарищескими, а года через два он стал как сыч, неразговорчив, но об этом несколько позднее.

Моей ближайшей задачей в этот период было подготовиться к последним экзаменам и сдать их. С этой целью я поехал раньше на неделю в Пермь, чтобы закончить курсовой проект и подготовиться к экзаменам. В учебном центре всё шло нормально. Осталось только встретиться с одним преподавателем, который давал тему дипломного задания. Предварительно я узнал, что один мой знакомый пермяк в прошлом году защитил диплом по этой же специальности. Я зашёл к нему на квартиру, и спросил у него материалы по его дипломному проекту. У него сохранились черновики без чертежей по теме «Технологический процесс обработки трех кулачкового корпуса самоцентрирующего патрона к токарному станку». Он отдал мне все материалы, а придя к преподавателю, я попросил записать мне эту тему дипломного задания.

Итак, в Пермском УКП, после пяти лет заочной учёбы я закончил все дела. Через полтора месяца можно ехать в Ленинград для защиты дипломного проекта. Я вернулся в Бийск, и начал готовиться к поездке в Ленинград. Подошло время. Я выпросил на заводе командировку в Ленинград с разрешением лететь самолётом из Новосибирска. Я ещё ни разу не летал на самолёте. Перелёт делал первый советский гражданский реактивный самолёт марки ТУ-104 со скоростью 900 км./час. Вылетели поздно, часов в девять вечера. Летели с одной промежуточной посадкой в Свердловске. В полёте, конечно, я не дремал, а жадно смотрел в иллюминатор на появляющиеся иногда огни внизу, на земле. Через два часа самолёт совершил посадку в Свердловске. Через полчаса снова в полёт, и после двух с половиной часов полёта мы были над Ленинградом. Хорошо просматривалась прямолинейность проспектов города, освещённого электрическими лампочками. Благополучно приземлились, и казалось невероятным, что через пять часов полёта мы оказались в Ленинграде. Поездом надо ехать четыре-пять суток. Невероятный прыжок во времени. Из аэропорта часа два добирался по разным трамвайным маршрутам до здания института. Рядом оказались Марсовое поле, мост лейтенанта Шмидта и памятник Суворову. В институте получил направление в общежитие политехнического института, находящегося в Выборгском районе. Дали комнату на двух человек. Через два дня пообещали закрепить меня за руководителем дипломного проектирования. К этому времени подъехали все, кто сдавал экзамены в Пермском УКП. В назначенное время секретарь нашего факультета объявила, кто будет нашими руководителями, и дала их домашние адреса. Нашу группу из восьми человек закрепили за Алексеем Степановичем Захарьиным. Это был уже пожилой человек с доброжелательными манерами при разговоре с нами. Просмотрев внимательно наши конкретные задания, сказал каждому, когда прийти к нему с исполненной частью задания. Говорили, что при подготовке дипломников институт оплачивает за каждого дипломника по четыреста рублей. Для сравнения — на работе у меня зарплата была сто пятьдесят рублей. Захарьин порекомендовал всем зайти в Архив института и посмотреть похожие защищённые дипломные проекты, а мне сказал — кажется, такой проект защищали недавно, и я им могу воспользоваться. В Архиве я нашёл уже не черновик, а готовый проект со всеми чертежами и пояснительной запиской. Имея на руках такое подспорье, я навалился на разработку автоматики на технологические операции при обработке трёх кулачного патрона. Пришлось затратить много времени на поиски технической информации по моей теме. Времени для работы над проектом было достаточно, и я старался, чтобы не опережать других. Несколько дней провёл в центральной библиотеке на Невском проспекте. Результаты были скромными, пришлось самому вводить новшества с недостаточным обоснованием. Хотелось внести в проект что-то оригинальное. За основу проекта пришлось взять классическую технологическую схему производства изготовления корпуса трёх кулачкового патрона, и материалы, выписанные из готового дипломного проекта. Пояснительная записка у меня пошла быстро. На проверку к Захарьину я приносил работу каждую неделю. Серьёзных замечаний не было.

Я понял, что черновую работу успею закончить до первого мая, поэтому решил на праздник съездить домой в Бийск. Купил билет на самолёт, и к вечеру того же дня был уже дома. Поработав на огороде пару дней, я вернулся в Ленинград поездом.

Черновики технологического и экономического проекта у меня были проверены руководителями проектов. Осталось начисто переписать пояснительную записку технического и экономического проектов, и выполнить начисто чертежи на четырёх листах. Потом всё это отдать на заключение руководителям проектов. Раньше за неделю, я получил заключение экспертов. Эксперты оценили выполненные проекты с оценкой «Отлично». Надо заметить, что экспертами были руководители проектов, т.е. технический проект экспертировал руководитель экономического проекта, а экономический проект проверял технический руководитель проекта.

Защита дипломного проекта перед государственной комиссией была назначена на 4 июня 1960 года. До защиты оставалось два дня.

Защита началась в десять утра. Государственная комиссия состояла из семи человек. Председателем комиссии был ректор нашей кафедры. Передо мной защищались два человека, причём, они уже работали технологами в машиностроительной промышленности. В ответах на вопросы, заданные членами комиссии, путались в пустяковых вопросах, но им всё-таки поставили хорошие оценки. Пригласили меня на защиту. С огромным волнением я развесил на классных досках чертежи, и начал рассказывать сущность проекта. Я ещё не договорил, и мне задали вопрос о протяжках пазовых соединений. Я ответил более-менее правильно, но на следующих двух вопросах начал путаться. Меня остановили, и сказали оценку — «хорошо». Я забрал свой проект, и отнёс к секретарю факультета. Секретарь спросила меня, как защитил, и почему я такой мрачный. Я сказал, что на «хорошо» недовольным тоном. Секретарь улыбнулась, и говорит, что первый раз вижу недовольного человека, защитившего диплом на «хорошо». Я был просто недоволен своими ответами на государственной комиссии. Конечно, мне было стыдно за себя, свою неуверенность. Но по-другому я и не мог себя везти, т.к. приобретаемая мной в институте профессия — «Технология машиностроения, металлорежущие станки и инструменты», очень далека от того, чем я занимаюсь практически — технологией водоснабжения и канализации. Радостное настроение всё-таки охватила всё моё существо примерно через час после защиты. Это состояние должно было наступить. Ведь закончена успешно огромная работа, продолжавшаяся шесть лет. Как только нахлынуло на меня это состояние, я бегом побежал на телеграф, чтобы сообщить Рае, что диплом защитил. Назавтра ребята договорились на память сделать фотоальбом, и почтой прислать его каждому.

Напряжение спало, я не стал ходить по музеям Ленинграда, а купил телевизор «Рекорд», ж/д билет и разную мелочь, и поездом уехал домой в город Бийск. До защиты диплома у меня было достаточно времени познакомиться с городом, но не было настроения, чтобы заниматься чем-то другим. А хотелось встретиться с однополчанином, ленинградским поэтом Михаилом Дудиным, побывать в музеях. Но сердце рвалось домой, и я поскакал домой с дипломом инженера-механика. Длинная, долгая мечта сбылась. Время сделало своё дело. Это произошло в июне 1960 года. Мне шёл сорок первый год.

В Бийске открылся свой телецентр, на котором крутили записи московского телецентра. В Советском Союзе это новшество только появилось, и мы были в числе первых телезрителей в стране.

Ещё в Боровске мы записались в магазине на покупку пианино, а уехав попросили зятя Коли — Ходырева Дмитрия проконтролировать движение очереди. И однажды получаем телеграмму от Ходырева — «Высылайте деньги на покупку и отправку пианино». Деньги телеграфом выслали, и вскоре пришёл ответ — «Пианино выслали контейнером». В то время люди начали приобретать всё впервые, а мы во многих случаях были как первооткрывателями среди соседей. Это было с покупкой холодильника. Я рекламу холодильника я получил, будучи в командировке. В гостинице сосед по комнате рассказал, что у него дочь живёт на юге, купила холодильник, и не нарадуется, уж очень удобно с ним. В Боровске я увидел, в магазине продаются холодильники, вспомнил разговор в гостинице, спросил у продавца — Покупают ли у вас холодильники? Она ответила — Стоят второй месяц и никто не спрашивает. Мы посоветовались с Раей, и решили купить, но маленький — среднего размера, а там стояли несколько ЗИЛов. Также было со стиральной машиной, высококлассным радиоприёмником. На прокат брали магнитофон, но покупать не стали из-за низкого качества его работы. Появились первые обладатели автомобилей «Запорожец». Загорелись и мы такой покупкой, но для этого нужны были солидные деньги, и нас это не смутило. Началась гонка по накоплению денег, в основном, за счёт моей рационализации на производстве, реализации трудов садоводства и огородничества, и частично, коммерческих рейсов Раи за яблоками в Алма-Ату и пуховыми шалями в Оренбуржье. Я поступил на курсы автолюбителей.

При получении пианино чуть не произошёл несчастный случай со мной. Когда автокран начал поднимать пианино, деревянный брусок начал отставать от деревянной укупорки, и я интуитивно подставил плечо под укупорку, которая была приподнята на метр. Но металлическая лента укупорки выдержала, и пианино с крюка автокрана не сорвалось.

Итак, пианино в квартире, а играть никто не умеет. Я мог исполнять только «собачий вальс», и маленький кусочек какого-то солдатского марша. К тому времени Володе было восемь лет, и его можно было начать учить осваивать пианино. Вскоре нашли преподавателя, договорились с десятиклассницей, она только успела закончить первичную музыкальную школу. Договорились платить ей десять рублей в месяц, и четыре дня в неделю она будет заниматься с Володей у нас на квартире.

Летом Володя, Наташа и я пошли сдавать экзамен в музыкальную школу. Володю и меня зачислили для учёбы в школе, а Наташу не пропустили, возможно, из-за небольшого возраста — ей было всего пять лет.

После получения диплома на работе у меня изменений не произошло. В то время я начал подумывать об отъезде из Бийска в южные районы, где растут фрукты. Возможно, толчком для такого настроения послужило письмо одному товарищу, в котором уехавший в Душанбе с завода знакомый написал об огромном, дешёвом изобилии там фруктов, и жалеет, что не уехал раньше. Конечно, в нашем саду отлично плодоносили ягодные культуры, особенно клубника сорта «комсомолка». Собирали её за сезон больше двадцати ведёр. Хорошо плодоносили малина, смородина, крыжовник, но особенной гордостью были помидоры сортов «розовые», «бычье сердце», отличающиеся своей приятной, искристой, некислой мякотью. В изобилии росла черноплодная рябина, из которой мы получали изумительную винную настойку. Из яблонь обильный урожай получился только маленьких «китайских яблочек», пригодных только для вина. Ну, а для зимы нужны были зимние сорта яблок. Получаемое изобилие из сада реализовывалось и на рынке.

Думая об отъезде из Бийска, я решил прозондировать район Алма-Аты, Ферганы, Фрунзе (Бишкек). Вначале я взял командировку в Алма-Аты, но там, из-за командировки не удалось найти работу. Я не унимался, и в следующем году взял опять командировку до города Рубцовск, где находится Алтайский тракторный завод. Сюда командировка была как предлог, чтобы прозондировать наличие работы во Фрунзе (Бишкек) и в Фергане. Чтобы поехать в Среднюю Азию, я заранее договорился с Николаевым Николаевичем Пьянковым.

Железнодорожные билеты мы купили до Фрунзе, а на обратном пути я решил заехать в Рубцовск по командировочному заданию. В дороге узнали, что можно сократить путь до Фрунзе, если за Алма-Атой, на первой остановке, сойти с поезда и автобусом доехать до Фрунзе. Доехав до этой станции, мы вышли из вагона, и купили билет на автобус, который уже готовился к отправке до Фрунзе. Переехав через небольшой горный перевал, через два часа мы днём приехали во Фрунзе, а поезд прибывает ночью. Довольно легко мы устроились в гостинице, в свободной четырёхместной комнате. Заняли два места и пошлина экскурсию по городу. Город утопал в зелени. Пирамидальные тополя в два-три ряда, да ещё между ними посажены кустарники. Поливалось всё это зелёное изобилие протекающим арыком, т.к. небольшой уклон рельефа города позволял в жарком климате поливать деревья без механизмов, самотёком. Частные дома увиты виноградными лозами, обсажены фруктовыми деревьями, много цветов. Из разных переговоров, подходящего места для работы не нашли. Труден квартирный вопрос. Вернулись невесёлыми в гостиницу.

В это время к нам подсели ещё двух человек, один подполковник, а второй вроде работник прокуратуры. Оба русские. Они разговаривали между собой. Военный спрашивает у второго — как могут сложиться дела у жены, она арестована и находится под следствием, хотя вина её косвенная, она бухгалтер. Обвиняют директора. Собеседник из прокуратуры отвечает — Смотря кто ведёт следствие, если местные узбеки, то приятного мало, если русские — то более-менее. Мы с Пьянковым разговорились с ними, сказали, что подыскиваем работу, чтобы переехать из России на новое место жительства. На наш очередной вариант — поехать на новостройку в город Навой, они сказали, что там очень жарко, сплошная пустыня, и предложили нам Фергану. Там два завода союзного значения. Город хороший, фруктовый, добраться туда можно самолётом два часа. Мы с Колей не стали долго раздумывать, тут же поехали в аэропорт, и купили билеты на ближайший рейс. Назавтра утром были уже в воздухе. Летели больше между гор. Кругом ледники, ущелья. Двухмоторный самолёт часто попадал в воздушные ямы. В самолёты было восемнадцать посадочных мест. Сделали посадку в Оме. Это было 28 июля 1962 года. Купили по кульку черешни в аэропорту. Так, рано, весной, я впервые попробовал фрукты. В России, если что-нибудь было, то только в конце июля — начале августа.

Вскоре мы опять были в воздухе, пролетели над Ферганской долиной, над Ферганским каналом, и сели в аэропорту рядом с городом. Воздух здесь стоял не столько тёплый, а скорее горячий. От аэропорта, напрямую центр Ферганы. Мы и пошли прямо. На пути встретился большой арык с быстрой мутной водой, шириной около восьми метров. Через него брошено бревно, и нет поручней. Перейти его можно было только за счёт своего равновесия. Пьянков говорит — Перейдём. Я неуверенно — Попробуем. Смотрю, он уже на другом берегу. Я стою, и раздумываю. Течение быстрое, вода мутная, упадёшь — переодеться не во что. Но делать нечего — надо переходить. Встаю на бревно, и начинаю по нему потихоньку двигаться. Прошёл примерно метра полтора, и… начал терять равновесие… назад. Вторую попытку делать не стал. Говорю Коле — пойду по берегу искать мост. Он смеётся. И возвращается также спокойно назад по бревну.

Вскоре дошли до моста и были в гостинице. Опять удачно устроились, и вечером пошли смотреть город. Были на рынке. Полно свежих овощей, разных трав, сухофруктов. Утром поехали на нефтеперерабатывающий завод. Мне предложили должность мастера смены. Оклад сто тридцать рублей. Коле ничего не обещали. Мне уже надо было уезжать — подпирали сроки командировки. Зашёл я на рынок, купил зеленоватых абрикосов, алычи и еще чего-то.

Купил билет, и поехал в Алтайский край выполнять командировочное задание. Для этого мне надо было зайти и отметить командировку, а само задние было никчёмным, я его сделал за пять минут. Вернулся на завод, и конечно, никто не догадался, что за это время я успел съездить в Среднюю Азию.

Размолвка с Николаем Николаевичем Пьянковым.

С Николаем Николаевичем я знаком на протяжении сорока лет. В лицо я его знал, когда мы работали на пороховом заводе в городе Соликамск. Затем, в 1960 году мы с семьями переехали в город Бийск Алтайского края, и там тоже работали на заводе по производству порохов. Он в начальной стадии производства пороха, я в водоснабжении завода. Он в 1966 году разошёлся с женой и двумя детьми, и уехал в Северный Крым, где устроился на строящемся заводе по производству пигмента двуокиси титана. Я узнал его адрес, и в конце 1967 года взял командировку в Молдавию, чтобы прозондировать рабочее место и попутно съездить в город Калуш Ивано-Франковской области, и заехал к Пьянкову в посёлок Армянск. Ночевал у Пьянкова ночь, а утром мы с ним поехали в контору строящегося завода в местечке Исходное. Предварительно я Пьянкову рассказал о цели моего приезда — что хочу работать на строящемся заводе начальником водоснабжения завода. Он зашёл в кабинет директора, рассказал обо мне, и меня пригласили в кабинет директора. Директору было за шестьдесят, полный, но не обрюзгший. Он попросил мня рассказать мою биографию, и затем сказал, чтобы я заполнил форменный бланк и сдал его в отдел кадров. На прощанье пожал руку, и сказал, что пришлём вызов. Приехав домой, я рассказал брату коле о строящемся заводе, и о том, что мне там пообещали. Вскоре меня встречает брат Коля, и рассказывает, что звонил Пьянков, и произошёл разговор с директором Крымского завода пигментной двуокиси титана, Быстровым Петром Тимофеевичем, и ему предложили должность заместителя директора завода по капитальному строительству, и сказали, что завтра высылают Коле вызов, и просили с выездом не затягивать. Обещали сразу предоставить квартиру. Коля уже работал заместителем главного механика завода.

Вскоре пришёл вызов из Крыма, и Коля обосновал свой расчёт тем, что часто болеет дочь, и врачи рекомендовали сменить климат. Ему пошли навстречу, и он в темпе уехал в Крым, и сказал, что ускорить послать мне вызов в Крым.

В июне 1968 года я получил вызов из Крыма, и мы опять капитально встретились с Пьянковым. Меня назначили начальником цеха водоснабжения, Пьянкова — начальником ремонтно-строительного цеха. Брат Коля работал заместителем директора завода. Проработав год, Коля развернул строительство завода, был в авторитете на заводе, в Министерстве химии на Украине, в проектном институте завода в Ленинграде и управлении строительства химии в Москве. В начале 1969 года его, друзья по Бийску, переманили работать на строительстве современного порохового производства в Среднюю Азию. И опять он мотивировал своё увольнение болезнью дочери, и тем, что надо сменить климат. Ему в райкоме поверили, и сняли в партийного учёта. Он уехал. Я остался работать в Армянске, иногда по-дружески встречаясь с Пьянковым. Работники завода получили садово-огородный участки, и в темпе начали их осваивать. Построили поливочную систему на всех участках, для строительства домиков закупили в карьерах около Евпатории ракушечные блоки, и завезли их на свои участки. Некоторые владельцы участков сумели построить садовые домики, оборудовав под полом бетонные погреба. И конечно, все посадили плодовые саженцы, кусты смородины, крыжовника, малину, клубнику. В общем, уже начали пользоваться дарами природы и результатами своего труда. И вдруг, в райкоме партии спохватились, что общество садоводов организовалось в Армянске без их разрешения, что используются для частных нужд поливочные земли Таврического совхоза, хотя взамен завод распахал совхозу такую же площадь с минными полями. Секретарь райкома партии Капшук приказал директору завода Степанову разобрать все построенные садовые домики, и блоки вывезти с участков, но временно разрешить использовать участки как огороды. Директор завода Степанов через профсоюз дал указание разобрать садовые домики в течение недели. Скрепя сердце садоводы разобрали домики. Не разобрал свой домик только начальник ремонтно-строительного цеха Николай Николаевич Пьянков. Его предупредили, что снимут с работы. Домик у него продолжал стоять на месте. И Степанов снял Пьянкова с занимаемой должности, и только после этого Пьянков домик разобрал. В конце концов, он ушёл работать в строительную организацию. И так, из-за своего упрямства, возможно обоснованного, т.к. он разошёлся с семьёй, а также не стерпел произвола чиновников, пожертвовал своей должностью. У строителей Николай Николаевич проработал до выхода на льготную пенсию, как химик. Через какое-то время он снова решил устроиться на завод. Мне он рассказывал, что договорился устроиться в цехе Титан-1, но не разрешила ему туда устроиться его жена, которая работала там же, т.к. побоялась, что у него могут возникнуть на работе какие-нибудь недоразумения, и ей будет неудобно перед руководством цеха, в котором она работает. При разговоре со мной в отношении работы, я сказал, что мне на участок нужен слесарь-машинист насоса на дренажную насосную станцию, около Вадима, чтобы откачивать дренажную воду и ремонтировать при надобности насос. Он согласился, и оформился на эту должность. Раньше там работал малограмотный слесарь, и я побаивался за безопасность его работы. Пьянков же отвечал всем техническим нормативам обеспечения нормальной работы этого участка. Он начал активно и грамотно работать, по своей инициативе построил дополнительное помещение, где он отдыхал от шума насоса. Через какое-то время мне начали передавать, что от него часто пахнет спиртным. Рассказал ему об этом, он оправдался, что это было случайно. Где-то через год, по производственной надобности, его перевели слесарем на насосную второго подъёма. Там он работал в бригаде слесарей. Тоже начал работать активно, и почувствовал, что он может работать самостоятельно. Начал качать свои права перед бригадой слесарей. Те возмутились, и начались распри. Слесари написали жалобу начальнику цеха. Противостояние длилось не один месяц. Я со всеми беседовал, да и начальник цеха тоже разговаривал, но заноза оставалась. Пьянков ушёл в очередной отпуск. В это время на заводе возникли трудности с бензином, а у Пьянкова в небольшом его складе были две бочки с бензином. Дело в том, что Пьянков постоянно ездил на второй подъём на цеховом мотороллере, получал на мотороллер бензин, причём двойную порцию, т.к. второй цеховой мотороллер был длительное время на ремонте. Пьянков сумел сэкономить на этом бензине. Начальник цеха узнал, что в цехе есть запас бензина, и по телефону мне сказал, чтобы этим бензином заправили цеховую дежурную автомашину. Я сказал, что ключ от этого склада у Пьянкова, начальник просил позвонить ему, чтобы завтра он принёс ключи. Пьянков отказался отдавать ключ. Начальник послал кладовщика цеха, и на этом складе сломали замок и повесили другой. Бензин начали активно расходовать. Я позвонил Пьянкову и рассказал ему об этом. Он по телефону возмутился, и сказал, что он на меня подаст в суд за слом замка и воровство его бензина. Сказал, что бензин покупал на свои деньги. Я об этом рассказал начальнику цеха, и тот решил его уволить из цеха. Пьянкова уволили с работы с мотивировкой — «как пенсионера, достигшего пенсионного возраста и обеспеченного пенсией». Пьянков начал опротестовывать это решение через цехком. Начальник представил на цехком жалобу слесарей на Пьянкова, и цехком отказал ему в просьбе на восстановление на работе. Я присутствовал на этом цехкоме, и сказал, что по работе к Пьянкову у меня нет претензий сказано это было в присутствии Пьянкова.

Пьянков перестал со мной здороваться вот уже на протяжении нескольких лет. при встрече я его пытался убедить, что я перед ним не виноват, но он по-прежнему не здоровается со мной. Говорил об этом его жене Люсе, но она только улыбается и машет рукой. При встрече с ним на улице я смотрю на него, а он в этот момент на меня не смотрит, так и проходим мимо друг друга без звука.

В один из летних дней мы решили выехать на лоно природы. Собрались — я, Рая, Володя и Наташа, а также мои Отец и Мать. Взяли с собой обед и выпивку, сели в трамвай и поехали. Трамвай обычно возил людей на работу и с работы. Доехали до остановки РМЗ, и зашли в лес, между РМЗ и ТЭЦ. Высокие сосны, чуть ветерок, солнечно, сухо. Выбрали место поровнее между кочками, расстелили скатерть, продукты, и пропустили по рюмочке. Отец и Мать были впервые за свою жизнь, так просто, побездельничать в лесу. Детвора увлеклась поисками жучков-кузнечиков, а мы поиграли в карты. В лесу мы пробыли два часа, а потом опять в трамвай и домой. Отец и Мать не были в восторге от этой поездки. Отцу в то время было семьдесят пять лет, да и здоровье было слабеньким. Никакой работы он уже не делал, да и делать то было нечего, плохо слышал. Больше сидел дома. На улицу выходил изредка, да и то, только летом. Детвора же от поездки была в восторге.

Летом, 1962 года Мама уехала в Пермь к брату Георгию. Поехала вместе с Раей и Наташей. Рая и Наташа, погостив в Закамске, через полмесяца приехали домой, а Мама осталась у Георгия.

Зимой 1963 года Отец заболел. Произошло это так: я прихожу с работы, а он лежит на полу около своей кровати, и зовёт меня — Ваня, Ваня…. Я быстро подхожу к нему, он говорит — Помоги, не могу встать. Я его положил на кровать, дал ему попить, он стонет. Я спросил — Что болит? Он говорит — Всё болит, и так, через каждые пять, десять минут просит его повернуть. Вызвали скорую помощь. Врач осмотрела его, и сказала, что у него часть тела парализована. Сделала ему укол, выписала лекарств. Отец заснул. Поздно он несколько раз звал меня к себе. Я приходил, немного поворачивал его, он забывался. Я утомился, и прилёг за деревянной ширмой. Уснул. Просыпаюсь, прислушиваюсь, пытаюсь услышать стон, подхожу быстро к Отцу… Вижу, что он скончался….

Разбудил Раю. Решили дать телеграммы Георгию в Пермь, Шуре в Боровск, Коля только что уехал в Пермь на экзамены. Три дня тому назад, перед отъездом в Пермь, Коля зашёл к нам, и подстриг Отца. С Раей начали думать, как организовать похороны Отца. Рая ушла с текстами телеграмм на почту. Оставшись один, у меня к горлу подступил комок спазмы, на глазах появились слёзы. Зная, какую тяжёлую, трудную жизнь прожил Отец, стало до слёз его жалко. От Георгия и от Шуры пришли ответные телеграммы — у них нет возможности приехать на похороны. Родственников у нас в Бийске не было, и сообщать было некому. Я позвонил Мише Карнаеву (он был троюродным братом моему Отцу), и попросил его сказать Коле Пьянкову. Позвонил Тамаре — Колиной жене, а она сообщила своим родителям (они переехали в Бийск и получили здесь квартиру). Позвонил на работу и попросил сделать гроб. К вечеру подошли наши земляки, и у гроба покойного сделали фото. Из цеха дали людей выкопать могилу, выделили на похороны автомашину. Похороны Отца состоялись на третий день. Гроб с телом вынесли через окно, т.к. самодельные деревянные перегородки не позволяли вынести гроб через двери. Проводить пришли Миша Карнаев, соседи по площадке, Ходыревы. Музыки не было. Гроб поставили в кузов автомашины и потихоньку поехали. Все провожающие сели около гроба в кузове. Хоронили в Бийске, на кладбище с церковью, на юго-запад от церкви, в двадцати метрах от крутого откоса. Итак, ушёл из жизни Отец, проживший девяносто процентов своей жизни в нужде и тяжёлом физическом труде, оставив после себя трёх сыновей и дочь с их семьями. Отцу было семьдесят семь лет. Сухощавый по телосложению, честный во взаимоотношениях с посторонними, жизнерадостен в праздники. Любил выпить в компании, угостить других, но страстно не любил нечестных и хитреньких людей. Когда уже перестал работать, после шестидесяти лет, он постоянно, по-отцовски, хотел общаться со своими взрослыми детьми. Он постоянно с нетерпением ждал у себя в Городище своих сыновей и дочь с их семьями. Часто, пешком, за десять километров, приходил к нам в Боровск. И, только в Бийске, после отъезда из родного гнезда — Городища, состояние его здоровья резко пошатнулось. Жизнь его замкнулась на постоянном сидении в квартире. Мы были слишком заняты то учёбой, то работой.

Летом, в выходные дни и очередные отпуска, довольно часто проводили в заводском доме отдыха Ая. Это в ста километрах по Чуйскому тракту, на левом берегу реки Катунь. В полукилометре от Катуни, на высоком горном плато находится озеро, размером 300 на 1000 метров. Вода в озере чистая, глубина доходит до семидесяти метров. Питается озеро подземными водоисточниками, не выходящими на поверхность. Уровень его всегда одинаков, и вокруг него ни одного комара или паута. Возможно, там есть присутствие родона. На берегу его и находится дом отдыха с таким коротеньким названием — Ая. Вокруг живописные места. Есть и сосновый лес, но большей частью — берёза, липа, осина. Сразу от берега поднимется гора, как будто специально созданная для обозрения вокруг лежащей местности. А панорама её буквально захватывает дух. С северной стороны, за рекой Катунь, сразу же поднимается гора «Верблюд». Своими округлыми переходами похожая на двугорбого верблюда. На северо-восток и восток, уходя в даль, простираются сплошные горы, а перед ними — зелёное холмистое плато, раздолья для катания на лыжах зимой по длинным, не очень крутым склонам. На Юг и Север идут лиственные перелески с холмами и полянами, уходя в сплошную даль.

Сразу же за домом отдыха, ниже метров на сто, видна полноводная Катунь, с отлогими, песчаными берегами, где так приятно загорать и ловить рыбу удочкой. Вода в реке горная, кристально чистая, быстрая, но холодная. Когда с песчаного пляжа, после горячего солнца вбегаешь в реку, твоё тело мгновенно испытывает как будто прикосновение тысяч иголок. Затаив дыхание на небольшой глубине, окунаешься и окунаешься в кристальную воду, и выскакиваешь быстро на берег в чистый песок. Через какое-то время делаешь так ещё и ещё, несколько раз, пока тело не привыкнет к этому колючему удовольствию. На переправе через Катунь перекинут стальной трос, по которому движется шлейф от парома, и за счёт быстрого течения реки и длинного руля, движется паром с машинами и людьми. Наша детвора, телом, отдыхала там по два раза за сезон. Мы к ним ездили по воскресеньям, на организованном заводом автобусе. Один сезон там мы отдыхали с Раей, купались, загорали. Сам я ещё раза два отдыхал во время отпуска. Ещё один раз я с Володей и Наташей, а Коля с Таней.

В дождливую погоду отдыхали в Ая в отдельном домике на берегу Катуни вместе с семьёй директора завода Забелиным. Сейчас он зам. министра страны по производству ракетного топлива для военных ракет. Дважды все вместе выпивали, играя в шахматы он мне проигрывал. Вместе парились в бане, он меня веником, я — его, с нами был и Володя. За обедом ходили в столовую с котелками, как правило, приносили на три семьи, но большей частью ходил я.

Был ещё один эпизод во время отдыха в Ая. Я, Коля, и с нами Володя, однажды решили забраться на гору «Верблюд». Переправившись паромом через Катунь, мы втроём начали подниматься на гору по очень крутому её склону. Вершина находилась на высоте триста пятьдесят метров. По еле заметной тропинке мы полезли кверху. Местами крутизна доходила до шестидесяти градусов. Поднимались, цепляясь за камни. Володя был молодцом, он был как бы нашим ведущим. Поднимались не торопясь, назад не оглядывались, чувствовалась усталость в мышцах ног. Наконец, мы на гребне «Верблюда». Выглядит гребень довольно обширной ровной площадкой, кругом трава, дико растущие цветы, клевер. Мы торжествовали, как покорители невероятной высоты, восхищаясь своей силой и ловкостью. Оглядываем простирающуюся внизу долину, реку Катунь, дом отдыха. Захмелевшие от своей гордости, оглядываясь, куда нам двигаться дальше, вдруг увидели сзади двух косарей — пожилые люди, старик и старуха, косят траву. Мы переглянулись между собой, ведь мы вовсе не какие-то покорители высоты. Старик с бабкой на эту гору, конечно, не забирались — круто в лоб, а зашли с противоположной стороны по отлогим склонам других небольших гор и холмов, простирающихся в сторону Горно-Алтайска. Осмотревшись вокруг, поговорив с кесарями, прияли решение пойти на Горно-Алтайск. Смущало только то, что с нами ещё маленький Володя, ему всего десять лет. Но раз решили, значит надо идти. Вдали, на взгорье, маячили неясно отдельные строения города, они служили нам ориентиром нашего движения. Вышли на довольно проторенную тропинку, и так, с одних холмов на другие, мы в течение часа с небольшим подошли к Горно-Алтайску. По асфальтированной дороге вошли в город.

Город расположенный на холмах, утопал в зелени. В основном там были деревянные одноэтажные застройки, были и каменные двухэтажные дома. Рядом с городом большой фруктовый сад. Понравилась его чистота, тишина и его горный воздух. Обратно вернулись на попутной автомашине.

Кроме отдыха в Ая, мы делали вылазки в другие более-менее отдалённые места. Однажды, своей семьёй, решили поехать с ночёвкой куда-нибудь вниз по Бие. Взяли у Горюнова палатку без дна, запаслись продуктами, кухонной посудой, мешки за плечи, и в путь. Ориентировочно согласовали маршрут нашей вылазки. Вначале вниз по реке Бие, а затем дальше, по Оби. Утром сели в Бийске на катер и поплыли. Вскоре увидели слияние двух алтайских рек — Бии и Катуни, откуда уже начиналась великая сибирская река Обь. Захватывающий воображение простор Оби — её быстрое течение, чистейшая вода, проплывающие мимо многочисленные острова, заросшие зарослями облепихи, и берега с зелёными лугами и перелесками. Часа через два катер причалил к берегу первой встретившейся деревеньки, и мы высадились на берег. Попросили одного рыбака отвезти нас на видневшийся вдали остров. За небольшую плату рыбак отвёз нас на неизвестный на Оби остров.

И вот, на необитаемом острове, как робинзоны, выбрали на берегу посуше место, и установили палатку. Нашли немного сухого сена, веток, постелили на них привезённые с собой тряпки и развели костёр. Рая начала готовить обед, а Наташа Володя и я пошли посмотреть наш остров. Кругом заросли облепихи, много травы, берёзы. Берега песчаные, с пологими откосами. На правом берегу деревенька, расположенная на высокой его части, в трёхстах метрах от реки. К реке пологий спуск с обширной лужайкой. Мы с Володей закинули удочки, поймали небольшого ёршика. К удочкам сразу же пристрастилась Наташа.

Время приблизилось к вечеру, мы плотно поужинали и улеглись спать. Утром, после завтрака, всем составом пошли обследовать остров. Нашли много кустов ежевики, но ягоды были несладкие, кисловатые. Попробовав, собирать не стали, зато долго обирали с кустов облепиху. Набрали большой бидон. Придя в наш лагерь, мы увидели подплывающих к острову рыбаков, и начали за ними наблюдать. Причалив к берегу, вытаскивают из водяных кустов плетёную из веток, довольно большую «морду», полную стерляди. Выпросили у них одну штуку для ухи на вечер. Они были очень удивлены, что мы приехали только с удочками, и валяем тут дурака. Показывая одной рукой на меня, а второй на свою голову, покручивали пальцами. Рыбаки уплыли, а мы начали готовить ужин. Вдруг загудел ветер, неприятно закаркало поднявшееся в воздух вороньё, запахло дождём. Мы на острове одни, настроение наше скисло, нам показалось, что мы совсем заброшены. Лодки у нас нет, в случае чего, помощи ждать неоткуда, но вида мы не подали. Каждый занимался своим делом. Вскоре был готов ужин. Мы молча поели и улеглись спать. Несмотря на тревожный вечер, ночью спали спокойно. Утром прохладно. Одевшись потеплее, начали поджидать рыбака-лодочника, который завёз нас на остров. С ним была договорённость на это время, что он увезёт нас обратно на берег. На берегу дождались катера, и через два часа высадились на берегу квартала «АБ», а не в Бийске. С берега два километра пути, и мы дома.

В следующем году, в компании нескольких семей была большая поездка на реку Лебедь, с посещением Телецкого озера. Наш маршрут на этот раз начинался с Бийского аэродрома. Поехали я, Рая, Наташа и Володя. Купив билеты, сели в двенадцати местный самолётик «АН-2», и пролетев над рекой Бией, через час приземлились в Турочаке — это небольшое село в предгорьях Алтая. Выгрузившись с самолёта, мы пешком, через три километра, пришли на берег реки Лебедь. Живописнейшее место у песчаного берега речки, шириной сорок-пятьдесят метров. Вода тёплая, очень медленное течение, тишина. Купайся, рыбачь, загорай. Двумя самолётными рейсами вместе с нами прилетели пять семей и один холостяк. Все были с детьми — у нас двое, у Коли двое, у Марченко двое, у Хенкиных, Балабановых тоже по двое, а Борис, фамилию не знаю, один. Договорились, что каждая семья будет готовить из общих продуктов один день завтрак, обед и ужин. Закупать продукты будем ходить в Турочак. Так мы и питались пять дней. В полутора километрах от нашего лагеря протекала река Бия. У нашего лагеря на реке клёва не было, а на Бие здорово клевал пескарь. Бия в этом месте была не глубокой — от одного до полутора метров, но русло довольно широкое. Во время паводковых вод и больших дождей всё заполнялось быстронесущимися потоками воды. В сухой части русла реки были огромные скопления галечника. Тут были тысячи его кубометров. Этот готовый строительный материал для бетонных работ, и кругом крупнозернистый, почти кварцевый песок. Нас это место привлекало рыбалкой. Был какой-то бешеный клёв пескаря. Только закинул удочку в воду, пескарь уже на крючке. Два, три крючка на конце лески, и вытаскиваешь сразу два, три пескаря. Стоишь с удочкой в воде, пескари тыкаются в голые ноги. Раза два мы так порыбачили, и охота ходить на рыбалку отпала. Пытались ходить за грибами, но, как правило, в нехоженых местах много ядовитых змей.

Однажды, я, Рая, Володя и Наташа решили взойти на единственную вблизи гору с названием «Салоп», и с нами увязалась дочь Хенкиных — Ирина. Конечно, с разрешения родителей. По возрасту она была ровесницей Володи. В последний момент согласился пойти с нами Марченко с сыном. До подъёма на гору мы прошли километра полтора, а затем, по проторенной тропинке начали подниматься в гору. Подъём несложный, но довольно длинный, и Иринка начала хвататься за сердце, и сказала, что ей надо остановиться, чтобы немного отдохнуть. Так, с небольшим отдыхом в несколько периодов, мы подошли к вершине горы «Капот». До вершины надо было добираться почти вертикально, метров тридцать, цепляясь за выступы камней. Наша группа остановилась. Договорились, что на вершину полезем только мы с Марченко. Первым взобрался Марченко, затем я, но Володя шёл следом за мной и тоже взобрался на вершину, где была гранитная небольшая площадка с выступом посередине. В это время в воздухе была серая дымка, и плохо просматривалось вдаль. Постояв какое-то время на площадке вершины, мы все благополучно вернулись в наш лагерь. Чувствовали себя удовлетворёнными, как бы приподнявшись над остальными.

На шестой день нашего отдыха весь наш лагерь собрался добираться до Телецкого озера. Ежедневно из Турочака до Телецкого озера местный автобус делал один рейс. Запаковав в заплечные рюкзаки палатки, личные вещи, продукты, мы воспользовались автобусом, и поехали в Артыбаш к Телецкому озеру. До Артыбаша тридцать километров. Дорога ухабистая, ехали почти два часа. Артыбаш — большой населённый пункт, раз в пять больше Турочака, вокруг растут огромные кедры, обсыпанные на тридцатиметровой верхушке кедровыми шишками. Кедры стоят как огромные свечи. Глядя на них испытываешь определённое восхищение к этим красивым природным гигантам. За окрестностями Артыбаша, особенно с правой стороны озера, простирается огромный массив лесного кедрача, неоценимое богатство природы. Здесь кедр выглядит не лохматым, болотным, а мачтовым, строительным, поэтому здесь его, видимо, и заготавливают как сосну. В конце Артыбаша находилась турбаза, мы и подались туда, чтобы узнать, когда отправляется по озеру катер, чтобы побывать на другом конце озера. На турбазе мы устроились в комнатах с постельными принадлежностями, покушали, ночевали, а утром пошли к берегу на теплоход «Алтай». Это небольшое судёнышко принимало на свою палубу не более тридцати человек. Озеро кругом окаймляли горы. Берега выглядели тёмными, мрачными, обросшими лесом и кустарником, начиная прямо от воды и уходящие ввысь. У Артыбаша ширина озера достигала одного километра, а перспектива вдаль выглядела довольно узкой, тёмной, абсолютно невесёлой. Пространство озера выглядело как каньон. Проплыв по озеру две трети его длины, судно причалило к берегу, но перед этим кратковременно ещё причаливало к берегу, чтобы высадить трёх человек, то были мужчина, женщина, и молодой, горбатенький мужчина с плохо передвигающимися ногами. Они по тропинке пошли в гору. Кто-то сказал, что его ведут к минеральному источнику для лечения.

После остановки теплохода нам предложили сойти на берег и посмотреть водопад. Сойдя с палубы, сразу же ощутили какой-то необычный шум, и вскоре подошли к водопаду. В месте падения водяного потока со склона горы есть просвет, нет деревьев, и просматривается по уклону небо, а у основания крутого берега сделана как бы выемка из нагромождения крупных и мелких камней длиной тридцать и шириной двадцать метров. Вода падает с высоты пятнадцати-двадцати метров, в количестве семисот кубических метров в час. Шум, создаваемый водопадом, заглушает человеческую речь, но не давит на уши. Около него можно сидеть, думая при этом о чём угодно, шум не мешает. Чтобы ощутить его, надо побывать там. Сделав несколько фотокадров, мы сели на теплоходик, и поехали на конечный пункт Телецкого озера — исток речки Чулышман. Подплыв к берегу, мы увидели сидящих на берегу туристов, ожидающих наш кораблик, чтобы вернуться назад. Вместе с ожидающими на берегу сидел бродяга-пьяница, с отращенной лохматой бородой, нам о нём рассказывали, он всё лето жил там в шалаше с собакой. Когда мы проходили мимо него, Коля бросил реплику из лексикона бийских хулиганов. Он запомнил нас, и вечером, вдрызг пьяный, пришёл к нашим палаткам, и вызывающим пьяным голосом начал кричать, материться, кого-то ругать, кому-то угрожать — Убью, зарежу. Затем, видимо, поняв, что мы не реагируем, отошёл подальше от нас и продолжал нести несусветную ругань, и похоже, что больше по адресу своей собаки. Нам было неприятно, но топорик лежал в палатке, а пьяница где-то вдали всё шумел и шумел. Мы уже начали засыпать, а Коля вышел из своей палатки, и спрашивает у нас — У вас сейчас около палатки никто не ходил? Мы отвечаем — Нет, не слышали, видимо, это бегали мыши. В общем, ночь прошла тревожно.

Утром пошли осматривать местность. Кругом горы. Подошли к речке, это устье Чулышмана. Песчаный берег, течёт мелкая, с абсолютно ровным дном речушка, и прозрачная как стекло. Вверх по течению речки просматривается ущелье. Погода была пасмурной, всё кругом серо, темно. Видны тёмные тучи, надвигался дождь. Посоветовавшись со всеми, единогласно приняли решение — уезжать. На скорую руку позавтракали, собрали палатки, и на берег, куда пристаёт теплоходик. Так неприветливо нас встретило Телецкое озеро. Была мрачная погода весь день. Причалив к Артыбашу, мы наняли автобус и поехали в Турочак. В Турочаке солнечная, тёплая погода, и мы опять устроились на берегу Лебедя. К нам подъехали ещё две семьи на личных автомашинах. Приехали — Пешкин, главный инженер завода, и работающий комендантом ЖКО… Пару дней мы ещё пробыли на Лебеде, и ужасно захотелось домой. Домой так домой. Котомки за плечи и на аэродром в Турочак. В кассе купили билеты, но в самолёте не хватило двух мест. Кому — то надо оставаться. Мы с Колей решили это взять на себя. Нам, конечно, тоже хотелось улететь. Мы помахали улетавшим, и с нашими вещами пошли выбирать место для ночлега. Пройдя взлётное поле, поднялись на обширный склон пахотного поля, и установили палатку в его средней части. Кругом тишина. Пошли на опушку леса посмотреть грибы, недалеко наткнулись на неубранный горох, пощипали немного его, и пошли к палатке. Сообразили какой-то ужин, стемнело, и мы улеглись спать. Рано утром Коля проснулся, и, разбудив меня, тревожным голосом говорит мне — Слышишь? Я прислушался, и говорю — Какой-то топот… Коля говорит — Уж не медведь ли это. Он взял топор и осторожно выглянул из палатки, и…засмеялся — кони-лошади бегут. Оцепенение прошло, мы вылезли из палатки, и видим стадо лошадей. Вот так медведь! Позавтракав, пошли покупать билет на самолёт. Купив билеты, благополучно долетели до Бийска.

На следующее лето желание загорелось — ещё куда-нибудь поехать семьями. Выбрали речку Неню. Это примерно в сорока километрах восточнее Бийска. По рассказам знакомых, речка Неню тихая, есть рыба, лес с ягодами. На этот раз договорились поехать только три семьи. Это мы, Коля и Балабановы. Балабановы — это своеобразная семья. Сам Балабанов по образованию инженер-химик, жена его — лаборантка. Парень он немного странноватый, жена его блондинка, чуть симпатичная, твёрдо командовала семейным парадом. В прошлом году, когда мы отдыхали на реке Лебедь, и семь семей приняли решение съездить на Телецкое озеро, тем более, что оно рядом. Блондинка — Балабанова решила, что лишние издержки, и потребовала от Балабанова возвратиться в Бийск. Собрав палатки, согласные семьи попрощались с Балабановыми, а напоследок Балабанов и говорит — Ну, будем вспоминать Турчук, а Коля добавил ему — Бурчук…и ещё раз добавил — Балабаньщик. Получилась скороговорка — Турчук — Бурчук и Балабаньщик. Все засмеялись, и попрощавшись, добавили — Турчук — Бурчук и Балабаньщик. На Неню наша семья и семья Балабановых поехали рейсовым автобусом, а Коля должен приехать через три дня. Приехав в Неню и сойдя с автобуса, спросили, как пройти к речке. Кто-то из приехавших с нами показал рукой направление. Взвалив на плечи и взяв в руки всё необходимое для жизнеобеспечения, двинулись пешком по указанному направлению. Все были загружены под завязку, но у Балабановых было полное ведро тяжёлых кабачков. Кабачки по очереди несли все, на ходу передавая его друг другу через каждые две минуты. Шли довольно долго, про себя возмущаясь тяжёлым ведром. Жарко, все разомлели, и как-то внезапно подошли к крутому, глинистому берегу речки. Сняв с себя поклажу, начали искать место для стоянки. Везде крутой берег, какая-то чёрная вода без движения, поняли, что тут ничего хорошего для отдыха нет. Но ведь где-то же должно быть удобное место. Решили вернуться в деревню, мысленно проклиная ведро, и спросить поточнее о хорошем береге речки. В деревне пожилая женщина нам объяснила, что все приезжающие останавливаются перед деревней, там луга и мелкая речка. Кое-как добравшись до речки, хорошо искупались. Тут текла быстрая весёлая речка Неню, дальше видна заводь, и около берега трава, а пониже песчаные берег. На противоположной стороне отлогий берег и лес. Место приятное и действительно не сопоставимое с тем угрюмым берегом, выше по течению. Поставив палатки, мы свою на небольшом склоне, а Балабановы в лощинке. Время подошло к вечеру. Поужинали. Решили готовить раздельно. Назавтра — солнце, тёплая вода. Времени свободного много. Сходили в деревню, купили молока, договорились купить мёду литров по двадцать, по два рубля за литр. На третий день мы с Володей занялись рыбалкой в заводи, удочками. В это время со стороны леса, как-то не очень заметно к нам начали приближаться тучи, но ветер отдувал их влево, и мы продолжали сидеть около удочек, не очень беспокоясь, что нас может вымочить дождик. Интересно было наблюдать за чёрной тучей. Потом часть тучи стала молочного цвета, и как-то тут же поднялся сильный порывистый ветер и дождь. Мы не успели смотать удочки, как посыпался град. Спрятаться нам было негде. Рядом росли только низкорослые кусты, мы с Володей ползком в кусты. Лежим, чуть прикрытые ветками кустарника, а град шпарит и шпарит, Володя, почти плача, говорит — Ой, папа, мы пропали. Я старался прикрыть Володю своим телом от летящего града. У меня на спине образовался уже слой ледышек. Мы были босыми, а Володя даже без рубахи. Продолжалась эта кутерьма несколько минут, град перестал хлестать, но дождь ещё продолжался. Тут же дождь перестал, и ветра не стало. Мы вылезли из кустов, и ноги встали в снежную кашицу, всё было засыпано градом и залито водой. Бегом побежали к палаткам, босые ноги обжигала холодная снежная масса, но светило солнышко. Прибежали к палаткам. У них тоже не весело. Наша платка полу развалилась, а у Балабановых вся одежда, подушки, плавали в воде. Вся Балабановская лощинка на тридцать сантиметров заполнилась водой. Жареные кабачки, приготовленные для коллективного ужина, со стола смыло. В общем, смех и грех. Наши вещи, продукты, были в палатке, и они не вымокли, а с Балабановыми буквально бедствие — сами вымокли, и всё, что у них было тоже сильно подмочило.

В это время видим, к нам едет легковая автомашина «козёл». Подъезжает наш Коля. Увидев наше плачевное состояние, он тут же предложил организовать костёр, и выложил несколько масляных банок с гречневой кашей, чтобы сделать коллективный ужин. После пережитого стихийного бедствия, какое это было для нас удовольствие от вкусного разогретого ужина.

Следующий день был солнечным, и мы решили сходить в лес и пособирать чернику. Лес был сосновый, весёлый, негустой. Набрали черники, грибов, и вернулись к палаточному городку. Наши хозяйки начали готовить обед, а мы с Колей пошли вдоль речки поохотиться с малокалиберной винтовкой. Винтовку подарил его тесть Ходырев Дмитрий. Стрелять было некого, и мы установили на другом берегу речки мишень и начали по ней стрелять. Стрельба эта нас не заняла, и мы пошли к нашим палаткам. Навстречу к нам, видим, идёт мужчина, останавливается около нас и рукой берётся за малокалиберку. Покажите документ на право владения оружием. Коля говорит — он дома, но мужчина силовым способом пытается забрать винтовку, заявляя — принесёте документ, получите винтовку. Коля говорит — если нужен документ — приезжайте в Бийск. У Коли рост был одинаковый с ним, и тот не решился дальше употреблять силу, так и ушёл он от нас. Начали появляться дождики.

Коля пообещал директору завода Забелину через неделю приехать в дом отдыха Ая, и вместе с ним там отдохнуть. Коля предложил мне поехать в Аю. Я согласился. Через день пришла автомашина, и мы всем табором покинули берег небольшой тихой тёплой речки Неню. Об этом отдыхе в Ае я написал несколько раньше.

Летом 1961 года, всей семьёй мы поехали к родственникам в Томск к Коле Мелькову в гости. В Новосибирске перекомпостировали билеты на Томский поезд. Поезд отправлялся через восемь часов, и мы посетили передвижной зверинец, побродили по рынку, где продавали средне азиатские фруктовые дары природы. Особенно всем понравились «дамские пальчики» — один из видов столового винограда. Пересев в другой поезд, нашим конечным пунктом будет уже Томск. Вскоре за Новосибирском мы увидели настоящие сибирские леса (а то всё степь, да степь кругом). Увидели мачтовые сосновые леса в районе станции Тайга, и далее, вплоть до Томска. На вокзале нас встретил мой двоюродный брат Николай Фёдорович Мельков. Сели в автобус, и, доехав до центрального рынка, сошли с автобуса и дальше, до квартиры пешком.

Расстояние до квартиры было не больше полкилометра. У дома нас встретила вся семья Николая — сынишка Дима, жена Лена и моя тётка Варвара, которую я мысленно помнил, но не видел более тридцати лет, с того злого времени, когда начались массовые гонения на судьбы людей в период так называемого раскулачивания деревни. Передо мной была не молодая женщина, а сухонькая старушка, но уж очень подвижная, хлопотливая, заботливая. Пока находились у них, тётка Варвара много рассказала о страшной, горькой судьбе их семьи в северных болотах Урала и Сибири. Мы узнали также, что здесь, в Томске, живёт со своей семьёй её дочь Дуся. Николай и Дуся были между собой в ссоре и не встречались, поэтому при нашей встрече от семьи Дуси никого не было. Но наша милая тётушка Варвара показала нам томский рынок, показала и квартиру Дуси. Дусю я помнил девочкой лет пяти. Мы идём к Дусе на квартиру. Я мысленно стараюсь изобразить её внешний образ — женщина со средне полной фигурой, полноватое лицо. Входим в квартиру стандартного многоквартирного двухэтажного дома. Поднимаемся на второй этаж, открываем дверь — навстречу выходит женщина чуть ниже среднего роста, чуть меньше средней полноты, небольшое лицо, чуть продолговатое, но с глазами девочки Дуси. Мы ей представились. Она обрадовалась, захлопотала, довольно быстро накрыла стол, и пошли вопросы, расспросы. На севере она вышла замуж и родила двух детей — обе девочки. Вскоре потеряла мужа — утонул на сплаве леса. Затем с девочками перебралась в Томск. Одной девочке шесть лет, второй девять. Шестилетняя девочка полу — глухонемая, вроде слышит, но разговаривать не может. Мы расстались по-родственному, взяли домашние адреса, какое-то время переписывались, когда жили в Бийске, а потом переписка заглохла. Больше двадцати лет об этой семье мы ничего не знаем, но каким-то образом мы услышали, что девочка поправилась, и обе вышли замуж. Николай Фёдорович о ней никогда ничего не пишет. Николай живёт на первом этаже, у них две комнаты и кухня. Николай работает бухгалтером в статистическом управлении города, жена Лена трудится на электроламповом заводе, сын учится в первом классе.

В Томске мы посетили зоологический сад. В нём сотни деревьев, кустарников, собраны со всего мира. Очень богатая оранжерея. В ней и виноград, и пальмы, и персики, и многие другие теплолюбивые породы растительного мира. Находились мы у них трое суток. Обо всём наговорились. Сходили в фотографию, и на память сфотографировались две семьи. Проводили они нас до железнодорожного вокзала, и пригласили их приехать к нам в Бийск в следующем году, и, конечно же, регулярно переписываться. В городе, в основном, купеческая архитектура, много двухэтажных домов, особенно деревянных, обшитых резьбой по дереву.

Теперь ещё несколько эпизодов из жизни в Бийске. Правда, есть ещё небольшой эпизод из Боровска — Соликамска. Когда в Советском Союзе запустили первый искусственный спутник с зуммерным звуком, я в это время ехал на экзамены из Соликамска в Пермь. В вагоне хорошо работал репродуктор, и в сообщении о спутнике понятно было каждое слово, но какого-то эпохального возбуждения не произвело. Ну, спутник, спутник, ну и что ж, понятно, что он летит высоко вокруг Земли, летит — пищит маленький шарик с усиками. И только позднее, по радио, в газетах, начали сообщать о большой победе над притяжением Земли. А вот когда сообщили, что в космосе находится советский человек — старший лейтенант Гагарин Юрий Алексеевич, это взволновало меня по-настоящему. Я в это время шёл по тропинке между деревьями на станцию нейтрализации. Тут же передали краткую биографию Гагарина. После первого невзрачного спутника в космосе побывала собака Лайка, правда, возвращение её на землю не планировалось, она так и сгорела в космосе вместе со спутником, конечно, жалость и сострадание к погибшему животному ощущалась. Дальше уже были спутники с несколькими собаками, обезьянкой, но все они благополучно были на спутниках возвращены на землю. И вот теперь человек в космосе. Вскоре передали, что Гагарин благополучно вернулся на землю. Это был триумф на весь мир. К этому времени Америка ещё не запускала в космос ничего.

Зимой в Бийске часто ездили на прогулку на лыжах всей семьёй — Наташа, Володя, Рая и я. Однажды, Коля, Володя и я прошли на лыжах 22 километра, хотя Володе было всего 12 лет. Часто на лыжах ходили компаниями, брали с собой бутерброды, чай, иногда и водочки по напёрстку. Коля на лыжах мог виртуозно спускаться с любой головокружительной высоты, лишь бы не было пеньков. Хорошее это занятие — скольжение по снегу на лыжах. Весь человеческий организм в этом случае задействован, работают все мышцы. Бывает, очень устаёшь, но усталость эта приятная, если отдыхаешь после прогулки на лыжах, то и отдохнуть бывает приятно.

Однажды я и Володя ездили с одной компанией на автомашине за кедровыми шишками. Это по Чуйскому тракту на 257 километре. При этом пересекли Семинский перевал. Перевал очень длинный и с крутым подъёмом, автомашина ехала только на первой скорости. Орехов много мы не набрали, т.к. вскоре к нам подъехали на лошадях местные алтайцы и запретили сшибать шишки. Сказали, надо брать билет для заготовки орехов. На обратном пути наблюдали явление природы. Была осень, ещё не поздняя, кругом зелень, и вдруг, километра за два от нас весь зелёный пейзаж начал белеть. Так, белая полоса шириной с километр начала быстро двигаться слева направо. Это была плотная снежная метель. Орехов мы почти не привезли, зато посмотрели обилие алтайских горных хребтов, в том числе гору Белуха.

Как-то летом поехали за красной смородиной. От Бийска, похоже, километров за 200. долго ехали по степному Алтаю, но в сторону гор, через село Алтайское. В этом селе растут яблони, вишни. Село находится в долине, похожее на большую чашу, ограждённое со всех сторон горами. Там есть прекрасный сыроваренный завод, рядом — фирменный магазин. И продавался там пошехонский сыр. Какой же у него вкус! Ели без хлеба, чем больше ешь — тем больше хочется. Он и нежирный, и некислый, в общем, этот сыр запомнился на всю жизнь. Из Алтайского поехали по просёлочной дороге в горах. Величественный горы. Заночевали под навесом у летнего пастбища. Ночь тёплая. Рано утром появилось солнышко, и нас разбудил пастух. Он предупредил нас, что тут много змей, и показал нам, как метрах в десяти от нас, на солнечном склоне небольшой канавки лежат свёрнутые в спираль несколько змей. Позавтракав, мы начали подниматься по солнечному склону, и оказались в сплошных зарослях красной смородины, кругом — крупные гроздья красных ягод. Побаиваясь змей, каждый набрал без особого труда красной смородины, сколько хотел. Обратно возвращались другой дорогой, предварительно километров двадцать проехали по тёмной лесной дороге со сплошными колдобинами, и выехали на Чуйский тракт.

В разных местах на Алтае, приходилось нам собирать грибы. Это и грузди, и белый гриб, и другие разновидности, качественно ниже. За груздями ездили на трамвае до Лесопереваловки, а дальше километра три-четыре пешком, и через небольшую речку в брод, попадали в сосновый бор. Там, на небольших суховатых склонах росли грузди. Идёшь, и в руке держишь палочку, с раздвоённой вилочкой на конце. Большинство груздей растёт под игольчатым земляным покровом. Там, где груздь, просматривается небольшой бугорок, палочкой приподнимешь, и обнаруживаешь груздь. Соседние бугорки уже берёшь руками, срезая ножиком. На хороших местах и в нужное время, часа за два можно набрать корзинку.

За год до отъезда из Бийска, мы с Колей и со своими семьями поехали на Колиной моторной лодке вниз по Оби, и в двадцати километрах от Бийска наткнулись на несметное количество белого гриба, но уже переросшего, хотя были ещё и средние размеры гриба. За короткое время заполнили грибами все корзины, и набрали даже в вещевые мешки. И это тот гриб, который если найдут на Урале за один выход с десяток — считалось хорошей удачей. И странно то, что местные жители деревни, недалеко от которой мы собирали грибы, сами их не брали. Они знали, что их хорошо поедают коровы. Приехав с грибами домой, мы оказались в затруднении, чтобы их высушить. Был сентябрь месяц, на дворе уже ничего не высушить. Затопили камин, развесили много грибов на нитках над камином, но ещё больше грибов осталось в корзинах. Утром ушли на работу, а грибами поручили заниматься Маме. Вечером приходим с работы, и подойдя к подъезду, видим — вся наружная кирпичная стена напротив наших окон украшена прилепленными к ней грибами. Мама решила проявить инициативу, воспользовавшись лучами позднего осеннего солнца, чтобы подсушить их немного.

В течение девяти лет нашей жизни в Бийске мы постоянно были в движении, куда-нибудь ходили, ездили. В 1967 году райком партии увлекался организацией проведения лекций о международном положении в сельской местности. Однажды нам, работникам химкомбината, предложили поехать, и рассказывать в деревне о международном положении. В связи с этим нас, человек десять, собрали в кабинете секретаря Бийского горкома партии, сделали небольшое внушение, посадили в автобус, и отправили в село Алтайское, а дальше на лошадях по колхозам и совхозам. Мне достался совхоз Белово. Приехали в деревню на санях. Я зашёл в управление совхоза, предъявил удостоверение руководителю мараловодческого совхоза. Договорились, что лекцию я прочитаю сегодня вечером в клубе. Я, конечно, волнуюсь. Лекции я никогда и нигде не читал. Опыта рассказывать что-нибудь долго не имел, за исключением одного случая, когда я учился в вечерней школе в десятом классе. Учительница русского языка и литературы, Хенкина Клара, попросила меня на уроке дать характеристику одного литературного персонажа оп учебной программе. Я с трудом подобрал несколько слов для его характеристики, чувствуя свою беспомощность. Клара пыталась помочь, сказав какие-то наводящие слова, и добавив при этом — я вам даю спасательный круг, но вы не смогли им воспользоваться, и поставила мне оценку — три. Вот и весь мой опыт, чтобы что-то рассказать другим. Здесь же я представлен лектором-международником.

В зале собралось человек восемьдесят. Представитель совхоза объявил, что Иван Иванович прочитает лекцию о международном положении. Текст лекции у меня был отпечатан. Я прочитал этот текст, слушатели отсидели тихо. Вопросов было немного. Один — два человека завели со мной разговор со знанием дела. Мне было легко с ними разговаривать, т.к. международную обстановку я знал, и тоже со знанием дела мог квалифицированно им объяснить. Представитель совхоза меня поблагодарил, и просил ещё приезжать. Ночевал я в доме председателя сельсовета, а утром меня на лошади отвезли прямо в Бийск.

На работе в цехе мои отношения с начальником цеха стали более чем прохладными. Я подумывал перейти на другую работу. Возникшая ранее мысль переселиться со всей семьёй не покидала меня. Летом 1963 года мы с Раей оформили очередные отпуска, и решили с детворой съездить в Фергану. Купили ж/д билет, и с пересадкой в Барнауле, а затем в Ташкенте, приехали в Фергану. Дорога долгая, летом жара, и особенно неприятно было в битком набитом вагоне из Ташкента в Фергану. На автобусе доехали до гостиницы, там договорились с работницей гостиницы, и на четыре дня остановились у неё на квартире. Утром пошли на рынок. Сплошное изобилие овощей и фруктов. Купили понемногу фруктовых деликатесов — виноград, дыню, персики, и быстро на квартиру, чтобы помыть фрукты, ведь так хочется получить удовольствие. Вечером ходили в парк, где бушует цветной фонтан — великолепное цветное зрелище. Через день я пошёл на нефтеперерабатывающий завод. Встретился с главным механиком, начальником РМЦ, и гл. инженером завода, в то время она исполняла обязанности директора, последний был в отпуске.

Мне предложили должность зам. начальника цеха (РМЦ), я согласился, и мне выдали вызов (приглашение), правда, ни зарплату, ни квартиру не оговорили. Пару дней мы ещё пожили в Фергане, а затем, купили билеты на Бийск. При пересадке в Ташкент успели побродить по городу, съездили на трамвае на городской рынок. Здесь мы увидели огромный восточный базар. Тут были горы арбузов, дынь, на столах было всё, что только даёт жаркая, среднеазиатская земля, и всё в несметных количествах. На трамвае съездили и на толкучку. Накупив фруктов, вечером поехали на Барнаул. Полтора суток по-черепашьи ехали до Барнаула, там пересадка на Бийск, и, наконец, страшно уставшие, добрались до дома.

Отдохнув за несколько дней от поездки, посоветовались, и решили — надо брать расчёт и переезжать на новое место жительства — в Фергану. Прельстило изобилие продуктов, и особенно овощей и фруктов до отвала. Пока увольняться буду я, а как решится вопрос с квартирой, рассчитается Рая. Написал директору завода заявление на увольнение. Директор тянул месяц, а затем уехал в отпуск, и после отпуска тянул ещё месяц. Видя, что я твёрдо стою на своём, подписал — «уволить по собственному желанию». Уволили меня, и стало как-то неприятно. Я без работы. Купил ж/д билет, и прибыл на Ферганский завод нефтепродуктов. В управлении зашёл к главному механику, и мы с ним пошли к директору завода. Директор по национальности армянин. Зашли в кабине, механик меня представил. Директор возмутился — как это так, без его ведома вызывают на работу человека, да ещё из Сибири, и когда эта старая карга перестанет вмешиваться в мои вопросы. Так он выразился о своём главном инженере. Глядя на меня, директор спрашивает — Ну что, принимать Вас? Я говорю — Надо добавить зарплату (по штатному расписанию всего 135 рублей, а в Бийске было 150 рублей), да и как с квартирой? Он мне говорит — Зарплата, согласно штатного расписания, добавки не будет, квартира согласно очереди в цехе. Он смотрит на меня и спрашивает — Подписывать заявление о приёме? Я сказал — Подписывайте. Когда вышли от директора, главный механик говорит мне, что потом эти вопросы постепенно уладим. Я зашёл в отдел кадров, и отдал своё заявление с резолюцией директора — «Оформить на должность заместителя начальника ремонтно-механического цеха». Свою трудовую книжку я не отдал. После этого разговора на душе стало неприятно. Затем, с направлением пошёл в заводской дом инженерно-технических работников, и мне дали комнату в трехкомнатной квартире. На худой конец в этой комнате временно можно жить даже с семьёй. Пошёл на рынок. Цены высокие — картошка — рубль килограмм, мясо — два рубля, в общем, поспрашивал я цены на продукты, прикинул зарплату, и понял, что я во многом проигрываю. Вечером принял решение — вернуться в Бийск. Иду на телеграф и отправляю Коле телеграмму следующего содержания — «Договоренное место занято, согласен вернуться, только на прежнее место работы». На следующий день получил ответ — «Приезжай, директор согласен на прежнее место работы». Днём я побывал в РМЦ, присутствовал на цеховой оперативке. Начальник цеха представил меня как своего заместителя.

На следующий день, утром, я зашёл к главному механику завода, и сказал, что я уезжаю обратно. Он пытается меня уговорить тем, что зарплату и квартиру мы обязательно выбьем. Я сказал, что нет, и показал ему телеграмму. Дело ещё в том, что я всю жизнь работал в водоснабжении, а работа в механическом цехе для меня новая, и мне понадобится какое-то время, чтобы со знанием дела работать по новой специальности. Поэтому решил не рисковать. Вернулся домой. У меня ещё была договорённость с руководством экспериментального завода-института перейти к ним в водоснабжение на работу. На заводе издали приказ о моём восстановлении на прежнее место работы. Прошла одна неделя, и я вернулся в цех. Многие даже не знали о моём увольнении.

Проработав на прежнем месте полгода, я узнал, что на заводе начали строить новый цех — производство хлопковой целлюлозы. Я зашёл к главному инженеру завода Аношину, и поросился перейти в новый цех механиком. Он сказал — Пиши заявление. Позднее я подумал, и сказал в отделе кадров, так как в этом цехе ещё нет начальника цеха, то временно эту должность закрепить за мной. В отделе кадров издали приказ — назначить меня временно исполняющим обязанности начальника цеха. Так я перешёл на новое производство. Активно включился в проработку проектной документации. Это было в 1964 году. Этот цех только начали строить. Строительство шло активно. Длина главного корпуса — 80 метров, ширина — 30, а высота — 20 метров. Строились мощные склады жидкого хлора и крепкой щёлочи. Я начал вникать в качество строительных работ. У меня появилась нужда в командировках.

Так, в начале одного года мне пришлось съездить в Москву в проектный институт, в Горький два раза на завод хлопковой целлюлозы, в Кемерово. Запроектировано много нового оборудования, и особенно нестандартного, эффективность которого можно было проверить только в работе. Позднее пришлось демонтировать 500 пробковых кранов диаметром 100 миллиметров из нержавеющей стали, также 50 механизированных затворов, каждый весом полтонны. Во время строительства, монтажа, освоения производства пришлось доводить до кондиции сотни вопросов.

После трёх месяцев работы в этом цехе из длительной командировки вернулся директор завода. В отделе кадров мне сказали, что директор возмутился на главного инженера за то, что без его ведома и согласия был назначен начальник цеха производства хлопковой целлюлозы, и, узнав, что я написал заявление на должность механика цеха, заставил перевести меня на должность механика. Я, конечно, пострадал в зарплате. Примерно через полгода, технолога завода Киселева переводят начальником хлопковой целлюлозы. Человек он был очень странный. Рассказывали на заводе, что, прежде чем зайти в здание заводоуправления, Киселёв два-три раза обходил вокруг столб, стоящий около входа. Или в кабинет начальника ЦЗЛ заходит главный инженер, и видит, что на столе у него лежит телефонная трубка, откуда несутся звуки. Инженер спросил, в чём дело, да вот, отвечает начальник ЦЗЛ, Киселёв уже полчаса читает мне мораль по телефону, складывая в кучу все вопросы. И вот, с таким странным человеком мне пришлось работать вместе. В работе он только всем мешал, сам же не мог внести чего-нибудь нового ни в технологию, ни в усовершенствование работы оборудования. Не дай бог, если кто-нибудь сделает упущение в работе — будет зудеть до бесконечности. Собирая в цехе совещание или оперативку, он без устали молотил своим языком часа по два. Деловых вопросов он никаких не решал, и только кого кого-нибудь зудил. Я уставал от этой болтовни, иногда не выдержав, срывался. И однажды даже написал заявление директору о переводе меня в другой цех. Директор просил Колю уговорить меня отказаться от этого решения. Руководство завода давно подумывало заменить Киселёва. И вот, случай подвернулся — у нового главного инженера завода приехал дружок-одноклассник по фамилии Соколик, а до приезда работал комсоргом на другом заводе. Этого дружка и назначили начальником нашего цеха. Сам главный инженер был ставленником нового директора, тоже как однокашник. Фамилия у него Пешкин, родился в деревне недалеко от Бийска. Я не знаю, насколько он умён или дальновиден, но нахальство прёт из него со всех сторон. В технологию цеха он ещё устроил двух своих одно сельчан, не прижившихся в других цехах, естественно, по своему интеллекту они не могли разумно руководить технологией цеха. В цехе у них сложился свой круг, и этот круг начал мне давать команды по работе. А так как они были специалистами без опыта, да к тому же ещё недалёкими по интеллекту, то и команды их были не те, по которым можно было бы работать грамотно. В общем, у меня назревал с ними конфликт. Бороться им со мной было трудно, так как у меня был высокий авторитет по этому цеху, но нервы будоражить они мне могли. Я делал то, что не нарушало технологию, и улучшало общую работу цеха. Предстояло ещё много вопросов решать по эксплуатации оборудования, хотя уже внедрено несколько десятков моих рационализаторских предложений. По году я был признан лучшим рационализатором завода, по этой части постоянно получал практически ежемесячно вторую зарплату. Учитывая складывающуюся обстановку в цехе, я начал подумывать о новом месте работы. Я уже знал себе цену, и мог позволить себе заняться другим делом.

Год назад уехал с завода в Крым Пьянков Николай Николаевич, и я решил съездить туда на разведку. Вскоре оформил командировку в Бердичев, по вопросу артезианских насосов, и оттуда решил заехать в Крым, в посёлок Армянск. Уже будучи в командировке и положительно решив вопрос по насосам, решил ещё заехать в город Калуш, Ивано-Франковской области — там начал работать начальником цеха муж двоюродной сестры Мельковой Лиды, Мальцев. Ехать предстояло одну ночь поездом. Рано утром поезд прибыл в Ивано-Франковск. До Калуша купил билет на автобус, ехать пришлось около часа. Из окна автобуса всматривался в окружающую местность. Незавидные места. Фруктовых садов не видно. Зато всюду вода — речушки, болотца, канавы, всё залито водой. Подъехали к Калушу. Город в низине. Туман. Спросил, как пройти на химзавод. Кругом грязь. Видимо, был дождь, декабрь месяц. Завод строится, ноги вязнут в красной глине. В управлении спросил, как найти начальника цеха Мальцева, я его даже и в лицо не знал. Вскоре нашёл. Представился. Он мне дал домашний адрес, и мы расстались до вечера. Я прошёлся по магазинам, и пошёл по указанному адресу. Это был стандартный 4-х этажный дом. Поднимаюсь на третий этаж, нажимаю кнопку звонка, открывает дверь двоюродная сестра Лида. Здороваюсь, представляюсь. Узнала. У них 3-х комнатная квартира. Вскоре приходит сам Мальцев, и, не раздеваясь, приглашает поехать с ним на машине в магазин. Я одеваюсь, и мы приходим в его гараж. У них горбатый «Запорожец». Поехали. Где-то километра через два остановились около магазина. На улице темно. В магазине он купил литр водки и поехали обратно. Дома Лида уже приготовила обед. Разговорились, и я ему конкретно рассказал, что меня интересует. Интересует работа и на должность начальника цеха водоснабжения. Он чего-то членораздельного о водоснабжении не сказал, но усиленно проклинал эту местность, и называл её «мочевым пузырём Советского Союза». Он говорил, что дождь идёт всё лето, всю весну и всю осень... Сам он собирается возвращаться на калийный комбинат в Белоруссию. Я выпил пару рюмок, он допил всё остальное. Утром попрощался, и уехал, пообещав написать. В Иваново-Франковске купил билет до Джанкой, т.е. поехал к Пьянкову Н.Н.

Поздно вечером вылез из вагона в Джанкой, и вскоре сел на поезд, который ехал в Ригу через Армянск. Вышел из вагона в Армянске, темно, кругом лужи воды, у попутчика по вагону узнал, где живёт Пьянков. Оказалось, попутчик живёт в одном доме с Пьянковым. Стучусь в квартиру. Открывает заспанный Николай Николаевич. У него однокомнатная квартира. И тут же, в его комнате, встречаю Чиркова Н.А. — он уехал в Крым в Саки, а теперь устраивается на строящемся заводе на должность начальника кислотного цеха. Поболтали, и улеглись спать. Утром Чирков уехал в Саки, а мы, на автобусе поехали на Исходное, за десять километров, где строился завод. Управление завода располагалось в бараке, в нескольких комнатках. Пьянков зашёл к директору завода Быстрову. Директор оказался уже пожилым человеком. Меня пригласили к нему. Я сказал о своей просьбе. Он попросил меня рассказать о себе. Затем сказал написать мне заявление на должность начальника цеха водоснабжения, и заполнить анкету, и ждать вызова на работу.

Зашёл я также к главному инженеру завода Степанову Всеволоду Николаевичу. В двух словах меня ему представили. Он спросил меня, как я буду устраиваться — семьёй или без семьи. Я сказал, что семья приедет после получения квартиры. Мой ответ его удовлетворил, и мы попрощались. На грузовой машине с Пьянковым уехали в Армянск. Это было 30 декабря 1967 года. Стоял солнечный день, на полях зеленели озимые, а у нас, в Сибири, в это время бушевала морозная зима.

По пути Пьянков показал мне, где проходит Турецкий вал, так я впервые его увидел с борта автомашины. Вечером с Николаем мы распили бутылку вина и пошли в квартиру незамужней женщины с девочкой, туда же подошла одинокая женщина — комендант общежития. Поболтали о том, о сём, выпили ещё бутылочку вина, и распрощались с хозяйкой. Все они меня приглашали на завтра на Новогодний вечер. Я сослался на то, что у меня нет времени, и утром, поездом, уехал в Джанкой. Так закончилась моя командировка в Бердичев.

Приехав в Бийск, я стал ждать вызов. Прошло три месяца, вызова не было. И однажды, Коле — брату, позвонил Пьянков, и директор Быстров пригласил Колю на должность зам. директора по капитальному строительству. Коля, не раздумывая, дал согласие. В апреле Коля получил вызов, рассчитался в Бийске, и уехал в Армянск с семьёй. В ту же зиму у Коли сильно болела дочь Таня, и,мотивируя этим, Колю с переводом рассчитали. В конце июня мне выслали вызов в Армянск на должность начальника цеха водоснабжения завода. Я написал заявление, и меня уволили с переводом.

В апреле 1968 года я поступил на курсы шофёров. Изучали только правила дорожного движения, и практическую езду на грузовой автомашине. На комиссии теорию сдал на «пять», а практическую езду сдать не смог. Сказали сдавать в городском ГАИ через неделю. Конечно, практической езды у меня было мало. При сдаче практической езды я старался показать «виртуозность» управления автомобилем, и совсем забыл о правилах дорожного движения. В результате, пока мы с проверяющим делали круг в тихом квартале, я сделал три нарушения. В начале обогнал трактор, не включив «поворот», повернул налево, тоже не включив поворот, легко проскочил встретившуюся на дороге выбоину.

На другой день мне из Крыма пришёл вызов. Я загорелся быстрее решить все вопросы, связанные с отъездом из Бийска. Беспрепятственно получив разрешение на увольнение с завода, я в темпе снялся с военного учёта, выписался из квартиры, получил трудовую книжку. 25 июня на руках был ж/д билет до Перми. Утром поехал в город, чтобы сдать в ГАИ практическую езду, и получить права водителя. Я твёрдо решил купить автомашину. На сдаче ГАИ я опять сел за руль грузового автомобиля, рядом — принимающий экзамен. Сдача происходила по оживлённым улицам в городе. Я знал, что надо скрупулезно соблюдать правила. Я за рулём, экзаменующий даёт мне команды, куда ехать. Всё шло благополучно. Подъезжаем к управлению ГАИ, и проверяющий говорит — Остановись с левой стороны у перекрёстка. Я так и сделал. Остановились. Проверяющий говорит мне — Вы не выдержали испытание, приходите через неделю. Я спрашиваю — Какое я сделал нарушение? Он отвечает — На каком расстоянии разрешается останавливаться у перекрёстка? Я отвечаю — Не ближе двадцати метров. Он говорит — Вы остановились около десяти метров. Я говорю — Вы же мне так подсказали, что вы мне говорили, я то и делал. Тут же ему говорю, что через четыре часа я уезжаю из Бийска на постоянное место жительства в Крым, и показываю ему ж/д билет, — Ладно, сдали вождение.

При оформлении водительского удостоверения он подсказал, чтобы мне выписали прямо сейчас, без очереди, т.к. он уезжает жить в Крым. Я расписался в получении, они меня поздравили, и сказали, что приедут в гости в Крым. Я говорю — Приезжайте, буду рад вас встретить там.

До отхода поезда оставалось четыре часа, и мне ещё надо было дома собрать вещи и вернуться на ж/д вокзал. После этих нервных испытаний, я, уставший, но удовлетворённый, на трамвае поехал домой. Дома меня встречает Рая, и с криком набрасывается на меня за какие-то, по её мнению, мои упущения. Я не стал с ней разговаривать, страшно обозлённый, за пять минут собрался и уехал на ж/д вокзал. До отхода поезда оставалось два часа, и я, злой-презлой, не соблюдая обычаев перед дальней дорогой, выбежал из своей квартиры.

На вокзале, за полчаса до отхода поезда я заметил группу моих рабочих, прибывших, чтобы проводить меня, но из-за бешенного моего состояния я постарался не показываться им на глаза. Так и уехал, не попрощавшись.

Через трое суток приехал в Пермь. Здесь, на квартире у Георгия я встретился с Мамой, она в это время гостила у Георгия. Два дня пробыл у Георгия, походил по магазинам, купил модный плащ, кое-что в дорогу из продуктов, сходили с Георгием и Люсей на центральный стадион Перми, смотрели большой концерт знаменитых московских артистов. Купил ж/д плацкартные билеты для себя и для Мамы, дал Коле телеграмму из Перми. Новое место работы меня не смущало, т.к. специфика работы в цехе водоснабжения мне была хорошо знакома, и я мог приступить к работе со знанием дела. Я обычно не склонен менять специфику работы, но всё равно поехал с семьёй на новое место жительства в третий раз. Остались позади два больших периода жизни и работы — 13 лет в Боровске Соликамского района, и 9 лет в Алтайском крае. В Боровске я начал свою трудовую биографию. Трудно было привыкать к работе первый год. Затем я уже был хозяином своего положения, т.е. в вопросах исполнения работы я мог постоять за себя, и работал, не оглядываясь ни на какой авторитет. Я считал, что мою работу лучше меня никто не знал. Я работал всегда творчески. Работу себе я планировал сам. В Бийске я сменил специфику работы водоснабжения на чисто химическое производство. В этом производстве я тоже стал хозяином своего положения. Работая механиком производства хлопковой целлюлозы, мне пришлось много поработать творчески, потому что проектный институт внёс много нового в оборудование этого производства, а всякое новое на практике плохо приживается из-за конструктивных недоработок. Большинство недоработок мне пришлось доделывать на первой стадии эксплуатации оборудования. Приезжавшие из Москвы проектные были довольны мной, т.к. я их оперативно выручал…

В Бийске я увлекался фотографией. Вначале чёрно-белой, а потом цветной. Снимки были и хорошими и плохими, но, несмотря на качество снимков, определённый кусочек жизни нашей семьи остался в зримой памяти фотокарточек.

Коротенько ещё об одной теме нашей жизни — наше отношение к алкоголю. Раньше не было пропаганды о вредном действии алкоголя на организм. Поэтому я до 40 лет своей жизни пил водку, вино, спирт, и даже очищенный слегка солью раствор спиртового шеллака, не оглядываясь на то, что это может быть вредно для здоровья. Во время выпивки я всё-таки всегда старался ограничивать себя от излишек, потому что при избыточном поступлении алкоголя меня всегда тошнило, а после тошноты наступало отвратительнейшее состояние — слабость, головная боль, состояние около тошноты. После этого я приходил в более-менее нормальное состояние через сутки. Как правило, пили водку чайными стаканами, и в другую посуду (рюмки) просто не наливали. Как обычно, с первого раза, я выпивал полстакана. Вторую половину стакана распивал по глотку, но, как правило, зоркий глаз строго следит, чтобы стакан вдруг не оказался пустым, успевали подливать чаще, чем я выпивал. На больших выпивках я выпивал до трёхсот граммов водки, конечно, эта доза выпивалась за длинный вечер, при хорошей закуске, но стоило забыться и выпить чуть больше — обязательно стошнит. Бывало и так — если успевал быстро заснуть, то тошнота меня догоняла сразу же утром, после сна, после этого состояние было ужасным на весь день. Выпивали нечасто. В основном, по праздникам, и, конечно же, иногда по какому-нибудь случаю, но ни в коем случае не было выпивки «по хотению выпить». В общем, выпивки могли быть и не раз в неделю (это уж очень редко), и не раз в месяц — это также было редко. Ни в получку, ни в аванс регулярной выпивки не было, а только лишь случайно.

Рая при выпивках обычно выпивала за один приём сразу весь стакан, и больше не притрагивалась, но бывали и срывы, может быть, раз в год или реже — выпивала бесконтрольно, и заканчивалось истерикой, плачем, в общем, мучениями. Обычно она не засиживалась в гостях, и постоянно подталкивала меня уйти домой, ну а я старался засидеться в компании.

Коротенько ещё о некоторых чертах Раи. Все домашние вопросы, в основном, лежали на её плечах и были в её руках — это и уход, и контроль за детьми, организация домашнего питания, стирка, уборка и ремонт квартиры, хождение в магазины. Работала по сменам, и за счёт недосыпания или отдыха была постоянно в работе, всё контролировала, за всем следила, она абсолютно не могла жить без работы. Ну а я постоянно работал в день, и в домашних вопросах успевал как-то что-то делать большей частью по её указаниям. Она, обычно, болезненно воспринимала отношение детворы к учёбе, постоянно требовала, чтобы они готовили уроки, следила за школьными оценками и часто давала им настоящий разгон. Никакую научную методику в вопросах учёбы не признавала, делала только за счёт требовательного нажима. Перепадало и мне по этому вопросу из-за моего либерализма. В домашних делах, если наши мнения расходились, то было несколько случаев, когда я не выдерживал разгон, и уходил из дому и уезжал на трамвае в город и устраивался на ночлег в гостинице. Я, по своему характеру, не мог её грубо оборвать, когда она грубо, жёстко, и, на мой взгляд, несправедливо, начинала свой разгон. После домашних стычек мир восстанавливать начинала она, и я тут же уступал, и не надувался индюком, потому что считал — легче дышать и жить только в мире.

Дальнейшие воспоминания пойдут уже из жизни в Крыму, в Армянске.

Сегодня, 11 февраля 1988 года, я хочу вспомнить оставшиеся в памяти жизненные события, и написать их, начиная с восемнадцатилетней давности.

Третьего июля 1968 года я вместе с моей Мамой Ефросиньей Димитриевной в два часа дня вышли из железнодорожного вагона на станции Джанкой, в Крыму. Нас встретил брат Коля. Он поехал в Крым на два месяца раньше нас. После коротких расспросов, сели в автомашину «Волга», и поехали в посёлок Армянск, находящийся в 80 километрах от Джанкой, около Турецкого вала. Автомашина была служебной — директора строящегося завода. Сидя в салоне автомашины мы смотрели на появляющийся ландшафт. Это была степь с редкими населёнными пунктами. На 36 километре проехали ж/д станцию Воинка, а ещё через 18 километров — районный центр, Красноперекопск. Дальше права и слева от дороги появились рисовые чеки, залитые водой. За переездом ж/д дороги Коля сказал обратить внимание на правую обочину дороги. Действительно, перед глазами возникла эстетически ухоженная розами и другими цветами площадка, и невысокое здание с белыми стенами — это первая поливочная станция оросительной системы Северо-Крымского канала. Вот-вот должен показаться сам Армянск. И вскоре, справа от дороги, появились первые хаты, обсаженные фруктовыми деревьями. Это были частные домики-усадьбы жителей Армянска. Ещё дальше, тоже справа, мы увидели четыре пятиэтажных дома и школу. Это была новостройка жилого района. Тут же, посреди этих домов, совхозный гараж, сложенный из ракушника. Мы подъехали к дому, на первом этаже которого размещался магазин «Гастроном». Взяв чемоданы, мы поднялись на пятый этаж в квартиру № 16. Здесь поселился Коля с семьёй. В квартире три комнаты. Жена Коли, Тамара, накрыла стол, и Коля похвастал на столе свежими помидорами и яркими, крупными абрикосами. Для нас это было необычным открытием — в начале июля розовые помидоры, да ещё и абрикосы. Мы почувствовали, что приехали на юг. После обеда мы с Колей пошли в следующий подъезд, где на втором этаже была двухкомнатная квартира. В ней, как в общежитии, жил зам. главного инженера завода, тоже приехавший недавно. В комнате были две койки, и на одной из них устроился я, а Мама осталась в квартире Коли. Так, временно, быстро, я устроился с жильём.

На завтра утром я с соседом автобусом поехали в управление завода — это в десяти километрах от Армянска. Я зашёл к директору завода Быстрову, и он направил меня в отдел кадров, чтобы заполнить анкету с моей биографией.

После обеда я встретился с главным энергетиком Коломиец В.И. На мой вопрос — Что выполнено строителями по водоснабжению?, он сказал — Почти ничего. Я говорю — С чего мне начинать? Он ответил — Нет воды в Армянске, надо искать воду. Кое-как я узнал, где Армянск берёт воду. Мне сказали — Есть совхозная скважина, даёт она тридцать кубометров воды в час. На третьих — пятых этажах воды нет. А домов то всего четыре, а теперь общее потребление питьевой воды составляет иногда, более тысячи кубов в час. Зашёл я на работающую скважину. Работает один насос марки 6 Н.Д.В., производительностью триста кубов в час, а выдаёт только тридцать. Мне сказали, что мал диаметр обсадной трубы — двести миллиметров. Надо было искать какое-то решение. На третий день пребывания в Армянске я решил вечерком сходить на Каркинитский залив и посмотреть на Чёрное море. Пешком, в одиночку, через поля, я через сорок пять минут ходьбы оказался на берегу Чёрного моря в районе Каркинитского залива. Говорили, что залив здесь мелкий. Он вписывался в берега шириной рукава два километра. Справа, в полукилометре, был крутой берег, прямо немного возвышенный, влево уходил горизонтом в море. Разделся и пошёл в воду, вначале, перед водой, прошёл метров десять по нанесённой морской траве, как по болоту, называемой камкой, и дальше — тёплая мелкая вода по щиколотку. Выше колена глубины не было. Отойдя от берега метров пятьдесят, лёг в воду, и тут же меня начали кусать мелкие рачки. Стало неприятно, и, поднявшись, пошёл к берегу. Вода очень светлая, но при движении под ногами появляется сплошная муть, и вскоре тут же оседает, и вода опять светлая. В чёрном иле резко ощущается резкий запах сероводорода. Так, не получив удовольствия от моего первого купания, я, несколько разочарованный, пошёл в посёлок.

В первый выходной зашёл на рынок, вижу — продают яблоки по пятьдесят копеек за килограмм, купил немного для пробы — оказались вкусными, это был белый налив. Спросил адрес у продавца, и сказал, что завтра куплю для посылки. На следующий день по указанному адресу купил яблок на две посылки и отправил в Бийск. Позднее мне из дома написали, что посылки получили, но яблоки превратились в гнилую кашу. У меня не было опыта обращения с яблоками, конечно, спелый налив никто не высылает посылками.

На работе я был представлен сам себе. Главный энергетик ушёл в отпуск. Оперативных совещаний, пока не было. Я как мог сам познакомился с проектом магистрального водовода до Армянска. С водоснабжением завода меня должен быть познакомить главный энергетик, а он или сам его не изучил, или ему было некогда, т.к. он почти постоянно находился в командировках. Заводоуправление строящегося завода находилось севернее площадки завода, в посёлке Исходное, где для строителей были построены двенадцать бараков, в одном из этих бараков полбарака занимало заводоуправление. Там было двенадцать отдельных комнат и комнатушек. В каждой комнате стояли несколько рабочих столов. Например, брат Коля, как заместитель директора завода по капитальному строительству, сидел в одной комнате с главным инженером завода. У меня вообще не было рабочего места, для изучение проектов пристраивался в комнате отдела снабжения, а документацию в папках носил с собой.

Летом 1968 года в Армянске заводу принадлежали два пятиэтажных жилых дома, котельная, а на территории завода было построено здание РМЦ, пожарная и скелет заводоуправления. На Титане-1 установлено несколько стеновых колонн и фундамент котельной.

В связи с тем, что в Армянске не хватало воды, я решил подключить огородную скважину на Исходном к магистральному водопроводу. Для этого пришлось установить нужной марки насос, реконструировать обратный клапан, проложить двести метров водопроводных труб. При прокладке трубопровода надо было пересечь бетонную дорогу Чаплынка — Армянск. Коля поручил эту работу ПМК-41. Мастер строителей Хренов, долго не думая, пригнал мощный бульдозер, и разворотил большой участок республиканской дороги, сделав «Мамаево побоище». Коля крепко отругал горе строителей, и в выходной день заставил дорогу восстановить. Конечно, мы успели через дорогу проложить водопровод. Водопровод проложил с помощью сыновей Чикина. Это были пятнадцатилетние ребятишки. Стыки чугунных труб я зачеканивал сам. Армянск получил дополнительно шестьдесят кубометров воды в час.

Я отработал двадцать дней, и ещё не был зачислен в штат завода, и только двадцать третьего июля директор завода Быстров подписал приказ о назначении меня начальником цеха ВиК. Зарплату мне начислили с третьего июля. Оклад 150 рублей. Я продолжал знакомиться с проектной документацией водоснабжения завода и Армянска. Объёмы гидротехнических сооружений были огромными и уникальными. Запроектированы пять систем поземных инженерных сетей, с главным коллектором промливневых стоков.

Уникальным был проект кислотонакопителя. В техническом архиве завода на него не оказалось пояснительной записки, пришлось знакомиться методом опроса куратор ОКСа. Общая картина кислотонакопителя выглядела так: ёмкость его 54 млн. кубометров. Этот объём должен заполняться в течение 25 лет, т.е. к 1995 году, и за это время должен быть решён вопрос, как и куда складировать производственные стоки. Экватория кислотонакопителя отгорожена от Сиваша земляной дамбой длиной семь километров. Откос дамбы со стороны кислотонакопителя от кислых стоков защищается экраном из очёса ракушника толщиной один метр, этот слой очёса под действием кислых стоков превращается в монолит, и в дальнейшем поверхность монолита не разрушается от действия кислых стоков. Далее на этот слой насыпается гранитная щебёнка толщиной полметра, а на неё — гранитный бутовый камень толщиной один метр. Со стороны Сиваша откос дамбы защищается щебнём и бутовым камнем толщиной 20 сантиметров и тридцать соответственно.

Кроме этой дамбы по периметру кислотонакопителя есть ещё три небольших плотины. Всё это сооружение оценивается в 10 миллионов рублей, а стоимость строительства всего завода оценена в 120 миллионов рублей. Вторым по объёму было водохранилище технической воды ёмкостью 36 миллионов кубометров, площадью 600 гектаров, с двумя земляными плотинами по 3 километра длиной, и на мокром откосе бетонным покрытием. Стоимость его оценивалась в 5 миллионов рублей. В это же время строился комплекс сооружений хозпитьевого водоснабжения. В него входили 6 скважин первого подъёма, насосная станция второго подъёма, и тринадцати километровый коллектор диаметром 500 мм. с прилегающими водопроводными сетями завода и Армянска. На площадке завода должны были ещё построить три водооборотных цикла с сетями нагретой и охлаждённой воды общей производительностью 76 миллионов кубометров в час. За всем этим огромным хозяйством при строительстве надо было следить за качеством строительства, увязкой проектных недоработок, а затем испытанием, наладкой, пуском в эксплуатацию, и, наконец, промышленным освоением с устранением огромного количества недоделок.

В конце июля 1968 года, из котельного участка Армянска в моё распоряжение передали 4-х машинистов насосов, дежуривших на бывшей совхозной скважине, и оформили мне заместителя Кутузова Алексея. Теперь мне пришлось заниматься действующим производством, т.е. подачей воды на Армянск. Заместителю я поручил контролировать подачу воды на Армянск, а сам взял все вопросы капитального строительства.

В один из первых выходных дней мы с Колей, его семьёй, с семьёй шофёра, поехали на «Уазике» в Скадовск на море за 80 километров. На берегу пляжный песок, тёплое июльское Чёрное море, масса отдыхающих. Купались целый день, и в конце дня никакой усталости. Это благотворное действие морской воды. В конце сентября произошла авария на магистральном водопроводе Д 500 миллиметров, между Армянском и заводом. В Армянске не стало воды. На дворе накрапывал дождь. Мне пришлось организовывать аварийный ремонт. При раскопке оказалось, что лопнула пополам чугунная труба. Со знанием дела авария была устранена в течение пяти часов, и Армянск получил вечером воду. В глазах руководства завода я получил признание меня как специалиста по водоснабжению, и теперь со мной начали советоваться по всем вопросам организации водоснабжения завода. Вскоре главный инженер завода Всеволод Николаевич Степанов пригласил меня поехать с ним на строящиеся дамбы кислотонакопителя, которые находились от завода на расстоянии — ближайшая — 3,5 км., дальняя — 18 км. С завода мы выехали на республиканскую дорогу Чаплынка — Армянск, и вскоре повернули налево. Стояла сухая погода и просёлочная дорога была обсыпана и укатана. Через два километра показалась дамба № 4. Земляная часть дамбы длиной 400 м. поперёк Сиваша была полностью отсыпана, и стала коротким путём до села Чеграк, и для строителей при перевозке ракушнякового очёса, щебня и бутового камня на дамбу № 1. При подъезде к дамбе № 4, справа, стоит ж/б огневая точка немцев, амбразурами направленная в сторону Чеграка. Проехав по дамбе № 4, мы оказались на полуострове Ад. Повернув вправо и проехав 4 км., мы остановились у места примыкания плотины № 1 к полуострову Ад. Земляная часть семикилометровой плотины была также отсыпана, а на мокром откосе отсечённой от Сиваша акватории, площадью 600 гектар, насыпан метровый слой очёса ракушника, и 60-ти сантиметровый слой гранитного щебня, а сверху этих слоёв начали насыпать метровый слой бутового гранитного камня. На сухом откосе плотины № 1, со стороны основного Сиваша, укладывался слой щебня толщиной 25 см., и бутовый камень толщиной 40 см. Это огромное количество защитного материала завозилось автомашинами с территории завода, а на завод доставлялось ж/д транспортом. Защитные материалы укладывали бригады грузчиков и бульдозеристов. По сметам, это сооружение оценивалось в десять миллионов рублей. На дамбе Степанов представил меня руководителю строительства Рубану Н.Н. как начальника цеха, будущего хозяина по эксплуатации этого сооружения. По дамбе проехали до её противоположного конца. Там начинался полуостров Литовский. В истории место знаменитое, на его берег дважды выходили через Сиваш советские войска в 1918 и в 1944 годах, и по крымским степям устремлялись к южному берегу Крыма, в обход Турецкого вала. Степанов решил объехать экваторию кислотонакопителя кругом. Ехали по напаханной степи Филатовского совхоза, и километров через восемь подъехали к деревне Самокиши, что была на южном берегу кислотонакопителя. В деревне было 15–20 домиков, половина домиков была уже без жильцов. Около одного домика бегала стайка ребятишек. Продолжая огибать кислотонакопитель, пересекли Турецкий вал, и заехали в село Перекоп, а дальше выехали на шоссе Армянск — Чаплынка, и приехали в Исходное. По спидометру автомашины проехали 62 километра. Так я познакомился с одним из объектов цеха водоснабжения.

В начале декабря 1968 года вместе со Степановым мы ездили ещё раз на кислотонакопитель, но в то время был такой сильный ветер, что мы еле открыли дверцу автомашины. Бешенный, солёный с минусом ветер, был почти ураганным, и мы, ничего не увидев на первой плотине, уехали обратно. Конечно, в том промежутке времени я несколько раз ездил на дамбы.

Рая устроилась на работу в СМУ-10 — учётчиком строительных материалов. В то время у нас в семье было огромное желание купить автомобиль. На эту тему я переговорил с начальником СМУ-10 Кобушкиным. Он сказал, что если купить автомобиль через их организацию, то хотя бы жене надо устроиться к ним на работу. Так мы и поступили, но проработав там полгода, машины к ним так и не поступили. Рая перешла работать машинистом насосов канализационной насосной станции.

В описании я забежал несколько вперёд. В середине августа 1968 года Коля получил 4-х комнатную квартиру, и в одной из комнат устроилась Мама. Мне же дали одну комнату в квартире, где жил Коля, а две другие отдали семье Галобурдина (он много работал на базе оборудования, куда непрерывно поступал поток оборудования). Я тут же послал телеграмму Рае в Бийск, с тем, чтобы она выезжала с детворой в Армянск. В недалёкой перспективе достраивался дом монтажников, и Коля сказал, что попробуем получить несколько квартир для завода в этом городе. Галабурдины каждую субботу и воскресенье устраивали застолье с обильным распитием самогона, приглашали обычно семью Поповой — начальника сметно-планового отдела. Меня также приглашали к столу, но я в это время старался уходить к Коле, а возвращался поздно. У Голобурдиных двое детей — мальчик, только что народившийся, и девочка — учащаяся 2-го класса. Девочку Голобурдин часто наказывал, заставлял её стоять в углу на коленях. Проступками её были — несоответствующая оценка, полученная в школе, или маленькая детская шалость. Девочка плакала, умоляла простить её, или обещала, что больше так делать не будет, но отец был неумолим, и экзекуция продолжалась подолгу.

В конце августа из Бийска приехала моя семья, т.е. Рая, Володя, Наташа. Все поселились в одной комнате. Наш дом, где мы рассчитывали получить квартиру, достраивался быстро, мы с Раей часто приходили к дому и подсчитывали время, когда дом строить закончат. Погода стояла тёплая, и в первый же выходной мы воспользовались коллективной поездкой за 60 км. на берег Чёрного моря в районе Раздольного. Радости было много, мы впервые приехали на берег моря. Там небольшой пляж, песчаный берег, немного медуз, мягкое солнце. В общем, мы получили огромное удовольствие. Рая медузами лечила свой радикулит и он не беспокоит её по сей день. На следующий день Рая с детворой пошла в школу, чтобы записать из в ученики.

27 сентября мы получили квартиру из трёх комнат на четвёртом этаже, т.е. через месяц после переезда из Бийска. В Бийске квартиру сдали в ЖКО. Мебели хорошей в продаже не было, купили ребятам деревянные кровати и два раскладных кресла. Деньги у нас были. В Армянске положили в сберкассу 6000 рублей. Имея такие деньги, было огромным желание купить автомашину. Дороги здесь все автомобильные, бензин дешёвый, лето тёплое, длинное.

В середине октября 1968 года усилился восточный ветер и несколько дней дул холодный сухой ветер. Началась пыльная буря. С полей подняло огромную массу земли. Земляная пыль крутилась в воздухе и неприятно ощущалась на зубах, в глазах. Всё это продолжалось днём и ночью несколько дней, затем появился мокрый снег и капли дождя. Полностью отключилась электроэнергия, не стало воды, остановилась котельная. Температура воздуха — 0 -1, в квартирах ни тепла, ни воды, газопровода в Армянске не было. В ход пошли примуса, свечи-буржуйки. Это случилось поздно вечером. Я попросил автомашину, собрал слесарей, механика Михаила Фриза, и поехали на скважину № 6, где параллельно с электродвигателем к водяному насосу подключён дизельный двигатель, с помощью которого когда-то раньше включали водяной насос. Сделали из тряпок факелы, и освещая ими темноту начали готовить к пуску дизельный насос. К трём часам ночи при тусклом, пляшущем от факелов на ветре, удалось запустить дизель, и вода начала поступать в водопроводную сеть. В 7 утра к скважине подъехал трактор с бочками из колхоза, чтобы напоить скот. Затем приехал директор совхоза и просил открыть задвижку на бывший совхозный водопровод с тем, чтобы дать в деревни воду для людей и для скота. Договорились, что утром с 6-ти до 8-ми в совхоз будет подаваться вода. Утром всю небольшую руководящую силу завода главный инженер завода Степанов собрал и повёл на котельную Армянска. К этому времени на котельной была уже наша вода, но не было электроэнергии. Созвонились с управляющим треста, пообещали прислать дизельную электростанцию. К вечеру этот механизм привезли, и ночью запустили в работу котельную. В домах появилось немного тепла, но кроме этого нужна была горячая вода, чтобы промывать электро-изоляторы на высоковольтных опорах, так как они внутри были облеплены соляно-земляным налётом, поэтому на опорах шло короткое замыкание. Со всей Украины в Крым были посланы пожарные автомашины, и с помощью их горячей водой промывали электро-изоляторы. В общем, через неделю в Армянске появился свет.

После случившегося были приняты решения по установке дизельных электростанций во многих жезнеобеспечивающихх местах — на хлебозаводе, на котельных в водоснабжении, канализационных станциях. Но прошло какое-то время, о решениях забыли, так и работаем без этого резерва.

Я всегда жил там, где зимой была зима. А вот здесь, на юге, в Армянске, зима не похожа на зиму. В декабре бывают хорошие заморозки, а в январе — плюс десять. Вот и эту зиму 1968–69 в январе было плюс десять, в день Нового года — плюс восемь, на дорогах, на тропинках — сплошная грязь после стройки, в основном глина. Дома начали строить, а благоустройства не было, и чтобы пройти хотя бы от подъезда к подъезду зимой, нужны резиновые сапоги.

Днём, в Новый год, мы с Раей пошли на квартиру к Коле, и видим — идёт дед Мороз, одетый в красную тунику с небольшим мешочком, идёт, еле вытаскивая свои ноги в резиновых сапогах из липкой глины — это был Голобурдин. Поздоровались, спросили — куда это ты? Несу, говорит, в десятый дом детям подарки. И вот эту глинистую грязь мы месили десять лет, и только потом взялись за благоустройство — проложили канализацию, сделали бетонные дороги и тротуары, а затем заасфальтировали. Конечно, летом грязи нет, земля даже раскалывается на трещины. Вскоре после Нового года я поехал в командировку в Москву, а перед этим Коля получил письмо из нашего Городища, в котором его друг по школе написал, что он получил письмо от нашего двоюродного брата Паши Карнаева, и написал его московский адрес. Мы все очень удивились этому сообщению. Ведь Паша исчез из Городища почти сорок лет назад, и о нём ничего не было слышно. Мы с Колей тут же написали Паше письмо, и вскоре от него пришло небольшое письмо, в котором он подробно написал, как его найти в Москве, и пригласил нас в гости. Находясь в командировке в Москве, я воспользовался приглашением и подробным адресом, и поехал искать Пашу. Найти дом и квартиру Паши оказалось делом несложным. По указанному адресу я пришёл в небольшой район трёхэтажных домов. Поднимаюсь с волнением по лестнице на третий этаж, нажимаю кнопку звонка, слышу — подходят к двери. Открыла женщина лет сорока пяти, я спрашиваю — Павел Петрович здесь живёт? Отвечает — Здесь, и в сторону противоположной двери громко говорит — Павел, к тебе. Открывается дверь, и появляется полный, почти лысый человек, сильно похожий на мою бабушку — филиху — Александру Егоровну, давно умершую. Это и был наш двоюродный брат Паша. Не протягивая ему руки, говорю — Здравствуйте. Отвечает — Здравствуйте. Я продолжаю — Не узнаёте? Отвечает — Пока нет. Я говорю — Может, внимательнее посмотрите — узнаете? Отвечает — Что-то не припомню. Я продолжаю — Я из Городища… Смотрим друг на друга. Паша говорит — Как фамилия? Я не выдерживаю, и говорю — Ивана Филипповича помните? Тогда он со вздохом — Ваня? Я отвечаю — Он самый. Обнялись, расцеловались, он улыбается, а это ещё больше подчеркнуло черты лица бабушки — филихи.

Паша рассказал, что получил наше письмо из Крыма и был удивлён тому, что его родственники из Городища живут в Крыму, и возможно, говорит, не поверил бы, что это настоящие, не поддельные родственники, но в письме я написал об одном факте, который изменил его жизнь, и об этом факте мы знали только с ним вдвоём. А дело было в следующем. Это было в Городище где-то году в 1927. все мы жили ещё на усадьбе нашего деда Филиппа Андреевича Карнаева. Однажды весной, в апреле месяце, к усадьбе подъехал на лошади мужчина. В санях у него было килограмм сто сушек. Паша, проверив содержимое мешков, попросил меня принести ножик, чтобы разрезать мешок и мочалку. Я принёс нож, и Паша с помощью ножа достал из мешка килограмм сушек. И втроём — Паша я и Васька, наш двоюродный брат, залезли на крышу сарая, и вдоволь насытились калачами, а затем мы разошлись. Через какое-то время после разговоров с нашими родственниками, хозяин вернулся к повозке и увидел разрезанный мешок с сушками. Сказал об этом нашему дяде Александру Филипповичу. Он догадался, что это сделал Паша. В то время Паше было 14 лет. и когда Паша вернулся домой, его дядя поднял Пашу за уши над полом и так долго держал. Паша страшно обиделся, и убежал в Соликамск к дальним родственникам, где и остался жить постоянно. В дальнейшем завербовался в Москву работать на строительстве метрополитена, далее — служба в армии, война, работа в авиаотрядах на севере, в Антарктиде, где при авиакатастрофе получил серьёзную травму, и ушёл не пенсию инвалидом 2-й группы.

Через пару дней я уговорил Пашу поехать к нам в Армянск. Купив билеты, поехали в Крым поездом. В Армянске он рассказал нам свою биографию, и погостив пять дней, уехал обратно в Москву. Я проводил его до ж/д станции Джанкой.

Ближе к весне усилили строительства завода. На завод начали приезжать проектанты, да и у завода начали возникать вопросы к проектантам, поэтому надо было ехать и заводчанам к проектантам. Инженерные сети начали интенсивно прокладывать в первую очередь. Возникло много практических проблем. Эти проблемы необходимо было решать с проектантами. Я поехал в наш головной институт, в Ленинград. Вначале, в Ленинграде, я решил с проектантами все проблемы, возникшие к тому времени при прокладке инженерных сетей, а затем пошёл знакомиться с городом. В первую очередь решил найти однополчанина по полуострову Ханко ленинградского поэта Михаила Дудина. Искать начал с дома литераторов Ленинграда. В Ленинградской уличной справке узнал адрес, и через полчаса я уже был у этого дома. В это время там был обеденный перерыв. Я проголодался и зашёл в столовую. Столовая больше походила на буфет, с небольшим обеденным залом. Здесь я впервые увидел потолок, обшитый деревом с рельефным орнаментом. Присмотрелся на работников литературы. Была молодёжь до 40 лет. Очередь небольшая. Обед приготовлен достаточно съедобным. Я пообедал,. И поднявшись на третий этаж зашёл в приёмную комнату. Там была женщина средних лет. на мой вопрос — как мне встретиться с Михаилом Дудиным, она ответила, что Дудин в доме литераторов не работает, теперь он работает только на дому. Она дала мне его домашний адрес и номер телефона, и сказала, что сейчас в доме литераторов главным является друг Дудина, Сергей Орлов. Секретарша предложила мне с ним встретиться, но мне он был совершенно незнаком, тем более, в это время я горел желанием срочно встретиться с Михаилом Дудиным.

Вернувшись в гостиницу, я набрал нужный номер телефона, и с замиранием сердца стал ждать голос Дудина. В трубке прозвучал женский голос, я попросил к телефону Михаила Александровича. Мне ответили, что его нет дома, и попросили позвонить вечером, после 8 часов. До 8 вечера у меня было свободное время и я пошёл по магазинам на Невский проспект.

В указанное мне время я звоню по телефону Михаилу Дудину, отвечает мужской голос. Я сказал, что мне нужен Михаил Александрович, голос ответил — я слушаю. Я назвал себя, сказал о службе на полуострове Ханко, назвал общих знакомых. Михаил Александрович пригласил меня зайти к нему домой и назвал свой домашний адрес. Объяснил, как удобнее к нему приехать, и навал время — завтра, часам к 11 дня. Михаил Александрович жил на улице братьев Васильевых. Я рассчитал время, и недалеко от станции метро нашёл улицу и номер дома, поднялся по лестнице на третий этаж, и нажал на дверной звонок. Послышалось открытие звонка, открывается дверь… На пороге — улыбающийся Михаил Александрович… Ну-ну, проходи, трясёт руку, смеётся, — И даже не седой. Закрывает дверь, говорит — пойдём сюда, показывая вправо. Комната с очень высоким потолком, высоким окном размером 4/6м., направо, во всю стену — закрытый шкаф. Сажусь к окну на жёсткое кресло. Михаил Александрович начинает расспрашивать меня, где я и как я живу, чем занимаюсь, подробно о семье. Коротко я рассказал о себе. Затем я начал расспрашивать Дудина об общих знакомых. Пришла в комнату и принесла кофе жена Дудина — Ирина Александровна. Продолжая разговор, Михаил Александрович сказал, что у них в Ленинграде организовано общество «Гангутцев», и они каждый год, 2-го декабря собираются на встречу гангутцев. В конце встречи Дудин дал мне адрес председателя общества гангутцев, его номер телефона, и как к нему проехать. Напоследок сказал, что написал книгу о гангутсах, но сейчас нет ни одного экземпляра. Но пока дал журнал «Сибирь», где напечатан основной материал этой книги. Проводив меня до подъезда, мы расстались.

Вечером я позвонил на квартиру председателя общества гангутцев Бровкину Алексею Ивановичу, и с ним мы договорились встретиться у него на квартире. Алексей Иванович рассказал мне всё о ленинградском обществе ветеранов войны на полуострове Ханко, когда они вместе встречаются. Он записал мой адрес, дал мне адреса многих гангутцев (Юхно Павла, политрука комендантского взвода полка Максимова Михаила Ивановича). На следующий день, вечером, я поехал автобусом на квартиру к Павлу Юхно. С ним мы были на Ханко в комендантском взводе полка. Перед началом Отечественной войны он работал на небольшом катере и обслуживал близлежащие острова около Ханко. Началась война, и он так и остался работать на этом катере. В декабре 1941 года, после эвакуации нас с полуострова Ханко, его наградили орденом Ленина. На островах находились солдаты и офицеры нашего пехотного полка, там занимал оборону первый пехотный батальон в количестве 800 человек. Юхно подвозил на острова людей, продукты, боеприпасы. Приходилось перевозить иногда и руководство полка и бригады (бригада по своей численности равнялась численности пехотной дивизии). В общем, он был на виду у начальства. Однажды Юхно из автоматического пистолета обстрелял финский самолёт, финский лётчик развернулся и тоже обстрелял катер, Юхно был ранен. Всё это послужило поводом для награждения Юхно орденом Ленина. После эвакуации нас с Ханко, Юхно назначили командиром взвода вооружения. Это уже была работа в обозе полка, а не на переднем крае, где шанс выжить был не более 3–4 %, а во взводе — 90 %. В общем, с Павлом Юхно я не виделся с мая 1941 года по октябрь1971 года — 30 лет. После войны Паша Юхно был первым человеком, которого я встретил, и который знал меня на полуострове Ханко, и вот теперь у меня предстоит встреча с ним. Для меня это событие представляло большой интерес.

Автобус остановился на нужной остановке, и я сразу же нашёл улицу, а вскоре и номер дома. На втором этаже была квартира Паши. Поднявшись по лестнице, я остановился около двери. Прислушался. Тишина. Нажимаю на кнопку, и мне открывает дверь женщина в возрасте, не миловидная. Говорю — здесь живёт Павел Юхно? Да, отвечает она, сейчас позову. И в узком коридоре появляется мужчина с отёкшим лицом жёлтого цвета, в поношенной верхней одежде. Я, конечно, сразу узнал, что это Паша Юхно. На Ханко он был немного развязным, не интеллигентным парнем. Поздоровался. Я спрашиваю — Не узнаёшь? Отвечает — Нет. На Ханко были вместе… Не узнаю. Тогда я говорю — Карнаев я. А, Карнаев, а как же, знаю Карнаева! Здорово! Обнимает. Давай, проходи. Сразу не мог узнать, а как назвал Карнаев, тут же узнал. Дело в том, что на Ханко я во взводе был на виду. Политрук взвода назначил меня замполитруком взвода. Был редактором стеной газеты, часто критиковал того же Юхно. Поэтому он меня сразу узнал, как только я назвал свою фамилию.

Тут же он послал жену в магазин за водкой. Ну а у нас начались расспросы о себе, об общих знакомых. О поэте Дудине М.А. он отозвался грубо, не лестно, — Пишет, не то, что надо. И особую неприязнь он проявил к политруку нашего взвода — Максимову М.И. о себе рассказал, что работает на заводе начальником охраны. Директор завода позволяет. С обеда может уйти домой и на работу прийти «под мухой». Просидели мы до 2-х часов ночи. Он изрядно оказался под хмельком. Утром рано встали. Я сказал, что у меня много дел, и я очень спешу. Я ему дал свой адрес. Он проводил меня до автобусной остановки, мы обнялись и попрощались. Через два года Юхно умер от рака.

Председатель совета ветеранов-гангутцев Алексей Иванович Бровкин дал мне адрес нашего политрука Максимова М.И., он живёт в Оренбургской области, г. Богуруслане. После этой поездки в Ленинград я вступил в наше Гангутское братство, и у меня началась регулярная переписка с однополчанами.

Написал письмо Максимову М.И., и вскоре получил от него ответное письмо, довольно пространное. Михаил Иванович сообщил, что работает мастером у нефтяников, был контужен, часто болит голова, и интересовался, есть ли поблизости от Армянска санатории, с тем, чтобы попутно повстречаться со мной. Михаил Иванович вспоминал и многих наших ребятах по комендантскому взводу. В своём первом письме к нему я рассказал, как я, раненый около Ивановского, у устья реки Тосно, встретился с ним в траншее и он, посочувствовав мне, показал рукой место, где в землянке находится перевязочный пункт, но он не смог припомнить эту встречу. Михаил Иванович написал мне два письма и две открытки. В последнем письме он интересовался моей жизнью — где я закончил войну, как у меня с работой, просил адрес управления моего завода, чтобы написать руководству завода обо мне. Я ему написал всё, о чём он просил. Больше от него я не получал ни письма, ни открытки. В связи с его молчанием я написал ему несколько открыток, но ответа ни от него, ни от родственников так и не получил. В одной их открыток Михаил Иванович, жалуясь на головную боль, написал — «Сколько верёвочке не виться, всё равно придёт конец». Я так и не узнал причину его молчания. Он был старше меня на восемь лет.

После этого я пытался узнать о судьбе других ребят нашего завода, но ничего конкретного не получил. Так, в Магнитогорске, живёт Пунькаев Константин Николаевич (мне помнится Константин Иванович). Это был мой дружок по совместной службе в 1939 году в г. Ачинске Красноярского края, вместе ехали на финский фронт, вместе участвовали в штурме взятия г. Выборга, вместе воевали на полуострове Ханко. Я знал, что он из Магнитогорска, и написал письмо в адресный стол города с просьбой выслать мне домашний адрес Пунькаева Константина Ивановича, 1919 года рождения, и мне выслали адрес на Константина Николаевича, 1918 года рождения. Я решил, что запамятовал отчество и год рождения, и написал по этому адресу несколько открыток, но ответа не получил. Пришлось ещё раз попросить адресный стол, чтобы они узнали у Пунькаева, почему он мне не ответил. Из адресного стола мне написали, что разговаривали с Пунькаевым по телефону, и он сказал, что по службе в армии Карнаева не помнит. Я ему ещё раз написал, но ответа опять не получил.

Ещё была попытка разыскать моего товарища по Ханко, Живило Александра. До призыва в армию он жил в городе Тирасполь. Он рассказывал, как в детстве с ребятишками плавал в Румынию (Молдавию) через Днестр. С Живило я расстался в августе 1942 года на Карельском перешейке до боёв в устье реки Тосно. Т.е. через 44 года я обратился в адресное бюро города Тирасполь. Мне ответили, что в Тирасполе жителей с такой фамилией нет, и рекомендовали обратиться в город Кишинёв. Оттуда дали такой же ответ, но в городе Дубосарыпро проживает гражданин Живилов 1947 года рождения, а мой Живило родился в 1918 году. Не совсем понятно, что фамилия Живило исчезла из Приднестровья и Молдавии, неужели не осталось никаких корней этой фамилии.

Больше я этой темой не занимался. Можно было ещё попробовать отыскать одного товарища по военным дорогам, но мы с ним дружили после взятия города Риги. Его звали Саша Мельников. Родом он из районного центра Морозовки, что на берегу Ладожского озера, напротив Шлиссельбурга. Он был моложе меня лет на пять. Воевали вместе после того, как меня зачислили в зенитный полк. У зенитчиков было много опасных моментов для жизни. Но это были только моменты, и по опасности не шли ни в какое сравнение с пехотой. Саша Мельников после конца войны остался живым. Но когда в жизни нет опасной остроты, поэтому у меня не появилось большой потребности узнать о нём.

В феврале 1969 года мы с Колей были в командировке в Москве, поселились в гостинице «Украина». В один из вечеров к нам в номер приходит Иван Николаевич Средний, назначенный директором строящегося порохового завода в Табошарах Таджикской СССР, около города Ленинабада. Иван Николаевич пригласил нас поехать с ним в гостиницу «Пекин», там собрались несколько человек, наших, из Бийска. Приехали туда, и там началось застолье с усиленной выпивкой. Колю начали агитировать уволиться из Армянска, и поехать в Табошары на должность заместителя директора завода, и мне сказали, что нужен человек по водоснабжению. На следующий день я уехал в Армянск, а Коля остался в Москве. Приехав в Армянск, Коля начал рассказывать как он, уснув зимой в морозной Москве, проснулся — Солнце, в окнах цветочные деревья, поют птички — в общем, какая то чудесная сказка. Бийчане уговорили Колю, и самолётом свозили в Табошары, оплатив проезд туда и обратно.

В Армянске завод начал интенсивно строиться. Решено было пустить к концу года первую очередь сернокислотного производства, производительностью 360 тысяч серной кислоты в год. Практически надо было построить целый завод с огромными цехами водоснабжения и канализации, электроснабжения, котельную с теплосетями, ремонтно-механический цех, железнодорожный цех, связь, складское хозяйство, значительную часть жилья в Армянске, и многое другое.

Летом мы с Колей взяли отпуск, и на его «Запорожце» поехали на море в район села Стерегущее. «Запорожец» Коля купил в марте месяце, через трест «Перекопхимстрой». В то время это была современная модель, выглядела элегантно, в сравнении с горбатым «Запорожцем». На улицах Армянска и Красноперекопска новый «Запорожец» появился впервые, и своим видом привлекал прохожих. Получив «Запорожец», Коля поехал на завод. Дорога была грязной, и вот, где-то на одной из обочин стоял «разинув рот», армянский милиционер, тоже смотрел на проезжающий мимо элегантный «Запорожец». Напротив была лужа, грязь, и Коля, видимо, с шиком проехал по этой грязи мимо стоявшего милиционера, и того с ног до головы обдало дорожной грязью. Милиционер перехватил на дороге грузовик, и догнал Колю около заводоуправления. В это время я оказался неподалёку, и вижу, Коля выходит из нового «Запорожца», и тут же из грузовика выскакивает милиционер, весь облитый грязью. Предъявив Коле претензии — «За оскорбление чести мундира», забрал водительские права. Коля ему сказал, что не видел его, ехал нормально, и готов извиниться и почистить форму. В общем, высокое начальство помогло устранить конфликт, и Коле вернули права.

Продолжая разговор об отпуске в Стерегущем, мы с Колей поселились в пионерском лагере треста «Перекопхимстрой». Питались в столовой пионерлагеря. Для летнего отдыха это замечательное место. Чистый песчаный берег Каркинитского залива Чёрного моря. Место цивилизованное, ещё не освоено, кругом природная чистота, тёплая морская вода, нырнув в воде, хорошо просматривается песчаное дно. Береговая линия моря длиной несколько километров с чистейшим кварцевым песком. Километра три от пионерлагеря — длинная песчаная коса. Если есть ветерок, то по одну сторону косы — тёплая вода, по другую — как бы прохладная. В зависимости от направления ветра температура воды по берегу песчаной косы взаимно меняется, т.е. даже в прохладную погоду всегда есть тёплая вода, подогнанная ветром с поверхности моря. Отдохнули мы там неделю, и Коля начал готовиться к отъезду в Среднюю Азию, получив разрешение на это в райкоме партии, так как он был членом партии. Обосновал он своё увольнение тем, что у него дочь Таня постоянно болела простудными заболеваниями.

В мае 1969 года я купил «Запорожец» за три тысячи рублей на заводе. На покупку этой машины у меня был конкурент, который усиленно претендовал на эту машину, но так как я был избран заместителем председателя завкома, то завком проголосовал продать её мне. Когда я уплатил деньги, то представитель ОРСа подвёл меня к машине, и, передавая ключи, сказал — Пожалуйста, садись, и езжай. Пришло волнение, как-то показалось странным, что машина принадлежит мне, и я могу на ней ехать. К этому времени у меня были права на вождение машины, которые я получил в Бийске, я всё-таки не решился сесть за руль, и попросил водителя ОРСа сесть в машину, и подвести меня к моей квартире, для этого надо было проехать триста метров. Гаража не было, и первую ночь я ночевал в машине. Был выходной день, и я попросил Колю съездить со мной в степь, где я потренировался в вождении.

В начале июля к нам в Армянск приехал из Перми брат Георгий с женой Люсей. В выходной день мы со своими семьями на двух наших «Запорожцах» выехали на берег Каркинитского залива, у нас, около деревни Волошино. Купались на мелководье, позагорали. Георгию наш морской район не понравился, и мы решили отправить их на морской берег города Скадовск. Там они устроились хорошо на частной квартире, питались в столовой, купались в нормальном море, и через неделю вернулись к нам. Переночевав у нас, познакомившись с районом Армянска, уехали в Пермь. Через несколько дней после отъезда Георгия к нам приехали из Перми родственники Раи — Иван Павлович и тётя Лиза. Из Джанкой я их привёз на цеховой, грузовой, крытой автомашине. Мы их свозили на берег в Волошино. Им понравилась морская вода, грязи, и они договорились в деревне с квартирой, и к нам приходили только в выходные дни. Отдохнув месяц, они уехали в Пермь.

На следующий год, летом, они опять приехали, и захватили с собой трёх внучат. Нас они сильно не беспокоили, т.к. опять сняли квартиру в деревне Волошино, и много времени проводили там с детьми на мелководье Каркинитского залива.

День Победы 9 Мая ежегодно отмечается массовым гулянием на Турецком валу. В этот день туда приезжают на автомашинах до тридцати тысяч людей, сотни автобусов, автомашин, мотоциклов. Рано утром приезжают торговые организации, и разворачивают торговые точки съестных продуктов, крепких напитков, пива. Торжественная часть с выступлением представителей властей, ветеранов войны, заслуженных гостей — бывших участников освобождения Армянска. Выступают художественные самодеятельные исполнители. Затем, торжественным маршем проходят военные, идут ветераны войны, и заканчивается торжественная часть возложением венков у памятного обелиска. После этого начинается само гуляние, иногда до позднего вечера. В 1969 году, после торжественной части, нас пригласил в посёлок ж/д станции Вадим, управляющий отделением совхоза, друг Коли, Дмитрий Сергеевич Ямковой. Я с Раей, Тамарой, женой Коли, и Чикиным (начальником отдела снабжения завода) с женой, сели в его машину, и поехали на лесную поляну около деревни Сивки. На поляне уже начали собирать застолье. Участниками были мы, Ямковые, и человек пятнадцать колхозников. На раскинутую полиэтиленовую плёнку принесли мясные блюда, рыбные, консервированные овощи, и огромный каравай хлеба. Нажмёшь на него — превращается в лепёшку, отпустишь — в гору аппетитного хлеба. Появился и ящик водки, шампанское. Заполнили стаканы, и тут один местный мужик, стоя на коленях, обратился к управляющему отделением со словами — Дмитрий Сергеевич, всё им да им, а когда же нам? Дмитрий Сергеевич дружелюбно сказал — Будет вам, всё будет. Начался выпивон. Пили стазу полными стаканами ,мешая водку и шампанское, всего было хоть залейся. Всё это сопровождалась громкоголосыми украинскими песнями. Этот винно-водочный обед закончился часа через три-четыре. Заранее был приготовлен транспорт (автомашина, трактор, лошади с телегами). Дмитрий Сергеевич нас забрал к себе домой. Дом просторный, посредине коридор, справа и слева комнаты. За столом был уже коньяк, пили уже понемногу, но песни продолжались долго. Голоса у хозяев мощные, особенно у бабушки, да и у жены Дмитрия тоже сильный голос. Наконец, все устали, и завалились на полу спать. Утром Дмитрий Сергеевич организовал автомашину, и отвезли нас прямо к дому в Армянске.

Начиная с ранней весны, всё лето и осень развернулись, и непрерывно велись огромные строительные работы, и особенно кипящим был мокрый декабрь 1969 года. В тот месяц строительно-монтажные работы велись круглосуточно. Готовилась к пуску первая очередь кислоты. По цеху водоснабжения надо было закончить строительство водохранилища технической воды, закончить строительство кислотонакопителя, закончить строительство главного коллектора промливневых стоков завода, построить инженерные сети водопровода и канализации для кислоты, решить каким-то образом вопросы питьевого водоснабжения Армянска и совхозов Таврический и Филатовский, т.к. в плане запуска завода не предусматривалось пуска в работу ни одного объекта питьевого водоснабжения. В то время в Армянске и селе Суворово питьевой воды катастрофически не хватало. Сёла Перекоп и Филатовский получали воду из скважины, которая находилась посредине пока будущего водохранилища. Эту скважину надо было затампонировать. Поэтому стал срочным вопрос о пуске проектной схемы хозпитьевого водоснабжения, а на его строительстве «ещё и конь не валялся». Этот вопрос никто не обдумывал. И когда я его поднял, руководство решило смонтировать две пробуренные скважины с монтажом глубинного насоса, стальных ёмкостей, и насоса для подачи воды в водопроводную сеть от скважины до Армянска, каким то образом минуя проектную схему с насосной станцией, т.к. на насосной станции был сделан только фундамент для здания.

По этой временной схеме предусматривалась организация круглосуточного дежурного персонала. Я предложил более простую схему. Воду из скважин подавать всем потребителям только глубинным насосом, без дежурного персонала, стальных ёмкостей, дополнительного насоса, сделав на территории второго подъёма перемычку диаметром триста миллиметров, между магистральным водопроводом и сетью от скважин и до резервуаров. Длина перемычки сто метров.

Эту схему приняли, и начали форсированно её выполнять. Замерили глубину скважин, оказалось, не хватает десяти метров, т.е. не пробурен водоносный слой. Срочно пришлось ехать в Джанкой за буровиками. Буровики, приехав с буровым инструментом, определили, что скважины забиты кусками железобетона. Дело в том, что при ограждении скважин применяли ж/б столбы, и на территории валялись остатки этих столбов и какие-то злоумышленники сбросили их в скважины.

Буровики начали чистить одну скважину, и за рабочую смену прочистили всего полметра. За несколько дней не смогли вычистить даже полностью одну скважину. Приняли решение продолжать чистку начатой скважины, а вторую не чистить, а рядом пробурить новый ствол скважины, но большего размера.

Схема подачи питьевой воды была выполнена, и подключена ко всем потребителям, и только тогда нам разрешили затампонировать скважину посредине водохранилища. Мы тут же привезли к этой скважине тонну цемента, и тампонаж был выполнен. Под водохранилища очистили от мусора, и можно стало заполнять его водой из Северо-Крымсксого канала. Строители ещё в три смены продолжали бетонировать его мокрые откосы, и подпорный зуб, подпиравший бетонную защиту мокрого откоса от сползания. После очистки пода водохранилища от мусора тут же была дана команда подавать воду в водохранилище.

28 августа открыли затвор на приёмном канале у Северо-Крымского канала, и вода пошла в водохранилище завода. Я и начальник ПМК 10 Кобушкин, пошли сопровождать начало потока до водохранилища. Через сорок две минуты первые кубометры технической воды начали заполнять водохранилище , а заполнить надо тридцать шесть миллионов кубометров. Приехал из Киева главный инженер проекта водохранилища для подписания акта приёмки водохранилища в эксплуатацию. Строители делали ещё на первой плотине упорный зуб с отклонением от проекта. Вместо монолитного зуба делали бутовую наброску, и замазывали её раствором бетона. Восточный мокрый откос на естественном грунте вместо бетонного покрытия укрепляли щебне с лёгким наброском бутового камня, и на ширину десять метров вместо двадцати. Все эти отклонения в спешке согласовали только с руководством завода. Позднее, в процессе эксплуатации, за счёт завода пришлось укреплять откос на ширину двадцать метров.

Вечером Кобушкин пригласил меня на выпивон в барак на Исходном, в конторку СМУ. На столе была колбаса, консервы, и бутылки с коньяком. Поджидали меня Кобушкин, и проектант, больше никого не было. Коньяка было бутылок двадцать, выпили же чуть больше одной бутылки. Поздравили друг друга со «сдачей» и «приёмом» в эксплуатацию водохранилища технической воды. Так, накоротке, эта встреча закончилась, проектанту надо было ехать в Джанкой, а мне до Армянска. У Кобушкина была автомашина, и я расстался с ним в Армянске, напротив своей квартиры по Симферопольской улице.

Итак, первый объект цеха водоснабжения канализации, водохранилище технической воды принят в эксплуатацию. Вода постепенно начала заполнять чашу водохранилища. Заполнение шло очень медленно, т.к. максимальные отметки воды в Северо-Крымском канале бывают только в летние месяцы — май, июнь, июль, август. Была уже половина сентября, а вода только подошла к противоположному берегу. Возникло сомнение — воды не набрать, а завод надо пускать в конце декабря 1969 года. Проектные всасывающие трубы оканчивались раструбным концом, диаметров тысяча миллиметров. Это значит, чтобы только закрыть всасы водой, нужно иметь в водохранилище девять миллионов кубометров воды, а для минимальной рабочей отметки в водохранилище должно быть не менее семнадцати миллионов кубометров. Конечно, такое количество воды в этом сезоне не набрать, можно набрать не более шести — семи миллионов, а это значит, что всасывающие трубы насосов будут висеть в воздухе. Я предложил два всаса насосов удлинить на сорок метров, и опустить концы труб ниже на полтора метра. От оголовка всасов дно водохранилища, естественно, понижено на эту высоту, а три всаса в районе оголовка загнуть отводом особой конструкции, и забор воды, таким образом, понизится на тысячу миллиметров, т.е. сэкономится на шесть миллионов кубометров. Руководство Киевского министерства предложило переправить в район заводского приёмного канала из Каховки две плавучие насосные установки, производительностью две тысячи кубов в час. Всё это было сделано, и водохранилище набрало десять миллионов кубов воды, и в конце декабря 1969 года сернокислотное производство было запущено в работу.

Чтобы запустить в работу производство серной кислоты, необходимо было по цеху водоснабжения закончить монтаж насосных установок для подачи технической воды в цех кислоты, смонтировать две нитки водовода диаметром 800 миллиметров от водохранилища до кислоты, и закончить строительство главного коллектора промливневых стоков для всего завода, стоимостью один миллион рублей. Коллектор является очень серьёзным техническим сооружением, выполненным над землёй на глубине до четырёх метров, и длиной три с половиной километра. Техническое решение по химзащите коллектора проектантам предложил я. Мощное железобетонное монолитное корыто, размером по сечению 2,5 / 5 метров, защищено от агрессивной среды и механических повреждений при прочистке его, двумя слоями резинового покрытия, дно коллектора — двумя слоями кислотоупорного кирпича, а стенки — в полкирпича, всё это выложено на арзамитном растворе. В течение тридцатилетней эксплуатации коллектора нет повреждений внутри него, хотя при прочистке по нему протаскивается борона весом до одной тонны с зубьями на стальном двадцатимиллиметровом тросе с помощью ленинградского трактора «Кировец». Этот мощный коллектор строители не успели закончить к пуску серной кислоты. По моему предложению волевым решением директора, были проложены две нитки чугунного трубопровода в сбросной канал водохранилища технической воды, кислотное производство было пущено в эксплуатацию. Был ещё один парадокс. Строители не успели подключить две нитки диаметром 800 миллиметров технической воды с сернокислотной водосети. Накануне пуска пришлось эту работу выполнять ночью. Четыре электросварщика к утру успели выполнить эту работу, и днём техническая вода из водохранилища была подана сернокислотному производству. Вот уже на протяжении тридцати лет эти стыки работают без повреждений.

Пуск огромного цеха серной кислоты проходил в ненастную зимнюю погоду, вся территория цеха была перемешена глубокой глиняной грязью. Резиновые сапоги, фуфайки, и мокрые плащи — основная одежда того времени. Оперативные совещания проходили днём и поздно вечером. Большую часть их проводил управляющий комбинатом «Крымстро» Владимир Иванович Дубровин. Властным голосом он спрашивал выполнение суточного задания строителями.

От завода обычно были главный инженер Степанов Всеволод Николаевич, начальник цехов РМЦ, электроцеха, цеха ВиК. Оперативки проводились в темпе, круто, конкретно, задания ставились на день, на сутки, даже на часы. При малейших проволочках с исполнением тут же, на оперативке, руководители снимались с работы. Одновременно велись работы на двух, на трёх десятках различных работ. Строительные организации были сосредоточены со всего Крыма, со многих областей Украины, во главе с начальниками строительных управлений, с управляющими специализированных трестов. Генеральным подрядчиком всех работ был трест «Перекопхимстрой».

Запомнился случай — идёт Дубровин весь в глине, мокрый, на шее у него висит приёмник-передатчик. Остановился, и по нагрудной рации пытается с кем-то переговорить, но рация работает плохо, он выругался, и говорит — надо звонить по телефону. Перед пуском приехали три зам. министра из разных министерств. Все собрались в кабинете директора завода Быстрова Петра Тимофеевича. Снимало телевидение. Оперативное совещание открыл Дубровин, и начал торжественно, властно чеканить слова — «Товарищи заместители министров, мы вас ожидали, и мы вам докладываем: отстают от пускового графика — труба (высотой сорок метров), электроподстанция 220 киловольт, и промливневый коллектор», и просит доложить исполнителей. Управляющий «Электроспецмонтажа» сказал, что работы будут закончены через двенадцать дней, управляющий «Спецмонтажным» трестом сказал, что труба будет смонтирована через неделю. Главный инженер треста «Перекопхимстрой» сказал, что работы на промливневом коллекторе ведутся круглосуточно. Я знал, что к пуску серной кислоты коллектор построить не успеют, поэтому волевым решением был сделан аварийный сброс стоков в санитарную зону Сиваша. В основном это был сброс нагретой оборотной воды, из-за отсутствия водооборотного узла.

31 декабря начали запускать в работу сернокислотный цех, и получили какую-то фракцию кислоты. 1-го января 1070 года состоялся митинг между промывным и сушильным отделениями. Есть фотография этого митинга.

Стояла холодная ветреная погода, всё замёрзло, ну и людей собралось немного. Собравшиеся, поёживаясь, провели несколько выступлений с импровизированной трибуны. Митинг снимался телекамерой. На трибуне стояли министр химической промышленности Украинской ССР Щепетильников Аркадий Николаевич, 2-й секретарь обкома партии Крыма Дубровин В.И., руководители завода. Объявили о подарках строителям, ручные часы подарили начальнику электроцеха завода Подлесному. После пуска кислоты оперативок вечерами не проводили. Я начал приходить домой почти вовремя.

Ранней весной строители опять зашевелились, начали усиленно строить цех Титан 1. началось строительство водопроводных и канализационных сетей, и строительство водооборотного узла №2 для титановых цехов. В связи с пуском кислоты мне увеличили зарплату со 150 рублей до 190 рублей. В общем, весной, летом, осенью и зимой 1970 года всё закрутилось. Опять оперативки, успевай следить за строителями и налаживать хозяйство, запущенное в работу. Рае через год выходить на пенсию, и я договорился с директором, чтобы оформить её в наш цех мастером, с окладом 120 рублей.

Весной 1970 года начали строить цех Аммофоса (удобрение на основе Кольского апатита и жидкого аммиака). Начался бешеный темп строительства, дневные и вечерние, допоздна, оперативки, и все выходные на работе.

По всей территории завода шёл монтаж подземных сетей водопровода и канализации, строились сети в Армянске, канализационные станции, вовсю шли работы на питьевом водоснабжении — это насосная станция, резервуары питьевой воды, артезианские скважины, насосная промстоков. За всем надо успевать следить. Был у меня заместителем Кутузов Алексей, но он занимался только работой действующих насосов.

Летом 1970 года к нам приехал младший брат Раи из Перми, Валентин, любитель постоянно выпивать. Прожил у нас неделю, выпил у Наташи одеколон и духи. Пришлось его под контролем отправить до Джанкой, и посадить в вагон обратно в Пермь.

Осенью 1970 года утонули в водохранилище мой заместитель, и ведущий электрик. Утром в шесть часов, в туман, поехали отстреливать уток, и видимо, лодка перевернулась, в плотном тумане лодку потеряли, и в холодной воде утонули. Я об этом узнал только после трёх часов дня. Главный инженер Степанов принял решение, что это был несчастный случай, связанный с производством, чтобы материально помочь семьям погибших. Утонувших осенью не нашли, они всплыли весной, в обломках растаявшего льда. Так я остался без заместителя. Подходящей кандидатуры на должность заместителя не было, а оформлять бездельника и любителя выпить — толку будет мало.

Где-то через полгода главный инженер предложил на должность моего заместителя работника РМЦ Пирогова Анатолия Николаевича, который показал работоспособность в наладке участка по производству полиэтиленовой плёнки. Я с ним побеседовал, и подписал его заявление на должность зам. начальника цеха ВиК. Проработал он в цехе года четыре, но так и не смог освоить должность активного помощника, но зато левые вопросы решал уверенно. Он заболел, не работал года полтора, и скончался (была опухоль мозга). Всё это время я продолжал работать без заместителя. Однажды, по телефону, начальник отдела оборудования порекомендовал мне незнакомого инженера Евменова. При собеседовании с ним я подписал ему заявление на заместителя. Его оформили. В работе у него была инициатива, но тоже не по вопросам первостепенной важности, хотя такие проблемы тоже надо было решать. В стороне оставались жизненно важные вопросы. С Евменовым я работал два года, а затем сам решил уйти мастером в этом же цехе.

Мастером на техводе работал бывший управляющий строительным трестом где-то на Урале, Безуглый П.С., он иногда подшучивал надо мной — вот я мастер, а зарплату получаю больше тебя. Это было действительно так. У меня уже была оформлена пенсия по возрасту, и как начальник цеха я получал зарплату не более 300 рублей, а у мастера эта сумма не ограничивалась. Я начал подумывать — может мне перейти работать мастером.

Но другой, более серьёзной причиной, являлась усталость, напряжённо работать за такие же деньги как у мастера. Психологически я не мог позволить себе, чтобы меня упрекнули за мою работу по любому производственному вопросу. Поэтому постоянно следил за всей жизнедеятельностью цеха, не допускал ни малейшего срыва работы цеха, поэтому мне надо быть в курс всех вопросов.

Но осуществить серьёзно этот вопрос подобным образом возможности не было, т.к. в цехе не было подходящей кандидатуры на мою должность. И однажды, после выборов в партком завода, освободились в парткоме два бывших начальника цехов от общественной выборной работы. В парткоме, по закону, они имели право вернуться на прежнюю должность — должность начальника цеха. Но оказалось, что коллективы цехов отказались их принимать обратно. Руководство завода мучилось, как их трудоустроить. И мне, как-то спонтанно, пришла мысль — предложить одного из них на мою должность. Я позвонил главному энергетику. Он сказал, что переговорит с директором. Буквально через полчаса звонит мне с тем, что директор согласен — Пиши заявление о переводе тебя мастером этого же цеха. Я, конечно, опешил от неожиданности такого быстрого решения руководства. Не стал анализировать этот поступок, и безропотно написал заявление о переводе меня мастером цеха. Ну а руководству надо было решать свой затянувшийся вопрос с трудоустройством бывших начальников цехов. Я сдал цех в 100 % рабочем состоянии. Через год были выведены из строя насосная станция промстоков, полностью угроблена насосная по гидроудалению огарка. В течение следующего года выведены из строя сети оборотного водоснабжения первого и второго водооборотов, выведены из строя все насосы обоих водооборотов, закислена санитарная зона перед Сивашем, и даже часть экватории Сиваша. Дело пахло судебной ответственностью. Но, как всегда, всё списывалось, и огромными затратами восстанавливалось. Агония цеха продолжалась. Заменили трёх начальников цеха. Промахи другого порядка в цехе продолжаются, но всё списывается и восстанавливается с помощью больших денег.

В период освоения цеха было очень много напряжённых моментов, но ни за один случай меня нельзя было упрекнуть, и не упрекали, даже тогда, когда завод был остановлен на неделю в мороз, зимой. Это произошло во время сплошной шуги на водохранилище. Шуга была не речная, а озёрная. Как с ней бороться никто не знал, потому что этот вопрос в Советском Союзе нигде не описан в технической литературе. Позднее местные жители рассказывали, что при появлении шуги на лиманах лодки с людьми тонули. У нас же шуга появлялась во время морозной ветряной погоды при восточном ветре. В это время, за три-четыре дня, весь объём воды в водохранилище, двигаясь с востока на запад с помощью сильного морозного ветра, завоздушивается и переохлаждается, превращаясь в иглообразную массу. Насосы завоздушиваются, и перекачивать воду в таком состоянии не могут, т.е. прекращается подача её на завод. Из года в год совершенствовалась борьба с озёрной шугой. Последнее, перед всасывающими трубами построили дамбу из бутового камня, отгородив в водохранилище «ковш» объёмом 80000 кубометров воды. В «ковше» верхний слой воды покрывается льдом, а дно «ковша» согревает воду, и насосы работают спокойно.

Можно ещё рассказать об одном напряжённом случае. Только что запустили в работу вновь построенный цех аммофоса, и через месяц останавливают его на профилактический осмотр, и приказом по заводу передают мне эксплуатацию транспортировки шлама — фосфогипса. Для транспортировки шлама построены четыре нитки деревянных трубопроводов, каждая длиной по три с половиной километра, и диаметром 300 миллиметров. Прочитав приказ, я пошёл посмотреть это транспортное хозяйство. Когда я увидел его техническое состояние, то у меня волосы встали дыбом. Оказалось, что все четырнадцать километров 4-х ниток трубопровода полностью забиты фосфогипсом. Я не мог себе представить, можно ли вообще удалить спрессованный там фосфогипс. Практически надо монтировать новый трубопровод длиной 14 километров. Вывод — только что введённый в эксплуатацию цех аммофоса запустить в работу нельзя, а Украина ждёт удобрение. В голову пришла единственная спасительная мысль — транспортировать фосфогипс по главному коллектору промливневых стоков, а ведь коллектор запроектирован для транспортировки только стоков, но не для шлама. И всё же моё решение использовать коллектор для транспортировки шлама основано на моём опыте эксплуатации коллектора в течение года. Дело в том, что при запуске в работу цеха Титан-1 оказалось, что строители не построили шламопровод диаметром 250 миллиметров из труб каменного литья, и главный инженер Степанов принял волевое решение проложить шламопровод из чугунных труб диаметром 300–400 миллиметров. Я об этом ничего не знал, т.к. в проектах цеха водоснабжения он не числился. По приказу этот шламопровод в эксплуатацию передали мне. Выпуск из цеха Титин-1 ещё не подключён к проложенному из чугунных труб шламопроводу. Когда я ознакомился с технической характеристикой этого шлама, оказалось, что его в единицу времени будет немного, но зато в его жидкой фазе будет 10 процентов серной кислоты. Сразу понял, что шламопровод, выполненный из чугунных труб продержится не более двух месяцев, и будет выведен из строя кислой фазой шлама. А это напорный шламопровод длиной 3,5 километра. Если запустить его в эксплуатацию, будут непрерывные аварии на нём. В это время по коллектору промстоков сбрасывалась нагретая вода оборотного водоснабжения, т.к. водообороты были ещё не построены. Для себя я сделал заключение — надо шлам от цеха Титан-1 транспортировать по коллектору промстоков. О всех этих сомнениях и своём решении я рассказал главному инженеру Степанову, и он дал согласие выполнить эту схему по транспортировке шлама от цеха Титан-1.

В течение года я лично постоянно контролировал — не засоряется ли коллектор. Осадков шлама в коллекторе не было. Поэтому, когда я предложил сброс фосфогипса от аммофоса перевести в коллектор, Степанов дал согласие. Цех Аммофоса был запущен в эксплуатацию.

Цех Аммофоса быстро набирал проектную производительность, и вскоре достиг выпуска 600 тысяч тонн в год. Примерно такое же количество фосфогипса сбрасывалось в виде шлама в канализационный коллектор. За несколько лет в кислотонакопителе заполнилась огромная площадь фосфогипсом.

Дальше начали сбрасывать в промливневый коллектор огарок от сернокислотного производства. Огарок можно транспортировать гидравликой только в напорном трубопроводе, а не в самотечной канализации, поэтому весь огарок оседал практически по всей длине коллектора, и за собой на дно тащил фосфогипс. Я поднял тревогу, сброс огарка прекратили, но дно коллектора было уже засорено огарком, смешанным с фосфогипсом. Пришлось вести тяжёлую борьбу по очистке коллектора. В конце концов, запретили сбрасывать в коллектор фосфогипс. Но шлам от цехов Титан-1 и Титан-2 сбрасывается в коллектор на протяжении тридцати лет. От Титана-2 сброс в коллектор запроектировали проектанты.

Можно ещё рассказать о том, почему вывели из строя насосную станцию осветлённой воды по гидро-удалению огарка сернокислотного производства. Первое, пока проектанты делали проект гидро-удаления огарка, руководители кислотного цеха сделали схему гидро-удаления, и успешно закислили всю экваторию, предназначенную для сбора осветлённой воды, после отстаивания огарка, и возвращения этой воды обратно в кислотный цех для повторной транспортировки огарка. Поэтому на заводе неквалифицированно был сляпан проект изменённой схемы гидро-удаления огарка. По этому проекту закисленную осветлённую воду (она должна быть нейтральной), начали раскислять перед всасами насосов, которые должны её возвращать обратно в кислотный цех для повторного использования. Эта схема усложняла работу насосной станции, нужно было качественно производить нейтрализацию осветлённой воды, т.к. всё оборудование выполнено, по проекту проектантов института, из чёрного металла. При мне эта станция проработала нормально полтора года. После меня с Аммофоса, вместе с известковым молоком, подавали известковый шлам, который за несколько месяцев закупорил все трубопроводы осветлённой воды, и станцию угробили. Это была вторая причина остановки гидро-удаления огарка. На заводе и на Украине начали срочно решать проблему переходить на новое сырьё для производства кислоты.

Трубные проблем появлялись постоянно, но непрерывная подача технической воды и приём стоков, не затрудняли работу завода, а подача питьевой воды для населения Армянска и совхозов постепенно улучшалась.

На страницах выше, сделано описание моей работы, когда я был начальником цеха. А теперь я хочу написать о моей работе в должности мастера цеха.

Перешёл я на более низкую должность спонтанно, не подготовив заранее себе удобной должности и своего приёмника, к которому я должен пойти в подчинение. Конечно, это надо было сделать. Приказ подписан, на моё место назначен новый начальник цеха, а я переведён мастером цеха. Я оказался мастером без подчинённых. На первых порах, понятно, я должен новому начальнику цеха помочь войти в колею, ознакомить о состоянии всех участников цеха, их специфической работы, чтобы для начальника вживание в работу цеха было безболезненным. Какое-то время я ему был нужен. Он входил в курс многих вопросов, и естественно, я постепенно оказывался не у дел. Но тут меня начал уговаривать мастер Безуглый перейти работать на его место — мастером техводы и питьевого водоснабжения. Безуглому было трудно психологически решать трудные вопросы, особенно связанные с шугой на водохранилище. Переговорили с начальником цеха, и я перешёл работать с подчинённым коллективом, а Безуглый вскоре уволился с завода, ему было за семьдесят. Когда я помогал начальнику цеха войти в режим работы, то увидел, что он на многие жизненные вопросы не реагирует. Я был удивлён, что так можно работать. Конечно, он был сам с усами, и я перестал ему надоедать своими советами. Советчиком стал у него Безуглый. По техническим вопросам он ничего не мог подсказать. Техническое хозяйство цеха приходило в упадок. Начальник цеха от переживаний слёг в больницу. Заместитель Евменов ушёл на более прибыльную работу. Ключи передали мне, я на очных заводских оперативках начал активно выступать против нарушений основными цехами по вопросам водоснабжения и канализации. Новый директор завода это приметил. И однажды, перед совещанием в кинотеатре «Титан», поднимаясь рядом по лестнице в кинотеатре, говорит мне — Я завтра уезжаю в Москву, а ты их громи на оперативках. Я, конечно, удивился его словам, сказал, что постараюсь. Начальник проболел больше месяца, и я всё это время без официального приказа руководил делами цеха. Начальник вернулся, и я отдал ему ключи. Вскоре сам начальник цеха утвердил старшего мастера Казимирова на должность старшего мастера. Главный энергетик Леонтян принял Журавлёва Г.Г., он в последнее время нигде не работал. При этой тройке — начальника, заместителя, и старшего мастера, хозяйство цеха продолжало ухудшаться. Утоплена была в воде насосная станция второго водооборота, затем первого водооборота, кислые стоки серной кислоты не перекачивались в кислотонакопитель, а сбрасывались в санитарную зону Сиваша, а затем и в сам Сиваш. Начальник подал заявление на увольнение. Начальником цеха утвердили Казимирова, а заместителем Журавлёва.

Директор завода, который приметил меня, был уже переведён на повышение в Москву. Директором назначили начальника Аммофоса. Мне никто не предлагал, чтобы работать вновь начальником. Секретарём парткома завода несколько лет работал Редькин. Как-то однажды я зашёл в партком, и пожаловался Редькину на то, что на беговых дорожках стадиона валяются осколки разбитых стёкол, поэтому нельзя бегать босиком. Поболтали с Редькиным о том о сём. И он так, усмехаясь, сказал — Может мне вернуться начальником. Я говорю — Мне никто не предлагает. После этого разговора я думал, что меня пригласит главный энергетик, но этого не было. Назначенный начальником цеха Казимиров часто выпивал в цехе с подчинёнными, и конечно, работа цеха не улучшалась.

Однажды на глазах заводоуправленцев Казимирова пьяным затащили в автобус, и назавтра ко мне подходит Журавлёв, и спрашивает, соглашусь ли я работать начальником цеха. Я сказал, что если предложат — соглашусь. Леонтян позвонил мне, и сказал, чтобы с завтрашнего дня я начал работать начальником цеха. Обойдя участки цеха, увидел большой развал работы, особенно на водооборотах. Написал распоряжение по корректировке кадров по участкам за моей подписью, и подписью механика цеха, организовал большие аварийные работы по восстановлению насосной станции промстоков.

В один их дней ко мне в кабинет зашла предцехкома, и начала жаловаться на Журавлёва. Я выслушал её, но по её просьбе ничего не пообещал. Она фыркнула и убежала. Назавтра приносит мне в кабинет всё свои профсоюзные бумажные дела, и бросает мне на полку с возгласами — Я больше не буду заниматься профсоюзом, и уходит.

В другой раз, на стенде профсоюзной работы она замазала краской свою фамилию предцехкома. Вот с такими фокусами вела себя предцехкома. Эта особа раньше при проведении итогов работы по участкам часто ставила необоснованные шпильки по работе моего участка. Я её просто терпеть не мог. Как оказалось, а я этого не знал, она была любовницей секретаря парткома завода. Однажды я зашёл в приёмную дирекции, и увидел там пять женщин нашего цеха, я немного удивился, но не обратил на это внимания. В один из дней пришёл в цех председатель парткома с инспектором райкома партии, и стал, как бы между прочим, спрашивать меня, почему я издал распоряжение по цеху с привлечением ещё подписи механика цеха, так ведь никто не делает. Я говорю — это касалось слесарей механика цеха, и я как только заступивший на должность начальника цеха решил это сделать более авторитетно, с участием механика цеха. Партийные представители поулыбались, и ушли из цеха. Вскоре по цеху поползли слухи, что я временно назначен начальником цеха. Я не стал выяснять достоверность, и продолжал работать. Но всё-таки спросил у главного энергетика об этом, и он невразумительно ответил, что этим вопросом он ни занимается. Потом Журавлёв сказал мне, что уговаривают на эту должность механика Аммофоса Черных, и ждут, когда он выйдет из отпуска. Мне было неприятно, и я махнул рукой на этот вопрос. Действительно, вскоре пришёл Черных, и принял от меня акт передачи основных средств цеха. Гораздо позднее я мысленно как-то вернулся к этому вопросу о моём временном исполнении должности начальника понял, что секретарю парткома было наплевать на катастрофическое состояние цеха, и видимо по просьбе своей любовницы организовал шествие женщин к директору завода, чтобы снять меня с этой должности. Временный директор завода согласился с парторгом. Новый начальник цеха Черных был человеком не уравновешенным, начались в цехе дрязги, скандалы, разборки, и он, после того, как в цехе сгорела на втором водообороте градирня, уволился, и уехал на север. В связи с этим пожаром главный энергетик был снят с должности, и на место назначили Юмина Н.Н. Я был удивлён этому решению дирекции завода. Юмин не был профессионалом ни по электричеству, ни по работе котельной, ни по водоснабжению. У него было компрессорное хозяйство. По своему интеллекту он был недалёким человеком. И только позднее, когда мне пришлось столкнуться с ним по работе, и он начал меня выдавливать с завода, я начал про себя раскручивать цепочку, почему, и кто его назначил главным энергетиком завода. А выдавливать меня с завода он начал из-за одного небольшого случая. Контора компрессорного хозяйства и контора цеха водоснабжения находились в одном здании. У нас внизу иногда включали ненадолго вытяжку из душевой, и это не понравилось Юмину на третьем этаже. Он подходит ко мне в кабинет, и не здороваясь, начинает орать на меня, почему я не запрещаю включать эту вытяжку, не спросив меня ни о чём по этому вопросу. Меня такое хамство оскорбило, и я ему сказал — Иди к себе, и там наводи порядок. Став главным энергетиком, он, видимо, припомнил этот случай, и начал мне как бы мстить. Дело дошло до увольнения меня с завода. Поводом послужило появление в трудовом законодательстве статьи об увольнении работников предприятия, в связи с достижением ими пенсионного возраста и обеспеченности их пенсий.

И вот, однажды, меня приглашает зам. директора по кадрам, и предлагает мне написать заявление с формулировкой — «уволить по собственному желанию». Сейчас увольнять не будут, а уволят, когда будет по заводу приказ по сокращению. Пришлось написать такое заявление. По этому вопросу я зашёл к директору завода. Директор на заводе был новым человеком, и меня знал как мастера. Я ему сказал, меня предупредили о возможном увольнении, и он мне ответил — Решай этот вопрос с моим замом — Седовым В.К. Где-то через полгода начальник цеха, Киляновский, сказал, что отдел кадров опять поднимает вопрос о моём увольнении, и советовал зайти к Юмину. Ему я сказал суть моего вопроса, и что сейчас я не могу уволиться, мне надо позвонить сыну в Москву. Юмин позвонил, видимо, в отдел кадров, и меня опять не беспокоили полгода. И вновь меня просят написать такое же заявление. Через день меня у проходной встречает Седов, и кричит со стороны — Иван Иванович, где заявление, не будет заявления — уволю. Ещё раз мне пришлось зайти к Юмину по этому вопросу. Ему я сказал, что уволюсь после Нового года. В первых числах Нового года в цехе мне напоминают о возможном моём увольнении, намекая, чтобы я опять зашёл к Юмину. На этот разу меня не было беспокойства. Дело в том, что в газетах был напечатан закон Украины, по которому меня не имели права уволить, т.к. я был участником боевых действий во время Отечественной войны.

5-го января 1995 года табельщица цеха отдаёт мне приказ по Управлению энергетиков о моём увольнении, подписанный главным энергетиком Управления и председателем завкома Петуховым. В завкоме со мной не беседовали. Это было нарушение закона Украины. Я абсолютно такого не ожидал. Зашёл к Седову, показал ему текст этого закона. Он мне говорит, что в законе не сказано, что отменяется постановление по возрасту. Пришлось ему доказывать абсурдность его домыслов, и он отменил приказ Юмина о моём увольнении. Я про себя начал анализировать, почему происходила несколько лет возня с моим увольнением. В отношении Юмина — понятно, он мне мстил за прошлый разговор, ему не нужен был мой высокий профессионализм, ну а зам. директору Седову тоже было известно о моих качествах как основного специалиста по вопросам водоснабжения. Новый директор дал огромные права Седову по кадровой политике, потому что Седов во время выборов на должность директора завода помог ему стать директором. И в то же время Седов практически назначил Юмина главным энергетиком завода, и директор не возражал, раз этого хотел Седов. Далее, почему Седов оказывал такую большую поддержку Юмину. Это, видимо, связано с тем, что жена Седова получила большую помощь — её назначили руководителем педагогического коллектива средней школы, а в этом ей могла помочь только жена Юмина, работавшая руководителем народного образования района. И когда Юмин начал выдавливать меня с завода, то Седов не смог ему в этом отказать. Большую услугу Юмину сделал Седов за счёт меня в то время, когда сняли с должности начальника цеха Евменова. Нужно было подобрать человека. В связи с этим я зашёл к новому директору завода Кокину А.Н., и сказал ему, что согласен вернуться на должность начальника цеха водоснабжения. Он мне сказал, что сейчас это делается с помощью выборов, как его выбирали. Сказал писать заявление. Заявление я написал, время шло, но со мной из руководства никто не беседовал. В цехе появляется объявление по выборам начальника цеха. Коллектив цеха собрался в красном уголке. Приходят Седов и Юмин. Седов, без каких-либо пояснений, предлагает коллективу избрать начальником цеха старшего мастера компрессорного цеха Киляновского А.И., и добавляет — Иван Иванович тоже подал заявление, но у нас дорога молодым, прошу проголосовать за Киляновского. Люди проголосовали, хотя Киляновского никто в глаза не видел. Он работал с Юминым в одном цехе, и когда Юмина назначили главным энергетиком, то вместо себя он предложил не своего заместителя, а Киляновского. Коллектив отказал Киляновскому, а избрал начальником цеха заместителя. Благодаря вмешательству Седова, сделавшего услугу Юмину, меня не восстановили в прежней должности. Новый начальник цеха Киляновский с первых дней своей работы в цехе водоснабжения ни разу со мной не консультировался по производственным вопросам, правда, у него был заместитель Журавлёв, который был в курсе проблем цеха. Да и Юмин в отношении меня просветил, наверное, достаточно.

Месяца через три в цехе опять сгорела градирня на первом водообороте. Если после первого пожара прежним директором был снят с работы Леонтян, то на этот раз никто не пострадал. Это была очередная услуга Седова Юмину, и директор завода Кокин помнил об услуге ему от Седова во время выборов, поэтому не стал никому портить настроение. Тем более, этот повторный случай с огромными материальными затратами. Благодаря тому, что Юмин в то время возглавлял хозяйство, которое имело самостоятельный расчётный счёт в банке, на эксплуатационные нужды цеха водоснабжения текли огромные материальные и денежные ресурсы. Когда я возглавлял работу этого цеха, то не видел и десятой доли таких ресурсов.

Моё видение, как работают начальник цеха Киляновский Антон Иванович и его заместитель Коротких Алексей Степанович. Начальнику 40 лет, закончил Одесский институт со спецификой компрессоров. В глубинные нюансы водоснабжения не вникает. Если специалист крайне нужен для производства, он может простить какие-нибудь опущения в работе, или за спор с ним, а если можно обойтись, и кто-то оспаривает свои права, старается уволить человека. Заместитель начальника закончил какой-то техникум, человек без логического мышления, при выяснении какого-нибудь вопроса слушает только себя, не упустит случая, чтобы как-то наказать, по его мнению, провинившегося. Из-за недостатка своего мышления, в своих распоряжениях подчинённым делает много ошибок, и если его ошибки сказываются плохо в работе водоснабжения, то причиной ошибок, по его мнению, всегда являются исполнители. В результате такого руководства, цех водоснабжения расходует огромные эксплутационные затраты в материальном и денежном выражении. Можно привести несколько живых примеров.

Однажды, не стало хватать питьевой воды. Зимой расход её был всегда меньше, чем летом. Длительное время считалось, что так и должно быть. Водопровод от двух скважин пересекал лагуну, длиной около ста метров. Эта лагуна зимой и летом была всегда заполнена водой, когда-то в ней было меньше воды, когда-то больше. У меня это вызвало подозрение, что там может быть повреждён водопровод. Я решил своими глазами увидеть, какой поток воды идёт в резервуары от этих двух скважин. На глаз было видно, что вода поступает в оба резервуара из общего коллектора равномерно. Я решил разделить общий поток воды, идущий в резервуары. Закрыв секущую задвижку между резервуарами, увидел, что от первых резервуаров поток резко уменьшился, и изливался еле-еле, а во вторых резервуарах поток резко увеличился. Стало понятно, что в лагуне, видимо, повреждён водопровод. Я предложил эти скважины остановить, а водопровод вынести из лагуны правее метров на пятнадцать высоковольтной сети, где на поверхности земли воды не было, но грунтовая воды была не глубоко. Начальник цеха Киляновский предложил проложить водопровод по двум сторонам равностороннего треугольника, чтобы избежать грунтовой воды, но вместо ста метров труб, пришлось проложить двести метров. Но всё равно, грунтовой воды в траншеях было много. И к тому же, так водопровод не прокладывается. Подземный водопровод является скрытым видом сооружений, поэтому его к чему-нибудь «привязывают», и прокладывают параллельно к привязанному объекту. Это может быть дорога, линия электропередач, вдоль межи поля, и т.д.

В данном случае получилось как при проектировании железной дороги Петербург — Москва — невзирая на естественные препятствия, царь Николай Первый взял линейку, и провёл прямую линию между этими городами.

На этом же водопроводе заместитель начальника Коротких на сухом участке проложил двести метров стальных труб, при этом отключил такую же длину чугунных труб, находившихся в исправном состоянии. Чугунные трубы могут работать сотни лет, а стальные быстро коррозируют, ухудшая качество воды, и служат, бывает, очень мало времени. Это подчёркивает своеобразное мышление заместителя начальника цеха.

Ещё один пример расточительности материальных ресурсов — на трубопроводе длиной шестьсот метров, от скважины №8 до резервуара питьевой воды, на одной трубе длиной десять метров дважды появлялась течь. В связи с этим выкопали все шестьсот метров труб, и смонтировали новые стальные трубы диаметром триста миллиметров. Прежние трубы, кроме одной трубы, оказались все исправными, но как трубы бывшие в употреблении, в производстве больше не использовались.

Похожая история была с ремонтом водовода технической воды около 7-го бытового цеха красных пигментов. Этот трубопровод диаметром шестьсот миллиметров проложен на глубине двух с половиной метров в грунтовых водах. Предварительно его заменили на длине двести метров. Эту работу выполняли строители на протяжении года. Руководил работами заместитель начальника цеха. Новый трубопровод надо было проложить на глубине девяносто сантиметров, а не загонять его в болото на глубину два с половиной метра. На заводе из земли вынесены многие километры водоводов, даже на поверхность. При разумной эксплуатации она работают. Проложив этот водовод строители долго устраняли появившиеся на нём течи в грунтовых водах. В общем, опять какое-то недомыслие.

Ещё один пример «квалифицированной» работы. Были течи воды на вводе упаренной кислоты и на перекрёстке у красных пигментов. Чтобы устранить течи, нужно было раздалбливать бетонное дорожное покрытие, поэтому эти участки смонтировали по воздуху, подняв трубопровод на двенадцать метров, и чтобы по нему пошла вода, надо на заводе поднять давление воды на полторы атмосферы, а для этого часто начали дополнительно включать ещё насос. И опять элемент недомыслия. Устранить эти течи можно было методом уменьшения диаметра трубы на одну позицию, т.е. используя повреждённую трубу как кожух. Повреждённые участки были короткими, и это не повлияло бы на производительность трубы.

Однажды утром я принял смену, и по смене передали, что на вводе воды в электроцех. Заместитель поручает мне совместно с дежурным слесарем отключить аварийный ввод, который подключен к одному из двух водоводов, питающих завод питьевой водой. Придя на место аварии мы увидели, что по расположению вводов аварийный ввод подключён к правому водоводу, которые и отключили двумя задвижками. Но поток воды аварии с аварии не уменьшился. Я об этом сказал, зачем-то проходившему мимо заместителю, и добавил, что будем проверять состояние закрытых задвижек, а их на трассе было восемь штук. Провозились мы почти до обеда, причину установить не могли. Я решил правый водовод включить в работу, а левый отключить. Выполнив эту операцию, мы ушли в цех на обед. В конце обеда я заметил, что резко сократилась подача воды на завод. Я тут же послал слесаря открыть на заводе третий водовод, а сам побежал к месту аварии, вижу — течь прекратилась, но и завод остался без воды. Когда слесарь открыл третий водовод, подача воды на завод восстановилась. При выяснении причин прекращения подачи воды на завод, оказалось, заместитель послал группу слесарей, и заставил их перепроверить состояние задвижек на правом водоводе, и слесари увидели, что задвижки открыты, взяли, и закрыли их. Получилось, что боа водовода на заводе отключили, т.е. вмешался заместитель, и получилось аварийное состояние не только на вв воде, но на заводе. Меня заставили написать объяснительную записку, и на этом вопрос был закрыт. Заместитель послал слесарей открыть закрытые ими задвижки, но течь уже прекратилась, т.к. она оказалась на правом водоводе.

Подобные неувязки в цехе бывают часто, т.к. их неграмотно организует руководство цеха.

Эту аварию сразу не удалось определить, потому что в течение ночи там образовалась целое озеро, и под слоем воды течь под напором выбивалась из воды на втором вводе.

На этих двух водоводах при оперативных переключениях были частые недоразумения, и меня это заинтриговало. Однажды я сказал начальнику цеха — попробую разобраться в причинах неясностей. Оказалось, что по одному из этих двух водоводов, вода на завод в конце водовода не поступает. Очевидно, где-то на участке длиной сто метров есть задвижка, у которой шток поднят, а диски упали, и перекрыли трубопровод. Я рассказал о результатах начальнику, но быстрой реакции не последовало, хотя эта неисправность длится, возможно, не один год.

Есть ещё один узел, из-за которого страдает завод. В конце смены все идут в душевые, и часто звонят из цеха, что у них нет холодной воды, моются кипятком. Дело в том, что на заводе нежелательно держать давление четыре атмосферы, чтобы не появлялись аварии на чугунном трубопроводе питьевой воды. В помещении мастера смены давление больше чем на заводе на две атмосферы. Падение давления происходит в ста метрах от помещения мастера. А почему никто не хочет разобраться, т.е. опять непорядок с запорной арматурой. Об этом я не раз говорил начальнику цеха, но реакции никакой не было.

Вопрос о монтаже перемычки между водоводами диаметром пятьсот и семьсот миллиметров на Армянск у Турецкого вала: между этими водоводами уже ранее были сделаны перемычки, и этого было достаточно, чтобы подавать воду на Армянск, как одновременно, так и раздельно, поэтому надобности в четвёртой перемычке не было. Хотя проектом перемычка предусмотрена. Руководство цеха, очевидно, согласовало это с главным энергетиком завода Юминым Николаем Николаевичем, а он по своему интеллекту, своим мышлением соответствует мышлению безмозглого ефрейтора, поэтому решили сделать эту перемычку. Для этого необходимо было прорыть траншею длиной пятнадцать метров, и открыть чугунный водовод диаметром пятьсот миллиметров, сварить на нём одно-фланцевый тройник из двух половинок, вырезать отверстие на чугунном трубопроводе диаметром четыреста миллиметров, зачеканить этот патрубок смоляной каболкой, на тройник фланца установить задвижку диаметром пятьсот миллиметров и пятнадцатиметровую перемычку фланцами соединить между собой оба водовода. Чтобы выполнить этот объём работы, достаточно пяти-семи рабочих дней. Работой руководил ежедневно заместитель начальника цеха. Выполнялась эта работа на протяжении трёх-четырёх месяцев. Для выполнении этой работы, в течение рабочего дня с обедом, надо было отвезти рабочих на Турецкий вал, туда и обратно три раза. Я в то время постоянно нервничал, т.к. мне надо было ездить на автомашине по работе скважин, насосной второго подъёма, дренажной насосной водохранилища около посёлка Вадим. Как будто назло, машина постоянно уходила на Турецкий вал.

В конце завершения работ на Турецком валу однажды наша автомашина со слесарями, выехав на середину дороги Армянск-Чаплынка, перегородила центральную дорогу быстро ехавшей автомашине с директором завода, которая, чтобы не удариться в лоб, повернула чуть правее, пролетев по воздуху почти восемь метров через канаву. Могло случиться страшно ЧП, но всё обошлось, люди остались живы. Пострадала директорская автомашина и шофёр цеха водоснабжения, которого отправили в длительный административный отпуск.

Теперь о моих взаимоотношениях с начальником цеха Киляновским А.И. Отношение его ко мне на протяжении восьми лет совместной работы можно выразить одним словом — хитрое. Такое отношение хорошо просматривалось в период, когда Юмин активно выдавливал меня с завода, и в последние два-три года, когда меня уже защищал от увольнения закон Украины. В период юминской агрессии против меня, был случай, когда Киляновский клялся, что я буду работать в цехе, пока он будет начальником цеха, но ни разу даже не намекал, что это работа Юмина, а как будто виноват закон о пенсионном возрасте.

Начиная с первых дней его работы в цехе, он никогда не обращался ко мне по решению какого-нибудь вопроса, нужную информацию получал от заместителя Журавлёва, который нюансов в работе водоснабжения не знал из-за сумбурного мышления. Несмотря на это, цех обеспечивал завод водой. Вся безграмотная работа выравнивалась за счёт вливания в цех неограниченного количества денег и ресурсов. Поставщиком их долгое время был энергетик Юмин. Наверняка Юмин и настраивал Киляновского, как ему вести себя по отношению ко мне. Придираться ко мне не было причин, потому что я привык по работе продумывать вопросы далеко вперёд.

Я работал в цехе на таком участке, где если грамотно работать, всегда было всё в порядке. Меня часто отправляли в административный отпуск, я подолгу жил в Москве (в период массовых административных отпусков). Мой участок работы справлялся со своими обязанностями. Все эти примеры давали повод того, что Киляновский мог спокойно обходиться без моего участия в работе. Тем более, в последнее время я полгода работал мастером смены. Он знал, что я как-то пытаюсь устроить в Москве свою дочь Наташу и внука Серёжу, возможно, и сам готовлю почву для переезда в Россию. В общем, он не возражал бы, если бы я сам захотел уволиться. Он , конечно, знал, что для того, чтобы уехать в Россию, я полтора года назад развёлся со своей женой, прописался на постоянное место жительства в Московской области, получил Российское гражданство, жду окончания строительства нового дома, чтобы получить документы на право вселения в трёхкомнатную квартиру. Два месяца назад он захотел принять на работу в цех бывшего механика нашего завода. Он ему очень импонировал.

12 октября 1998 года Киляновский мне говорит — Надо поговорить. Зашли мы в его кабинет, и он спрашивает меня, как у меня дела с поездкой в Москву. Я говорю, что там готовиться жильё для дочери, но что-то нет ещё звонка. Он мне предлагает перейти работать обходчиком водохранилища, а на моё место ему крайне надо принять механика, которого затем проведёт механиком цеха, сейчас он без денег, у него семья. Я говорю — Не согласен на это, пристрой его слесарем или сварщиком. Он отвечает — Все места заняты, свободно только место обходчика. Я говорю — Надо сходить в отдел кадров, и там может разрешат взять сверх штата. В отделе кадров начальник сказал, что Иван Иванович собирается увольняться, но пока он к этому не готов, а мне крайне надо принять механика. Начальник ОК спрашивает меня — Вы действительно хотите уволиться? Я говорю — Пока нет, но буду. А что если мы уволим вас по сокращению штата, завод будет выплачивать вам зарплату ещё в течение трёх месяцев, хотя пенсионеров мы можем просто увольнять, не оплачивая за три месяца. Я дал согласие на увольнение меня по сокращению штата. Проработав на заводе тридцать лет и три месяца, меня уволили добровольно — принудительно. Завод мне должен выплатить долги, компенсацию за отпуск, за три месяца вперёд, в общей сложности за десять месяцев, в среднем, по двести пятьдесят гривен за месяц.

На увольнение по сокращению штата я мог не соглашаться, но вроде бы строящийся дом в Чехове с моей трёхкомнатной квартирой вот-вот должен был сдаваться, поэтому я дал своё согласие на увольнение. А вообще я хотел брать административные отпуска, чтобы решить все вопросы, связанные с переездом на постоянное место жительства в Чехов, и только после этого уволиться с завода.