Литературная жизнь России 1920-х годов

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА С ГРАЖДАНСКИМ ОБЩЕСТВОМ
Как она велась, показала летопись «Литературная жизнь России 1920-х годов»

Елена ДЬЯКОВА
       

      
       Литературная жизнь России 1920-х годов. Т.1. Москва и Петроград 1917—1920 гг.
       Т.2. Москва и Петроград 1921—1922 гг. — М.: ИМЛИ РАН, 2005. 766 с.+ 704 с.

       
       «Особый отдел ВЧК задерживает наш отъезд. Но мы уедем. Мы увидим вольную Италию, где люди дышат, где, созидая, перерабатывают, а не ломают. И в этом здании, где, невзирая ни на что, люди работали при температуре ниже нуля, с особой силой чувствуешь, что все преходяще, что рабий лик университета изменится и наука снова будет свободна…». 16 мая 1920 года, Москва. Речь К.Д. Бальмонта в Обществе любителей российской словесности при Московском университете.         
       И действительно: все оказалось преходяще. Кроме привычки не перерабатывать, а ломать. И склонности
       
       Инициатор и ответственный редактор «Летописи литературной жизни России 1920-х годов» — Александр Галушкин (исследователь и публикатор Евгения Замятина, а в 1990-х — соредактор замечательного филологического журнала De visu). Работа над проектом была начата еще в эпоху ваучеров и десятидолларовых филологических зарплат. Составители шли по архивной целине, первыми фронтально прорабатывали периодику.
       В полутора тысячах страниц подневной летописи «литературного быта» Москвы и Петрограда 1917—1922 гг. отмечены все писательские смерти. Аресты. Отъезды. Дебюты, наконец. Все литературные вечера. Студии. Закрытие газет и журналов. Возникновение ОПОЯЗа и «Серапионов». А также будни течения «вулканизм» или «Бродячей академии АБВ» (суть этой литературной школы образца 1918 года состояла в том, чтобы не ждать от народа интереса к просвещению, а бежать туда, где соберется толпа, и внушать ей истины, начиная с азбучных).
       Здесь же — неустанные меры власти по поддержке Пролеткульта. Национализация усадеб и частных библиотек. Кампания 1922 года по перерегистрации в НКВД (а реально — по закрытию) «обществ и союзов, не преследующих целей извлечения прибыли». Борьба за жизнь частных издательств. Полуфунтовые хлебные выдачи 1918 года и декрет о том, что «лицам свободных профессий» (литераторам, врачам, инженерам и др.) положен половинный паек (100 г.: норма меньше блокадной). Распределение 80 кг риса и какао, присланных в Дом литераторов из Праги зимой 1922 года (доля посылки отправлена в Бежецк «находящемуся в нужде малолетнему сыну» Гумилева). Процесс эсеров, дела Тактического центра и Помгола. Очень подробная, беспристрастная, точная канва фактов.  
       Это фундамент знания, без которого попытка осмысления эпохи несостоятельна.         
       Обе вышедшие книги составили первый том летописи. За ними последуют том второй (хроника литературной жизни Москвы и Петрограда в 1923—1926 гг.), том третий (то же — в 1927—1929 гг.), тт. 4—5 (литературная жизнь регионов РФ в 1917-1929 гг. и «белых» территорий времен Гражданской войны). Шестой том займут указатели.
       Хроника появится и в Рунете в виде пополняемой гипертекстовой базы данных.             
       Так что один из важнейших messages этой (крайне трудоемкой!) летописи для читателя — сам факт ее создания в лихие для русской фундаментальной науки времена.            
       Когда-нибудь (на изрядном временном расстоянии, как оно и бывает) мы осознаем: в эти годы была проделана самая тяжелая, отнюдь не самая благодарная и абсолютно необходимая работа: публикация целых пластов источников по русскому ХХ веку.              
       Но только благодаря работе публикаторов и хронистов 1990-х и 2000-х некий новый Ключевский и/или Толстой сможет понять и описать эпоху «Красного колеса».          
       В том числе понять: какие ключи к нам, нынешним, та эпоха отковала?            
       
       «Литературная жизнь России» читается как «дневник коллективного бессознательного 1917—1922 гг.» (да она, силою вещей, и построена подневно). И восприятие похоже.     
       Сначала бьют нервным током частности той жизни. 1918. Март, 24. Москва. Покончил жизнь самоубийством фабрикант и меценат Савва Иванович Мамонтов. (Смерти, смерти, смерти… Расстрельные — от Меньшикова до Гумилева. Голодные — Венгеров, Ал. Веселовский, В.В. Розанов, Влас Дорошевич. Конечно, «возмездие народное»… Вот декабрь 1918 г. На хуторе Любочка Харьковской губернии убиты помещицы: первая в России женщина доктор исторических наук Александра Ефименко и ее дочь Татьяна — красавица и автор книги стихов о праведной жизни «на земле»).            
       1919. Май, 15. Москва. В газ. «Коммунар» — анонимная заметка… «В кафе, где поэты считают себя служителями пролетарского творчества, нет ни одного пролетария, и потому там царят галантные манеры. Большинству этой «поэтической» публики, несомненно, место в концентрационном лагере за уклонение от тылового ополчения».    
       «У Ахматовой «завтрашнего дня» нет и не будет. Она смертник» («Новый мир». 1922. № 1).
       «В хронологической пыли бытописания земли» общеизвестное, обрывочное, фольклорное обретает плотность подлинного знания. Фраза Владимира Ильича об интеллигенции «Не мозг нации, а г… нации!» и до сих пор живее всех живых. Часть «широкой читательской аудитории» помнит: фраза — из ответа на письмо Горького. (Горький, кстати, — самая трагическая фигура этой летописи. Внимательное чтение двухтомника существенно повышает симпатию к нему.)         
       Так вот, Алексей Максимович писал Ленину 6 сентября 1919 года:     
       «Для меня богатство страны, сила народа выражаются в количестве и качестве ее интеллектуальных сил. Революция имеет смысл только тогда, когда она способствует росту и развитию этих сил…Мы, спасая свои шкуры, режем голову народа, уничтожаем его мозг. <…> Что значит этот прием самозащиты, кроме выражения отчаяния, сознания слабости или — наконец — желания мести за нашу собственную бездарность?… <…> Для меня стало ясно, что «красные» — такие же враги народа, как и «белые».              
       В ответ и прогремела формула касаемо мозга и фекалий. А прямым поводом к переписке титанов стали аресты по делу кадетского Тактического центра. Среди арестованных, прямых адресатов ленинской инвективы — академики Щерба и Ольденбург, книгоиздатель Михаил Сабашников («отец» лучших в России учебников по естественным наукам) и К.С. Станиславский. По некоторым данным, и Немирович-Данченко тоже.
       Да и кто ж не сидел в те годы? Побывали на Гороховой Блок, Петров-Водкин, Ремизов. В 1918-м сидел и ждал расстрела Куприн (он, единственный в России, печатно вступился за великого князя Михаила, мотивируя тем, что брат императора — отличный кавалерист и отец солдатам. А также любит зверей, что плохим людям вообще не свойственно).
       В.И. Вернадский как тамбовский земец сидел в губернской тюрьме, среди антоновцев.
       Александра Львовна Толстая сидела в Новоспасском монастыре на Яузе, превращенном советской властью в женский концлагерь.        
       …Впрочем, с судьбами «бывших» ясно. Но многое можно понять и о «новых людях».  
       
       Одна из сквозных тем хроники 1917—1922 гг. — строительство Вавилонской башни Пролеткульта. Первый по времени опыт создания колоссального (под стать стране) симулякра — красного гомункулуса как бы культуры. «Административный ресурс» 1918 года был задействован очень щедро. Клубом Пролеткульта в Москве был Дом дружбы народов на Воздвиженке — особняк Саввы Морозова. Преподавание в студиях Пролеткульта позволяло поддерживать физическое существование Андрею Белому, Ходасевичу, С.М. Волконскому. При этом тревогу и дискуссию в «Известиях» вызвало нежелание Пролеткульта (поэты все ж таки!) стать отделом Наркомпроса. А в годы нэпа беднягам запретили отдельной резолюцией печататься в «аполитичных» изданиях и участвовать в «беспартийных» вечерах.          
       Пересматривая списки пролеткультовцев, убеждаешься: век спустя кой-как помнят Гастева и Новикова-Прибоя. Остальных — разве что по строке Маяковского «Дорогойченко, Герасимов, Кириллов, Родов: какой однаробразный пейзаж!».    
       Вспоминаешь записки Ходасевича и Волконского: оба считали пролеткультовских студийцев жертвами. Оба жалели об «интеллектуальной честности русских рабочих», загубленной лестью власти и предельным снижением образовательной планки.               
       В конце 1920-х «модель Пролеткульта» используют в преобразовании высшей школы.               
       
       Декрет 1918 г. запрещает лубочную литературу. Ей на смену быстро создается свой, советский агитлубок. Игра на понижение, какая-то детская грубость и хитреца «обращения власти к народу» четко прослеживаются по хронике. Особо хорош плакат 1922 года «Селянская Богородица», выпущенный к процессу над эсерами. В карикатурном образе Казанской Божией Матери изображен В.М. Чернов. На руках он держит «младенца» — адмирала Колчака. Младенцу положено держать свиток. На «свитке» крупными (для народа ведь!) буквами написано: «Расстрелять каждого десятого рабочего и крестьянина».             
       Но к 1922 г. давно расстрелян сам Колчак. А процесс над эсерами даст десять смертников.
       (А вы говорите: «Черная икра в окладе — духовный поиск»! Не-а. Не новаторство: четкая традиция. Много народу спустили под лед, чтоб вскормить этих осетровых…)          
       Еще сквозная тема, ясно проступающая в жанре летописи: методичное и успешное выжигание в 1917—1922 гг. всех форм независимой общественной жизни. (То-то эту реликтовую способность «собираться больше трех» мы никак не можем реанимировать.)              
       И может быть, самое поразительное… Как же мало их было — людей, сумевших сделать 1917—1922 гг. трагической, но вершинной эпохой развития русской поэзии и филологии, философии и книжной графики. От Бердяева и Ивана Ильина до дебютантов Тынянова и М. Булгакова, от Ахматовой до забытой поэтессы Волчанецкой.
       В скрупулезной, предельно подробной хронике — душ шестьсот на обе столицы.         
       И вот ведь: оказалось достаточно. Словно прав был малосимпатичный и граждански безответственный персонаж из «Подростка» Достоевского: «…Может быть тысяча человек всего. Но вся Россия жила для того, чтоб произвести эту тысячу».               
       Впрочем: почти никто из этой горсти людей не согласился бы с г-ном Версиловым.