Евгений Замятин и "Серапионовы братья"

http://lych.ru/online/index.php/0ainmenu-65/37--s12009/271---20-

Литературная Учеба – 2009 - №1

Евгений Замятин и «Серапионовы братья»: из истории литературной учёбы 1920-х гг.

К 125-летию со дня рождения Евгения Ивановича Замятина - 1 февраля 1884 года.

Давыдова Т.

       В 1920-х годах молодые писатели, которые делали первые шаги в литературе, профессионально развивались под руководством своих старших собратьев по перу в тесном контакте с ними. В этом отношении среди многочисленных литературных групп послереволюционного десятилетия выделяются как своей декларировавшейся аполитичностью, так и высоким художественным уровнем произведений и необычно тёплой, дружеской атмосферой«Серапионовы братья» (1921-1929), петроградская литературная группа, одним из наставников которой был Евгений Замятин. Появление этой группы, наряду с «Пролеткультом», РАПП, ЛЕФ, «Конструктивизмом», «Перевалом» и некоторыми другими, свидетельствовало о том идейном и эстетическом размежевании, которое активно шло в литературном процессе 1920-х годов.

       Группа возникла 1 февраля 1921 года в лоне литературной студии переводчиков при издательстве «Всемирная литература». Студия была создана в июне 1919-го, и в ней занималось человек сорок молодых литераторов. В статье для одного бельгийского журнала Максим Горький любовно упомянул эту студию и назвал в числе её руководителей «новеллиста» Замятина, хорошего знатока русского языка.

      Двадцатого июня 1926 года Замятин писал сибирскому поэту И. Ерошину: «<...> вспомнился 18-й год, Дом Искусств, Студия. Мне приятно, что Вы хорошо вспоминаете это время. Внешне - тогда жилось куда тяжелей, чем теперь, - и всё же насколько было лучше!». Вероятно, Ерошин посещал в 1919-м студию по изучению мастерства перевода при «Всемирной литературе» и бывал в Доме искусств, знаменитом ДИСКе, куда перешла затем упомянутая студия и где нашло приют «серапионово братство». Дом искусств населяли философы, писатели, искусствоведы и художники.

      В девятнадцатом году петроградский Дом искусств объявил конкурс на лучший рассказ. На конкурс было прислано 967 произведений. Первые 6 мест заняли Константин Федин за рассказ «Сад», Михаил Зощенко, Лев Лунц, Вениамин Каверин, Михаил Слонимский и другие будущие члены группы «Серапионовы братья». В неё входили также прозаики Всеволод Иванов, Николай Никитин, критик Илья Груздев, поэты Николай Тихонов и единственная «серапионова сестра» Елизавета Полонская. Хотя их творческие индивидуальности были различны, большая часть этих писателей стремилась создавать свободные от политической тенденциозности произведения (название группе дала одна из новелл Э.Т.А. Гофмана), в чём в значительной степени сказалось влияние Замятина и других их наставников, тесно связанных с модернизмом - Корнея Чуковского и литературоведов «формальной» школы - Виктора Шкловского, Юрия Тынянова. Близкими «серапионам» людьми являлись также имевшие статус «гостей» Мариэтта Шагинян, Евгений Шварц, Ольга Форш и некоторые другие.

     Ольга Форш так характеризует обитателей ДИСКа: «Все были герои. Все были творцы. Кто создавал новые формы общественности, кто - книги, кто - целую школу <...>». Под создателем школы имеется в виду Замятин (выведен в романе Форш «Сумасшедший корабль» в образе наставника молодых авторов Сохатого), который учил писать людей, сделавшихся впоследствии классиками русской литературы ХХ в. Он стремился к контактам с литературной молодёжью прежде всего потому, что хотел создать свою школу писателей, обогащавших реализм достижениями модернизма, прежде всего символизма.

       Но была и иная, скрытая от окружающих причина. Она видна в письмах Замятина 1920-х гг. В них писатель проявляет нежную заботу о находившихся в доме Замятиных куклах - Ростиславе и плюшевом мишке, и передаёт им как членам своей семьи приветы. «По сложившейся семейной традиции Е.И. Замятин дарил свою очередную книгу Людмиле Николаевне и кукле Ростиславу <...>», и даже Ахматова подарила Ростиславу репродукцию своего фотопортрета. В пись­мах Замятина американскому слависту А.Ц. Ярмолинскому Ростислав, подобно гофмановскому Щелкунчику и толстовскому Буратино, оживает и смешно, по-детски влюбляется. На первый взгляд это - близкая символистс­кому мифотворчеству игра с куклой отнюдь не инфантильного Замятина. Но замечание в скобках намекает на драму человека, не испытавшего отцовства: «Он сказал, что, когда вырастет (я несколько сомневаюсь в этом), он полетит, чтобы увидеть "Американскую леди" <...>» (Б. Дейч, писательницу и переводчицу с русского языка, жену Ярмолинского. - Т.Д.). Но, в отличие от символистов, предмет мифотворчества у Замятина предельно земной - мечта о ребёнке. История Ростислава, к которому его хозяин относится трепетно-нежно, показывает: для Замятина дом связывался с существованием семьи, мечтой о ребёнке. Этим Замятин близок и традиционалисту Ивану Шмелёву, и неонародникам Сергею Клычкову и Сергею Есенину.

Николай Оцуп вспоминал: «Хорошо было начинающим стихотворцам: у них - незаменимый, прирождённый учитель - Гумилёв. Но как обойтись будущим прозаикам без своего учителя? Не будь в то время в Петербурге       Замятина, его пришлось бы выдумать.

       Замятин и Гумилёв - почти ровесники. <...> Есть что-то общее в их обликах, в их отношении к литературе.

       Гумилёв был человеком редкой дисциплины, сосредоточенной воли, выдержки. Теми же качествами привлекателен характер Замятина.

Каждый из них «алгеброй гармонию поверил». Тот и другой твёрдо знали, что мастерство достигается упорной работой». «В ужасных условиях советской жизни Замятин стал живым примером выдержки и дисциплины. Это почувствовали сразу его ученики, полюбили его, поверили ему.

        Мне пришлось однажды присутствовать на практических занятиях в студии Замятина. Народу было меньше, чем у Чуковского, Шкловского и других занимательных лекторов. Замятин не заботился о блеске и увлекательности изложения. Он хотел одного: принести как можно больше пользы своим ученикам.

       Многие его советы очень спорны, но им следовали, и не без успеха. Достаточно сказать, что все "серапионовцы" - ученики Замятина».

      В восприятии художника-иллюстратора Владимира Милашевского Замятин - наставник «серапионов» «суховатый, чёткий, с трезвым проницательным взглядом. Насквозь всё видит!.. Руки цепкие, сухие, с выступившими костяшками, обросли желтоватыми волосами. <...>. Кораблестроитель! <...> никто из учеников его литературной студии в Доме Искусств не знает, какую техническую или математическую дисциплину преподает Евгений Иванович <...>. Учеников у него много <...>».

      В письме Каверину от 13 декабря 1923 года из Чехословакии М. Горький желал «серапионам»: «Я хотел бы, чтоб всех Вас уязвила зависть к "прежним" - Сергееву-Ценскому, М. Пришвину, Замятину, людям, которые становятся всё богаче - словом». «Замятин был очень резок. Но умница, замечательный человек», - вспоминала «серапионка» Е. Полонская. Атмосфера в группе была непринуждённо дружеская. Учащиеся и учителя смело критиковали друг друга, невзирая на возраст и литературные заслуги.

      Так, Лев Лунц в своём литературном манифесте «На Запад!» высказал замечания в адрес слабой, по его мнению, фабулы у Замятина: «Евг. Замятин  второго периода ("Островитяне") - несравненный филигранный стиль, наверченный на соломенный стержень, из пушек по воробьям». Однако такой суровый приговор явно обусловлен юношеским максимализмом.

       Более опытный литературный судья - известный русский правовед, философ и библиограф Александр Ященко вынес иную оценку повести Замятина «Островитяне» (1917) и отметил влияние Замятина-прозаика на молодых писателей: «Евгений Замятин  приобрёл себе литературное имя ещё во время войны своей книгой "Уездное". Неблагоприятная обстановка петербургской жизни за последние годы не помешала ему, однако, работать и оказать значительное влияние на литературные круги Петербурга. Его книга "Островитяне" и ряд других рассказов обнаруживают в нём большого, иногда исключительного мастера. Важным в историко-литературном смысле может оказаться его художественное влияние на целую группу молодых петербургских писателей, объединившихся под общим названием "Серапионовых братьев"».

       В Доме искусств Замятин выступил с лекцией о Герберте Уэллсе, читал студийцам курс лекций по технике прозы, в котором особенно подчёркивал значение творчества писателей, которых он продолжал считать неореалистами - Андрея Белого, Фёдора Сологуба, Алексея Ремизова, Михаила Пришвина, Алексея Толстого, Ивана Шмелёва и других, и щедро делился собственным писательским опытом, вводил молодых собратьев по перу в свою творческую лабораторию; затрагивал целый ряд важных теоретико-литературных проблем - сюжета, сказового повествования, литературного языка, ритма и инструментовки прозы. Мировоззренчески и художественно Замятин в значительной степени повлиял на творческое самоопределение «серапионовых братьев».

Лунц в своём манифесте «Почему мы Серапионовы братья», опубликованном в журнале «Литературные записки» (№ 3, 1922), на вопрос «С кем же вы, Серапионовы братья? С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?» отвечал: «Мы с пустынником Серапионом» и подчёркивал: «мы не хотим утилитаризма», «мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь. И, как сама жизнь, оно без цели и без смысла: существует, потому что не может не существовать.  <...> Мы не товарищи, а  - Б р а т ь я!». А Михаил Зощенко в своей автобиографии писал, что ни одна партия его не привлекает, что он не верит в Бога и в то же время не марксист и, вероятно, никогда им не будет.

      У «серапионов» существовало два течения - «весёлые» левые - Лунц, Каверин, Зощенко и «серьёзные» правые - Федин, Иванов, Никитин (терминология Федина). Данная типология была закреплена Замятиным в его статье «Новая русская проза» (1923): «Серапионовы братья - вовсе не братья: отцы у них разные; и это никакая не школа и даже не направление: какое же направление, когда одни правят на восток, а другие на запад? Это просто встреча в вагоне случайных попутчиков: от литературных традиций вместе им ехать только до первой узловой станции; дальше поедет только часть, а остальные так и застрянут на этой станции - импрессионизированного, раскрашенного фольклором реализма. Наверное, останутся здесь - Вс. Иванов и Федин; возможно, что останутся - Н. Никитин и Зощенко. Богатый груз слов - всех четырёх тянет к земле, к быту; и с гофмановскими серапионовыми братьями - у всех четырёх едва ли даже шапочное знакомство».

         Именно первым оказались наиболее близки советы Замятина-писателя, который стал, по точной оценке А. Ященко, «главным инициатором плодотворного поворота в нашей современной художественной прозе к "сюжету", к интересному "рассказу", к освобождению её от тщательного выписывания деталей, за которыми или не оказывалась или терялась основная фабула рассказа, чем грешило почти всё предшествующее поколение наших беллетристов. Замятиным написан за последнее время, но ещё не напечатан роман "Мы", появление которого ожидается в литературных кругах с большим интересом».

       Несколько десятилетий спустя Вениамин Каверин обнародует сочувственную оценку этого произведения: «<...> он (Замятин. - Т.Д.) написал роман "Мы", с необычайной прозорливостью предсказав основные черты тоталитарного государства. Кажется, это была первая книга, запрещённая только что созданной цензурой». О признании Львом Лунцем влияния на него творчества Замятина свидетельствует и то, что Лунц посвятил своему учителю пьесу «Город правды».

       «Весёлые» левые занимались поисками фабулы и динамичного сюжета в духе Александра Дюма, Роберта Стивенсона, Конан Дойла, предпочитали жанры новеллы и авантюрного романа, бытовавшие преимущественно в западноевропейской литературе. Лунцу, свободно владевшему пятью западноевропейскими языками, особенно близки были традиции французской, немецкой и испанской литературы. В речи «На Запад!», произнесённой на собрании группы 2 декабря 1922 года, Лунц отдавал дань популярной на Западе литературе приключений, основанной на острой фабуле, критиковал русскую национальную драматургию и прозу за то, что они культивировали психологизм в ущерб действию; констатировал то, что в русской прозе традиция исторического романа стала бытовать в детской литературе, а роман приключений вовсе оказался не развитым. Лунц призывал: «Будьте революционными или контрреволюционными писателями, мистиками или богоборцами, но не будьте скучными. Поэтому: на Запад!». Близкими таким представлениям о перспективах развития прозы были и эстетические взгляды Каверина.

       Каверин писал Лунцу 14 декабря 1923 года из Петрограда в Берлин: в литературе всплывает «авантюрный роман, рассказ, повесть - чёрт его знает что, но тяга к движению, к смене эпизодов, к интересу сюжетному по преимуществу. Пока это идёт от кино, быть может, но я убеждён, что это не случайно». В другом письме, написанном через месяц тому же адресату, Каверин обещает: «<...> ещё 3-4 года, и мы с тобой покажем кузькину мать бессюжетникам». Эти же тенденции Каверин отметил в своём докладе о современной литературе, с которым он выступил в Комитете по изучению современной литературы (отчёт об этом докладе за подписью А.Г. помещён в № 2 «Русского современника» за 1924 г.).

       Вторые, серьёзные правые, писали в русле русской психологической и бытописательской прозы, обращались к темам революции и гражданской войны, показывали всю жестокость, сопутствовавшую тем историческим событиям («Подумал: когда я буду писать простые, радостные, не жестокие вещи. Не скоро. Мне от этого тяжело», - из письма Всеволода Иванова Алексею Толстому от 17 июля 1922 г., посланного из Петрограда в Берлин [«Я глубоко верю в Россию...» (Письма Всеволода Иванова Алексею Толстому), 2007. С. 344]). «Я с "Серапионами" весьма воюю за быт и против сюжета, но происходит это от других причин. Я полагаю, что идеи русской революции могут проникнуть на запад в форме и быте русского романа. Надежда сия на "Серапионов", кажется, тщетна, один Федин Костя сможет принять и вынести эту обузу. Все же остальные не были за границей, и для них идеи русской революции - газетная, а не душевная истина», - заявлял о своей позиции внутри литературной группы Иванов (письмо А.Н. Толстому от 8 декабря 1922 г. из Петрограда в Берлин. См.: «Я глубоко верю в Россию...» (Письма Всеволода Иванова Алексею Толстому), 2007. С. 345).

      При этом «серапионы», ориентировавшиеся на создание остросюжетных произведений, всё же повлияли на представления Иванова о современной русской прозе. Существенно, что данные представления основаны на предвидении появления нового, менее образованного в массе, чем до революции, читателя: «Этому новому волку - нэпману, буржую - тоже не нужно даже, как говорил Щедрин, "драчильно-психологического" романа. Он отъестся, потребует Конан-Дойла и будет доволен. Россия будет сыта, толстобрюха и спокойна. Я не знаю, может, и не так, но то, что я наблюдаю, очень подтверждает мои выводы. Новая интеллигенция: из низов, на неё надежда. Её можно взять романтизмом. Но это[й] надежды и этой инт[еллигенции] очень мало, и она - оженившись - будет тоже у ног К[онан] - Дойла - я гов[орю] К[онан]-Д[ойл] - как тип», - делился Иванов своими размышлениями и сомнениями по поводу будущего русской литературы с Толстым в письме к нему от 17 июля 1922 г. из Петрограда в Берлин [«Я глубоко верю в Россию...» (Письма Всеволода Иванова Алексею Толстому), 2007. С. 343].

Федин, Иванов и Никитин в меньшей мере восприняли творческий опыт Замятина, хотя К.А. Федина, чей творческий потенциал Замятин оценил высоко, связывала с его наставником дружба. Вс.В. Иванову и Н. Никитину оказались в значительной степени чужды замятинская ирония и художественный метод. Существенными были и их мировоззренческие расхождения с автором романа «Мы», да и личные связи Иванова с Замятиным ослабели после переезда Иванова в Москву в конце 1923 года.

       Если Замятин только теоретически принимал «багровый» закон революции, а в реальности горячо сочувствовал погибавшей во время революции 1917 года и Гражданской войны интеллигенции и дворянству, то Вс.В. Иванов относился к трагическим событиям того периода в русской истории как к чему-то одновременно и весёлому, и страшному: «Приезжайте в Россию! Здесь весело, и очень люди научились поддавать кровушки, как ране поддавали пару в баню.

       А люди кровь любят. Надо.

       <...> Перешёл много дорог, а с 17-го года одна дорога - смертная. <...> История жизни моей весёлая и страшная. О ней после», - рассказывал «серапионов брат» в письме А.Н. Толстому от 15 мая 1922 года из Петрограда в Берлин. При этом Иванов признавался, что не верит ни в социализм, ни в науку, ни в Бога, что пробует поверить «[в] искусство и в национальную Россию», заинтересован новыми людьми России [письмо А.Н. Толстому от 17 июля 1922 г. из Петрограда в Берлин; см.: «Я глубоко верю в Россию...» (Письма Всеволода Иванова Алексею Толстому), 2007. С. 338, 343]. Эти взгляды, как и вера в распространение идей русской революции на Западе (за исключением неверия в науку и восхищения новыми людьми), близки замятинским. Тем не менее в истории с публикацией А.Н. Толстым за границей частного письма к нему К.И. Чуковского, нелицеприятно охарактеризовавшего Замятина, Вс.В. Иванов поддержал Толстого и также критически отозвался о наставнике: «<...> с письмом Чуковского в П.  - переполох и вздохи. Чуков[ский] трус, бегает, даёт объяснения, и вообще тоскливая ерунда. А ведь хуже всего, что все почти соглашаются, что всё правда.

     Не точно только, что мы в "нищете и заброшенности". Плохо живет только Мих. Зощенко - он болен, но всё-таки все живем не так, как в прошлом году, например. Гораздо лучше. Все желают страстно, что[бы] Серапионы распались, ибо поодиночке удастся их прилепить к кадетствующему идолу (у него такая буддийско-металлическая усмешечка) Замятину, а может, и ещё кому поглубже. А мы не хочем и не будем.

<...>

       Пишешь, пишешь, и всё никакого толку. За год написал 30 листов, да считайте, что я каждый лист переписывал по 3-4 раза, да ещё на машинке перестукивал. <...> А я написал "Цветные ветра" - второй такой вещи мне не написать.

      <...> Ведь добро бы хоть в России нас знали, Пильняка, меня - всех молодых. Никто не знает и никому мы (кроме писателей же) не нужны. Никакой мы общественной силы не представляем, и с декларациями выступать нам очень глупо.

       Ничем никого в России не удивишь. Литература не нужна - её никто почти не покупает <...>.

Я это не в отчаянии пишу, а так, в спокойствии - т. к. сознаю, что нужно исполнить какую-то огромнейшую работу. И вот поэтому немножко жутко, и работу-то мы всё-таки выполним» [письмо к А.Н. Толстому от 23 июня 1922 г. См.: «Я глубоко верю в Россию...» (Письма Всеволода Иванова Алексею Толстому), 2007. С. 340-341].

Н. Никитин в письме критику А.К. Воронскому от 29 декабря 1922 г. из Петрограда в Москву, откликаясь на статью Воронского «Литературные силуэты. III. Евгений Замятин», напечатанную в № 6 журнала «Красная новь» за 1922 год, высказал своё несогласие с содержавшейся в статье характеристикой творчества «серапионовых братьев» как школы Замятина. Никитин отрицательно отозвался о романе «Мы», так как не понял философско-нравственное богатство его идей и вселенский масштаб сатиры, провел чёткий водораздел между художественной функцией фольклора и сказа в замятинских и своих произведениях, заявил о собственной лояльности в отношении к революции и большевикам. «Эта вещь - ‘‘интересна'' (если можно так говорить), - рассуждал Никитин о "Мы", - политической пряностью, памфлетизмом! Ценность небольшая. А написана скучно, сухо - читатели зевают. Это вам не Свифт - а сатирочка из уездного. Уездное, а не мировое.

       Дай мне рожу, талантливый гротеск, кривое, дай новую мысль, чего не бывало в русской литературе, не бойся сказать, что "человек хуже собаки", пусть ругают... <...> Теперь о конце статьи. Тут я говорю от себя. Об учениках Замятина. От Замятина я не отрекаюсь. Он показал мне - что слово имеет и скелет, и кровь, и мускулы, что это такой же организм, готовый анатомически и физиологически, как всякий организм. Не будь его, я, может быть, и не писал бы» [Воронский А.К. Из переписки с советскими писателями, 1983. С. 574]. Никитин, подчеркнув, что «серапионовы братья» учились на классиках и своей ученической, когда обсуждали произведения друг друга, а не на замятинской прозе, всё же признал роль Замятина-мэтра «серапионов», учившего их лишь литературной технике. Эту роль Никитин объяснял превосходством Замятина в данной области над другими прозаиками-неореалистами: «Не будь Замятина <...> - мог бы быть Шишков или Чапыгин, если бы они технически были близки к уровню Замятина» [Воронский А.К. Из переписки с советскими писателями, 1983. С. 577].

      Тем не менее автор «Рвотного форта» заявлял, что он и Замятин - «разные люди во всём».  «Стиль Замятина - и мой... Где же сходство? У него словечки и словечушки, сказ алатырских мещан, а в другом - ("Островитяне") - имажинизм сентиментальных конструкций (например, "самое лучшее в жизни бред, а самый прекрасный бред - влюблённость").

      Я никогда не писал так.

      <...> Мой фольклор - не для сказа, чтобы высмеять, "подсидеть" (Замятин всегда подсиживает) мещанство. <...> у Замятина нет строчки без смешка ("Уездное", "Островитяне", "Мы", "Сказки").

      Теперь политически.

     Эта кличка "Замятинца" - не только вредна, с этим я мало считаюсь, и если б это было только так, я не протестовал бы, но в корне груба.

      Credo моё - вам известно: - "с большевиками!" <...> вечно одно: Россия - Революция - РСФСР. Триада. И если я скажу о разложении, о падении, о летящих в бездну Фирсовых (герой повести Никитина "Рвотный форт". - Т.Д.), - то здесь я говорю о проценте, осуждённом на смерть. Кто виноват? Большевик? Конечно, нет. Война, революция - закон исторического процесса.

       <...> Зощенко говорит - что мы не связаны с ним (т. е. с Замятиным) одной кровной идеей. Это не тот учитель, от каждой новой вещи которого ждут откровения.

Не откровение же "Огни святого Доминика" или "Мы"» [Воронский А.К. Из переписки с советскими писателями, 1983. С. 574-575]. Основные положения данного письма Никитин впоследствии развил в статье о Замятине 1957 года.

      В 1922 году вышел альманах «Серапионовы братья», на который опубликовали двадцать положительных статей и рецензий, в том числе М. Горький и Замятин.

       В рецензии «Серапионовы братья» (опубл. в журнале «Литературные записки». 1922. № 1. 25 мая) Замятин высоко оценил творческий потенциал «серапионов» и выделил как наиболее многообещающего из всей группы К.А. Федина.

       И. Эренбург в рецензии «Новая проза» отметил конструктивность творческого метода прозы «серапионов», проявляющуюся через следующие художественные особенности: точный план, ясность, сюжетность, ощущение материала и поиски своего ритма прозы, верную «настроенность» по отношению к современности, т. е. приятие Октября не как метафизики, а как перерождения тканей. Вместе с тем писатель констатировал и возникающие иногда у молодых прозаиков от тяги к деревне «зачатки национализма и нео-руссофильства, столь враждебных новой, действительно интернациональной по духу литературе» [Эренбург И., 1922. № 9. С. 2].

       А. Ященко в критическом обзоре «Литература за пять истекших лет» выделил из «Серапионовых братьев» Вс. Иванова, М. Зощенко и К. Федина. Критик так охарактеризовал художественную манеру Иванова: «Писатель сугубо реалистический, "натуралистический", в стиле Горького. <...> По содержанию, быть может, самый жестокий из современных писателей. От его произведений несёт трупным смрадом», что отчасти совпадает с самооценкой Иванова. Книгу Зощенко «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» Ященко оценил как интересную, отметив присущий писателю редкий дар юмора и жизненную крепость его таланта. Ященко точно предсказал вектор творческого развития Федина: «писатель тонкий, явно в будущем с уклоном к академизму» [Ященко А. Литература за пять истекших лет, 1922. С. 4]. Из других «серапионов» критик назвал Никитина, Каверина, Лунца, Слонимского.

       Со второй пол. 1920-х годов отношение литературных организаций к тем писателям, кто сменил идеологические вехи и хотя бы отчасти поддерживал революцию, т. е. к «попутчикам», стало менее лояльным.

В 1925 году  Комитет РКП (б) принял постановление «О политике партии в области художественной литературы». Тогда же нарком просвещения А.В. Луначарский писал в своих Тезисах о политике РКП в области литературы: «Гораздо более спорным является вопрос о ныне живущих старых писателях, обладавших в прежнее время порою довольно большой литературной известностью. Сюда относятся А. Белый, Замятин и Алексей Толстой и некоторые другие из старых писателей, целиком примкнувший к ним Пильняк, ими в значительной степени испорченный, серапионовцы и т. д. <...> В этой группе сменивших вехи писателей вряд ли можно найти хоть одного, который действительно сознательно делал бы своё литературное дело во имя революции. Можно сказать с уверенностью, что если бы дать им полную свободу слова, полную гарантию безнаказанности за всё, что они ни писали бы, то из-под пера их вышли бы ужасающие нападки на весь наш строй и быт, которые, конечно, им самим субъективно казались бы самой настоящей художественной правдой» [Луначарский А.В., 1965. Т. 74. С. 30].

Вслед за Луначарским «серапионовых братьев» и их наставников, прежде всего Замятина, начали всё сильнее критиковать за аполитичность представители литературного авангарда. Показательно в данном отношении выступление В.В. Маяковского 9 февраля 1925 года на диспуте «Первые  камни новой культуры»: «<...> затем появляется полусменовеховец Замятин и другие, которые <...> заявляют, что нам наплевать на <идеологию>,  мы "чистые мастера", и которые следуют россказням о чисто формальном мастерстве» [Неизданные выступления Маяковского 1920-1930 гг., 1958. Т. 65. С. 32].

       Впоследствии «Серапионовы братья» М.М. Зощенко, Вс.В. Иванов, В.А. Каверин, М.Л. Слонимский, К.А. Федин стали выдающимися писателями, а творчество их наставника Замятина в 1930-е годы продолжалось уже за рубежом.

Литература:

Воронский А.К. Из переписки с советскими писателями / Вст. ст. и публ. Е.А. Динерштейна // Лит. наследство. М., 1983. Т. 93. Из истории советской литературы 1920-1930-х годов. С. 531-617.

Замятин Е.И. Избр. произведения: В 2 т. М., 1990. Т. 2.

Замятин на фо­не эпохи / Публ. А.Н. Стрижева // Лит. учеба. М., 1994. Кн. 3. С. 101-121.

Из далеких двадцатых...: (Лев Лунц - «Серапионовым братьям». 1923-1924.) / Публ. Н. Фединой, вст. ст. и послесловие А. Старкова // Вопр. лит. М., 1993. № 4. С. 236-261.

Каверин В.А. Эпилог: [Воспоминания]. М., 1989; Литературное наследство. Т. 70. М., 1963.

Луначарский А.В. Неопубликованные статьи о советской литературе // Лит. наследство. Т. 74. М., 1965. С. 21-52.

 Милашевский В. «Нелли»: Роман из современной жизни // Волга. Саратов, 1991. № 12. С. 71-120.

Неизданные выступления Маяковского 1920-1930 гг. // Литературное наследство. М., 1958. Т. 65. С. 9-98.

Оцуп Н. Океан времени: Стихотворения; Дневник в стихах; Статьи и воспоминания. СПб.; Дюссельдорф, 1993.

Рукописное наследие Евгения Ивановича Замятина // Ру­кописные памятники. СПб., 1997. Вып. 3. Ч. 1-2.

Серапионовы братья. Антология: Манифесты, декларации, статьи, избранная проза, воспоминания. М., 1998.

Форш О.Д. Сумасшедший корабль. М., 1990.

Чуковский К.И. Собрание сочинений: В 6 т. М., 1965. Т. 2. 1969. Т. 6.

Эренбург И. Новая проза // Новая русская книга. 1922. № 9. С. 1-3.

«Я глубоко верю в Россию...» (Письма Всеволода Иванова Алексею Толстому). Вступит. заметка, публикация и комментарии Е. Погорельской // Вопр. лит. 2007. № 2. С.337-347.

«...Я человек негнущийся и своевольный. Таким и останусь». Письма Е.И.Замятина разным адресатам / Публ. Т.Т. Давыдовой и А.Н. Тюрина // Новый мир. М., 1996. №10. С. 136-159.